Неточные совпадения
Может
быть,
спросят: как мог я узнать такую тонкую подробность?
— Сергей Васильич (то
есть Липутин), — бойко затараторила Агафья, — перво-наперво приказали вам очень кланяться и о здоровье спросить-с, как после вчерашнего изволили почивать и как изволите теперь себя чувствовать, после вчерашнего-c?
— От Лизаветы, по гордости и по строптивости ее, я ничего не добилась, — заключила Прасковья Ивановна, — но видела своими глазами, что у ней с Николаем Всеволодовичем что-то произошло. Не знаю причин, но, кажется, придется вам, друг мой Варвара Петровна,
спросить о причинах вашу Дарью Павловну. По-моему, так Лиза
была обижена. Рада-радешенька, что привезла вам наконец вашу фаворитку и сдаю с рук на руки: с плеч долой.
Я вам, разумеется, только экстракт разговора передаю, но ведь мысль-то понятна; кого ни
спроси, всем одна мысль приходит, хотя бы прежде никому и в голову не входила: «Да, говорят, помешан; очень умен, но, может
быть, и помешан».
Мне вспомнился в это мгновение рассказ о том, что она
была чуть не больна, когда ее увезли одиннадцати лет в Петербург; в болезни будто бы плакала и
спрашивала Степана Трофимовича.
У него действительно висели на стене, не знаю для чего, два ятагана накрест, а над ними настоящая черкесская шашка.
Спрашивая, она так прямо на меня посмотрела, что я хотел
было что-то ответить, но осекся. Степан Трофимович догадался наконец и меня представил.
Мне
было подумалось, не толкнуться ли вниз, к капитану Лебядкину, чтобы
спросить о Шатове; но тут
было тоже заперто, и ни слуху, ни свету оттуда, точно пустое место.
— Но, mon cher, не давите же меня окончательно, не кричите на меня; я и то весь раздавлен, как… как таракан, и, наконец, я думаю, что всё это так благородно. Предположите, что там что-нибудь действительно
было… en Suisse [в Швейцарии (фр.).]… или начиналось. Должен же я
спросить сердца их предварительно, чтобы… enfin, чтобы не помешать сердцам и не стать столбом на их дороге… Я единственно из благородства.
— Почему же вы знаете, что я могу
быть типографщиком? — угрюмо
спросил Шатов.
— А может, и
был? — осторожно
спросил Шатов.
— Вы хотите сказать, что вы
были свидетелем какого-то случая, от которого произошло… это недоумение? —
спросила Варвара Петровна.
— Не заметно ли
будет? —
спросил вдруг Николай Всеволодович.
— Вы
спрашиваете? Вы забыли? А между тем это одно из самых точнейших указаний на одну из главнейших особенностей русского духа, вами угаданную. Не могли вы этого забыть? Я напомню вам больше, — вы сказали тогда же: «Не православный не может
быть русским».
Капитан говорил горячо и уже, разумеется, верил в красоту американского завещания, но он
был и плут, и ему очень хотелось тоже рассмешить Николая Всеволодовича, у которого он прежде долгое время состоял в качестве шута. Но тот и не усмехнулся, а, напротив, как-то подозрительно
спросил...
— Сядьте на минуту, Степан Трофимович, мне надо еще вас
спросить. Вам передано
было приглашение читать на литературном утре; это чрез меня устроилось. Скажите, что именно вы прочтете?
— Должно
быть, у того офицера взяли, а? —
спросил Петр Степанович.
— В Петербурге, — начал он, — я насчет многого
был откровенен, но насчет чего-нибудь или вот этого, например (он стукнул пальцем по «Светлой личности»), я умолчал, во-первых, потому, что не стоило говорить, а во-вторых, потому, что объявлял только о том, о чем
спрашивали.
— Ставрогин
будет? —
спросил вдруг Шатов, подымая голову.
