Неточные совпадения
В одном сатирическом английском романе прошлого столетия некто Гулливер, возвратясь из страны лилипутов, где люди
были всего в какие-нибудь два вершка росту, до
того приучился считать себя между ними великаном, что, и ходя по улицам Лондона, невольно кричал прохожим и экипажам, чтоб они пред ним сворачивали и остерегались, чтоб он как-нибудь их не раздавил, воображая, что он всё еще великан, а они маленькие.
Привычка привела почти к
тому же и Степана Трофимовича, но еще в более невинном и безобидном виде, если можно так выразиться, потому что прекраснейший
был человек.
А между
тем это
был ведь человек умнейший и даровитейший, человек, так сказать, даже науки, хотя, впрочем, в науке… ну, одним словом, в науке он сделал не так много и, кажется, совсем ничего.
Успел же прочесть всего только несколько лекций, и, кажется, об аравитянах; успел тоже защитить блестящую диссертацию о возникавшем
было гражданском и ганзеатическом значении немецкого городка Ганау, в эпоху между 1413 и 1428 годами, а вместе с
тем и о
тех особенных и неясных причинах, почему значение это вовсе не состоялось.
Не знаю, верно ли, но утверждали еще, что в Петербурге
было отыскано в
то же самое время какое-то громадное, противоестественное и противогосударственное общество, человек в тринадцать, и чуть не потрясшее здание.
Как нарочно, в
то же самое время в Москве схвачена
была и поэма Степана Трофимовича, написанная им еще лет шесть до сего, в Берлине, в самой первой его молодости, и ходившая по рукам, в списках, между двумя любителями и у одного студента.
Впрочем, она не без поэзии и даже не без некоторого таланта; странная, но тогда (
то есть, вернее, в тридцатых годах) в этом роде часто пописывали.
Но сцена вдруг переменяется, и наступает какой-то «Праздник жизни», на котором
поют даже насекомые, является черепаха с какими-то латинскими сакраментальными словами, и даже, если припомню, пропел о чем-то один минерал,
то есть предмет уже вовсе неодушевленный.
Вообще же все
поют беспрерывно, а если разговаривают,
то как-то неопределенно бранятся, но опять-таки с оттенком высшего значения.
Вдруг, и почти тогда же, как я предлагал напечатать здесь, — печатают нашу поэму там,
то есть за границей, в одном из революционных сборников, и совершенно без ведома Степана Трофимовича.
А если говорить всю правду,
то настоящею причиной перемены карьеры
было еще прежнее и снова возобновившееся деликатнейшее предложение ему от Варвары Петровны Ставрогиной, супруги генерал-лейтенанта и значительной богачки, принять на себя воспитание и всё умственное развитие ее единственного сына, в качестве высшего педагога и друга, не говоря уже о блистательном вознаграждении.
Предложение это
было сделано ему в первый раз еще в Берлине, и именно в
то самое время, когда он в первый раз овдовел.
Первою супругой его
была одна легкомысленная девица из нашей губернии, на которой он женился в самой первой и еще безрассудной своей молодости, и, кажется, вынес с этою, привлекательною впрочем, особой много горя, за недостатком средств к ее содержанию и, сверх
того, по другим, отчасти уже деликатным причинам.
К
тому же всегда возможно
было, в тиши кабинета и уже не отвлекаясь огромностью университетских занятий, посвятить себя делу науки и обогатить отечественную словесность глубочайшими исследованиями.
Но
то лицо, о котором выразился народный поэт, может
быть, и имело право всю жизнь позировать в этом смысле, если бы
того захотело, хотя это и скучно.
Но хотя и на боку, а воплощенность укоризны сохранялась и в лежачем положении, — надо отдать справедливость,
тем более что для губернии
было и
того достаточно.
Замечу лишь, что это
был человек даже совестливый (
то есть иногда), а потому часто грустил.
В продолжение всей двадцатилетней дружбы с Варварой Петровной он раза по три и по четыре в год регулярно впадал в так называемую между нами «гражданскую скорбь»,
то есть просто в хандру, но словечко это нравилось многоуважаемой Варваре Петровне.
Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между
тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену.
С каким, должно
быть, ядом она смотрела на него в
те минуты, а он ничего-то не примечал!
Это
было в пятьдесят пятом году, весной, в мае месяце, именно после
того как в Скворешниках получилось известие о кончине генерал-лейтенанта Ставрогина, старца легкомысленного, скончавшегося от расстройства в желудке, по дороге в Крым, куда он спешил по назначению в действующую армию.
(У самого генерал-лейтенанта
было всего только полтораста душ и жалованье, кроме
того знатность и связи; а всё богатство и Скворешники принадлежали Варваре Петровне, единственной дочери одного очень богатого откупщика.)
Тем не менее она
была потрясена неожиданностию известия и удалилась в полное уединение.
