Неточные совпадения
До управляющих было до невероятности высоко, но его они встретили радушно, хотя, конечно, никто из них ничего
о нем не
знал и не слыхивал кроме того, что он «представляет идею».
О господине Ставрогине вся главная речь впереди; но теперь отмечу, ради курьеза, что из всех впечатлений его, за всё время, проведенное им в нашем городе, всего резче отпечаталась в его памяти невзрачная и чуть не подленькая фигурка губернского чиновничишка, ревнивца и семейного грубого деспота, скряги и процентщика, запиравшего остатки от обеда и огарки на ключ, и в то же время яростного сектатора бог
знает какой будущей «социальной гармонии», упивавшегося по ночам восторгами пред фантастическими картинами будущей фаланстеры, в ближайшее осуществление которой в России и в нашей губернии он верил как в свое собственное существование.
— Так я и
знала! Я в Швейцарии еще это предчувствовала! — раздражительно вскричала она. — Теперь вы будете не по шести, а по десяти верст ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы не то что постарели, вы одряхлели… вы поразили меня, когда я вас увидела давеча, несмотря на ваш красный галстук… quelle idée rouge! [что за дикая выдумка! (фр.)] Продолжайте
о фон Лембке, если в самом деле есть что сказать, и кончите когда-нибудь, прошу вас; я устала.
— От Лизаветы, по гордости и по строптивости ее, я ничего не добилась, — заключила Прасковья Ивановна, — но видела своими глазами, что у ней с Николаем Всеволодовичем что-то произошло. Не
знаю причин, но, кажется, придется вам, друг мой Варвара Петровна, спросить
о причинах вашу Дарью Павловну. По-моему, так Лиза была обижена. Рада-радешенька, что привезла вам наконец вашу фаворитку и сдаю с рук на руки: с плеч долой.
Она объяснила ему всё сразу, резко и убедительно. Намекнула и
о восьми тысячах, которые были ему дозарезу нужны. Подробно рассказала
о приданом. Степан Трофимович таращил глаза и трепетал. Слышал всё, но ясно не мог сообразить. Хотел заговорить, но всё обрывался голос.
Знал только, что всё так и будет, как она говорит, что возражать и не соглашаться дело пустое, а он женатый человек безвозвратно.
Неужели тоже от сентиментальности?» Я не
знаю, есть ли правда в этом замечании Степана Трофимовича; я
знаю только, что Петруша имел некоторые сведения
о продаже рощи и
о прочем, а Степан Трофимович
знал, что тот имеет эти сведения.
—
О, такова ли она была тогда! — проговаривался он иногда мне
о Варваре Петровне. — Такова ли она была прежде, когда мы с нею говорили…
Знаете ли вы, что тогда она умела еще говорить? Можете ли вы поверить, что у нее тогда были мысли, свои мысли. Теперь всё переменилось! Она говорит, что всё это одна только старинная болтовня! Она презирает прежнее… Теперь она какой-то приказчик, эконом, ожесточенный человек, и всё сердится…
Когда я, в тот же вечер, передал Степану Трофимовичу
о встрече утром с Липутиным и
о нашем разговоре, — тот, к удивлению моему, чрезвычайно взволновался и задал мне дикий вопрос: «
Знает Липутин или нет?» Я стал ему доказывать, что возможности не было
узнать так скоро, да и не от кого; но Степан Трофимович стоял на своем.
— Вот верьте или нет, — заключил он под конец неожиданно, — а я убежден, что ему не только уже известно всё со всеми подробностями
о нашемположении, но что он и еще что-нибудь сверх того
знает, что-нибудь такое, чего ни вы, ни я еще не
знаем, а может быть, никогда и не
узнаем, или
узнаем, когда уже будет поздно, когда уже нет возврата!..
—
О поручении вы прибавили, — резко заметил гость, — поручения совсем не бывало, а Верховенского я, вправде,
знаю. Оставил в X—ской губернии, десять дней пред нами.
В один миг припомнилась мне его догадка
о том, что Липутин
знает в нашем деле не только больше нашего, но и еще что-нибудь, чего мы сами никогда не
узнаем.
—
О, Маврикий Николаевич всё
знает, его не конфузьтесь!
— Я сама слышала, что он какой-то странный. Впрочем, не
о том. Я слышала, что он
знает три языка, и английский, и может литературною работой заниматься. В таком случае у меня для него много работы; мне нужен помощник, и чем скорее, тем лучше. Возьмет он работу или нет? Мне его рекомендовали…
— Вы думаете? — улыбнулся он с некоторым удивлением. — Почему же? Нет, я… я не
знаю, — смешался он вдруг, — не
знаю, как у других, и я так чувствую, что не могу, как всякий. Всякий думает и потом сейчас
о другом думает. Я не могу
о другом, я всю жизнь об одном. Меня бог всю жизнь мучил, — заключил он вдруг с удивительною экспансивностью.