— Запнулся! — захохотал Ставрогин. — Нет, я вам скажу лучше присказку. Вы вот высчитываете по пальцам, из каких сил кружки составляются? Всё это чиновничество и сентиментальность — всё это клейстер хороший, но
есть одна штука еще получше: подговорите четырех членов кружка укокошить пятого, под видом того, что тот донесет, и тотчас же вы их всех пролитою кровью, как одним узлом, свяжете. Рабами вашими станут, не посмеют бунтовать и отчетов
спрашивать. Ха-ха-ха!
— А вы
будете говорить? — вдруг
спросил он Петра Степановича.
— То
есть вы про вашего братца? —
спросил хромой.
Минуя разговоры — потому что не тридцать же лет опять болтать, как болтали до сих пор тридцать лет, — я вас
спрашиваю, что вам милее: медленный ли путь, состоящий в сочинении социальных романов и в канцелярском предрешении судеб человеческих на тысячи лет вперед на бумаге, тогда как деспотизм тем временем
будет глотать жареные куски, которые вам сами в рот летят и которые вы мимо рта пропускаете, или вы держитесь решения скорого, в чем бы оно ни состояло, но которое наконец развяжет руки и даст человечеству на просторе самому социально устроиться, и уже на деле, а не на бумаге?
— Степан Трофимович! — радостно проревел семинарист. — Здесь в городе и в окрестностях бродит теперь Федька Каторжный, беглый с каторги. Он грабит и недавно еще совершил новое убийство. Позвольте
спросить; если б вы его пятнадцать лет назад не отдали в рекруты в уплату за карточный долг, то
есть попросту не проиграли в картишки, скажите, попал бы он в каторгу? резал бы людей, как теперь, в борьбе за существование? Что скажете, господин эстетик?
— Вот
спросите его, он тоже всё время не отходил от меня, как и князь. Скажите, не явно ли, что всё это заговор, низкий, хитрый заговор, чтобы сделать всё, что только можно злого, мне и Андрею Антоновичу? О, они уговорились! У них
был план. Это партия, целая партия!
Одним словом, пока подали Петра Степановича, они так настроили себя взаимно, что опять решились окончательно
спросить у него категорического объяснения, а если он еще раз, как это уже и
было, уклонится, то разорвать даже и пятерку, но с тем, чтобы вместо нее основать новое тайное общество «пропаганды идей», и уже от себя, на началах равноправных и демократических.
— То
есть что именно, Marie? — не понимал Шатов, — про что ты
спрашиваешь? О боже, я совсем теряюсь, Marie, извини, что ничего не понимаю.
— Один ответ, но чтобы верный: одна ли мы пятерка на свете или правда, что
есть несколько сотен пятерок? Я в высшем смысле
спрашиваю, Петр Степанович.
— Вы то
есть из каких
будете, коли не
будет неучтиво
спросить? — не вытерпела наконец бабенка, когда Степан Трофимович вдруг, в рассеянности, посмотрел на нее. Бабенка
была лет двадцати семи, плотная, чернобровая и румяная, с ласково улыбающимися красными губами, из-под которых сверкали белые ровные зубы.
Холерина перешла, таким образом, в другой припадок, истерического самоосуждения. Я уже упоминал об этих припадках, говоря о письмах его к Варваре Петровне. Он вспомнил вдруг о Lise, о вчерашней встрече утром: «Это
было так ужасно и — тут, наверно,
было несчастье, а я не
спросил, не узнал! Я думал только о себе! О, что с нею, не знаете ли вы, что с нею?» — умолял он Софью Матвеевну.
Арина Прохоровна, не найдя на месте Марьи Игнатьевны и младенца и смекнув, что худо, хотела
было бежать домой, но остановилась у ворот и послала сиделку «
спросить во флигеле, у господина, не у них ли Марья Игнатьевна и не знает ли он чего о ней?» Посланница воротилась, неистово крича на всю улицу.