По вечерам же,
то есть в беседке, лицо его как-то невольно стало выражать нечто капризное и насмешливое, нечто кокетливое и в
то же время высокомерное.
Так как она никогда ни разу потом не намекала ему на происшедшее и всё пошло как ни в чем не бывало,
то он всю жизнь наклонен
был к мысли, что всё это
была одна галлюцинация пред болезнию,
тем более что в
ту же ночь он и вправду заболел на целых две недели, что, кстати, прекратило и свидания в беседке.
Но, несмотря на мечту о галлюцинации, он каждый день, всю свою жизнь, как бы ждал продолжения и, так сказать, развязки этого события. Он не верил, что оно так и кончилось! А если так,
то странно же он должен
был иногда поглядывать на своего друга.
Но любопытны в этом не свойства девочки, а
то, что даже и в пятьдесят лет Варвара Петровна сохраняла эту картинку в числе самых интимных своих драгоценностей, так что и Степану Трофимовичу, может
быть, только поэтому сочинила несколько похожий на изображенный на картинке костюм.
Взгляд Степана Трофимовича на всеобщее движение
был в высшей степени высокомерный; у него всё сводилось на
то, что он сам забыт и никому не нужен.
Они
были тщеславны до невозможности, но совершенно открыто, как бы
тем исполняя обязанность.
До управляющих
было до невероятности высоко, но его они встретили радушно, хотя, конечно, никто из них ничего о нем не знал и не слыхивал кроме
того, что он «представляет идею».
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры, чем из благодарности. «Клянусь же вам и пари держу, — говорил он мне сам (но только мне и по секрету), — что никто-то изо всей этой публики знать не знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало
быть,
был же в нем острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое упоение; и, стало
быть, не
было в нем острого ума, если он даже девять лет спустя не мог вспомнить о
том без ощущения обиды.
Тот ему первым словом: «Вы, стало
быть, генерал, если так говорите»,
то есть в
том смысле, что уже хуже генерала он и брани не мог найти.
Замечу от себя, что действительно у многих особ в генеральских чинах
есть привычка смешно говорить: «Я служил государю моему…»,
то есть точно у них не
тот же государь, как и у нас, простых государевых подданных, а особенный, ихний.
Оставаться долее в Петербурге
было, разумеется, невозможно,
тем более что и Степана Трофимовича постигло окончательное fiasco. [поражение (ит.).]
В наше время
было не так, и мы не к
тому стремились.
Что же касается до Andrejeff,
то есть Андреева,
то это
был просто-запросто наш здешний купец, лавочник, большой чудак, археолог-самоучка, страстный собиратель русских древностей, иногда пикировавшийся со Степаном Трофимовичем познаниями, а главное, в направлении.
Никогда она не имела столько значения и влияния, как в последние семь лет, в нашем губернском обществе,
то есть вплоть до назначения к нам нашего теперешнего губернатора.
Женат он
был во второй раз на молоденькой и хорошенькой, взял за ней приданое и, кроме
того, имел трех подросших дочерей.
К
тому же он
был явный и не раз уже наказанный сплетник, и наказанный больно, раз одним офицером, а в другой раз почтенным отцом семейства, помещиком.
Это
было одно из
тех идеальных русских существ, которых вдруг поразит какая-нибудь сильная идея и тут же разом точно придавит их собою, иногда даже навеки.
Виргинский всю ночь на коленях умолял жену о прощении; но прощения не вымолил, потому что все-таки не согласился пойти извиниться пред Лебядкиным; кроме
того,
был обличен в скудости убеждений и в глупости; последнее потому, что, объясняясь с женщиной, стоял на коленях.
А между
тем у нас
была одна самая невинная, милая, вполне русская веселенькая либеральная болтовня.
«Высший либерализм» и «высший либерал»,
то есть либерал без всякой цели, возможны только в одной России.
Степану Трофимовичу, как и всякому остроумному человеку, необходим
был слушатель, и, кроме
того, необходимо
было сознание о
том, что он исполняет высший долг пропаганды идей.
Замечу, что у нас многие полагали, что в день манифеста
будет нечто необычайное, в
том роде, как предсказывал Липутин, и всё ведь так называемые знатоки народа и государства.
За учителя-немца хвалю; но вероятнее всего, что ничего не случилось и ничего такого не зародилось, а идет всё как прежде шло,
то есть под покровительством божиим.
К
тому же Россия
есть слишком великое недоразумение, чтобы нам одним его разрешить, без немцев и без труда.
В сорок седьмом году Белинский,
будучи за границей, послал к Гоголю известное свое письмо и в нем горячо укорял
того, что
тот верует “„в какого-то бога”.
Но, откинув смешное, и так как я все-таки с сущностию дела согласен,
то скажу и укажу: вот
были люди!
Мальчику
было тогда лет восемь, а легкомысленный генерал Ставрогин, отец его, жил в
то время уже в разлуке с его мамашей, так что ребенок возрос под одним только ее попечением.