— Заметьте эту раздражительную фразу в конце
о формальности. Бедная, бедная, друг всей моей жизни! Признаюсь, это внезапноерешение судьбы меня точно придавило… Я, признаюсь, всё еще надеялся, а теперь tout est dit, [всё решено (фр.).] я уж
знаю, что кончено; c’est terrible. [это ужасно (фр.).]
О, кабы не было совсем этого воскресенья, а всё по-старому: вы бы ходили, а я бы тут…
— Vingt ans! И ни разу не поняла меня,
о, это жестоко! И неужели она думает, что я женюсь из страха, из нужды?
О позор! тетя, тетя, я для тебя!..
О, пусть
узнает она, эта тетя, что она единственная женщина, которую я обожал двадцать лет! Она должна
узнать это, иначе не будет, иначе только силой потащат меня под этот се qu’on appelle le [так называемый (фр.).] венец!
— Мне
о вас говорили, и здесь я слышала… я
знаю, что вы очень умны и… занимаетесь делом и… думаете много; мне
о вас Петр Степанович Верховенский в Швейцарии говорил, — торопливо прибавила она. — Он очень умный человек, не правда ли?
—
О чем же говорить? Я завтра дам
знать…
— Да
о самом главном,
о типографии! Поверьте же, что я не в шутку, а серьезно хочу дело делать, — уверяла Лиза всё в возрастающей тревоге. — Если решим издавать, то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому что в Москву мы для этого не поедем, а в здешней типографии невозможно для такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя, и мама, я
знаю, позволит, если только на ваше имя…
Всё это навело меня на мысль, что тут еще прежде меня что-то произошло и
о чем я не
знаю; что, стало быть, я лишний и что всё это не мое дело.
— А как же: маленький, розовенький, с крошечными такими ноготочками, и только вся моя тоска в том, что не помню я, мальчик аль девочка. То мальчик вспомнится, то девочка. И как родила я тогда его, прямо в батист да в кружево завернула, розовыми его ленточками обвязала, цветочками обсыпала, снарядила, молитву над ним сотворила, некрещеного понесла, и несу это я его через лес, и боюсь я лесу, и страшно мне, и всего больше я плачу
о том, что родила я его, а мужа не
знаю.
Утром, как уже известно читателю, я обязан был сопровождать моего друга к Варваре Петровне, по ее собственному назначению, а в три часа пополудни я уже должен был быть у Лизаветы Николаевны, чтобы рассказать ей — я сам не
знал о чем, и способствовать ей — сам не
знал в чем.
—
О, без сомнения я не захочу лишить ее этого удовольствия, тем более что я сама… — с удивительною любезностью залепетала вдруг Юлия Михайловна, — я сама… хорошо
знаю, какая на наших плечиках фантастическая всевластная головка (Юлия Михайловна очаровательно улыбнулась)…
—
О, это мой характер! Я
узнаю себя в Nicolas. Я
узнаю эту молодость, эту возможность бурных, грозных порывов… И если мы когда-нибудь сблизимся с вами, Петр Степанович, чего я с моей стороны желаю так искренно, тем более что вам уже так обязана, то вы, может быть, поймете тогда…
Я не
знаю в точности, как это было тогда устроено Николаем Всеволодовичем, но через год, уж из-за границы, он,
узнав о происходившем, принужден был распорядиться иначе.
Также и то, что дня через два после своего визита Юлия Михайловна посылала
узнать о здоровье Варвары Петровны нарочного.
— То есть я ведь ничего определенного, — вскинулся вдруг Петр Степанович, как бы защищаясь от ужасного нападения, —
знаете, я пустил в ход жену Шатова, то есть слухи
о ваших связях в Париже, чем и объяснялся, конечно, тот случай в воскресенье… вы не сердитесь?
— А? Что? Вы, кажется, сказали «всё равно»? — затрещал Петр Степанович (Николай Всеволодович вовсе ничего не говорил). — Конечно, конечно; уверяю вас, что я вовсе не для того, чтобы вас товариществом компрометировать. А
знаете, вы ужасно сегодня вскидчивы; я к вам прибежал с открытою и веселою душой, а вы каждое мое словцо в лыко ставите; уверяю же вас, что сегодня ни
о чем щекотливом не заговорю, слово даю, и на все ваши условия заранее согласен!
— А, ну… да, конечно, — пролепетал Петр Степанович, как бы замявшись, — там слухи
о помолвке, вы
знаете? Верно, однако. Но вы правы, она из-под венца прибежит, стоит вам только кликнуть. Вы не сердитесь, что я так?
— Я ничего, ничего не думаю, — заторопился, смеясь, Петр Степанович, — потому что
знаю, вы
о своих делах сами наперед обдумали и что у вас всё придумано. Я только про то, что я серьезно к вашим услугам, всегда и везде и во всяком случае, то есть во всяком, понимаете это?
— Вы… вы
знаете… Ах, бросим лучше обо мне совсем, совсем! — оборвал вдруг Шатов. — Если можете что-нибудь объяснить
о себе, то объясните… На мой вопрос! — повторял он в жару.
—
О да. Есть такая точка, где он перестает быть шутом и обращается в… полупомешанного. Попрошу вас припомнить одно собственное выражение ваше: «
Знаете ли, как может быть силен один человек?» Пожалуйста, не смейтесь, он очень в состоянии спустить курок. Они уверены, что я тоже шпион. Все они, от неуменья вести дело, ужасно любят обвинять в шпионстве.
—
О нет, нет, возможно ли? Напротив, еще с самого вечера ожидает и, как только
узнала давеча, тотчас же сделала туалет, — скривил было он рот в шутливую улыбочку, но мигом осекся.
Он считал по совести бесчестным продолжать службу и уверен был про себя, что марает собою полк и товарищей, хотя никто из них и не
знал о происшествии.
К тому же ничего еще не
знали о распоряжениях власти.
Впрочем, я рада, что
узнала от вас
о Степане Трофимовиче.
Узнав о том, Юлия Михайловна рассердилась на своего супруга ужасно.
Я,
знаете, уже заявил в Петербурге
о необходимости особого часового у дверей губернаторского дома.
— Пожалуйста, не беспокойся
о Верховенском, — заключила она разговор, — если б он участвовал в каких-нибудь шалостях, то не стал бы так говорить, как он с тобою и со всеми здесь говорит. Фразеры не опасны, и даже, я так скажу, случись что-нибудь, я же первая чрез него и
узнаю. Он фанатически, фанатически предан мне.
Те, которые писали Юлии Михайловне,
зная дело, писали обо мне как
о человеке честном…
—
Знаю,
знаю! — прищурился Лембке. — Но, позвольте, в чем же, собственно, он обвиняется и
о чем вы-то, главнейше, ходатайствуете?
— Эх! — махнул рукой Петр Степанович, как бы отбиваясь от подавляющей прозорливости вопрошателя, — ну, слушайте, я вам всю правду скажу:
о прокламациях ничего не
знаю, то есть ровнешенько ничего, черт возьми, понимаете, что значит ничего?..
Ну, конечно, тот подпоручик, да еще кто-нибудь, да еще кто-нибудь здесь… ну и, может, Шатов, ну и еще кто-нибудь, ну вот и все, дрянь и мизер… но я за Шатова пришел просить, его спасти надо, потому что это стихотворение — его, его собственное сочинение и за границей через него отпечатано; вот что я
знаю наверно, а
о прокламациях ровно ничего не
знаю.
—
О, пораньше, в половине седьмого. И
знаете, вы можете войти, сесть и ни с кем не говорить, сколько бы там их ни было. Только,
знаете, не забудьте захватить с собою бумагу и карандаш.
— Мне с ним надо поговорить
о важном…
Знаете, подарите-ка мне ваш мяч; к чему вам теперь? Я тоже для гимнастики. Я вам, пожалуй, заплачу деньги.
Извольте, я поставлю точки, если вам так нужно мое унижение: права я не имею, полномочие невозможно; Лизавета Николаевна ни
о чем не
знает, а жених ее потерял последний ум и достоин сумасшедшего дома, и в довершение сам приходит вам об этом рапортовать.
Был, не
знаю для чего, и сын нашего городского головы, тот самый скверный мальчишка, истаскавшийся не по летам и
о котором я уже упоминал, рассказывая историю маленькой поручицы.
Неизвестно,
знала ли что-нибудь сама madame Виргинская
о существовавшей пятерке?
— То есть мы
знаем, например, что предрассудок
о боге произошел от грома и молнии, — вдруг рванулась опять студентка, чуть не вскакивая глазами на Ставрогина, — слишком известно, что первоначальное человечество, пугаясь грома и молнии, обоготворило невидимого врага, чувствуя пред ним свою слабость. Но откуда произошел предрассудок
о семействе? Откуда могло взяться само семейство?
— А я утверждаю, — остервенился тот, — что вы — приехавший из Петербурга ребенок, с тем чтобы нас всех просветить, тогда как мы и сами
знаем.
О заповеди: «Чти отца твоего и матерь твою», которую вы не умели прочесть, и что она безнравственна, — уже с Белинского всем в России известно.