Неточные совпадения
Первою супругой его была одна легкомысленная девица из нашей губернии, на которой он женился в самой первой и еще безрассудной своей молодости, и, кажется, вынес
с этою, привлекательною впрочем, особой много горя, за недостатком средств к ее содержанию и, сверх того, по
другим, отчасти уже деликатным причинам.
Есть дружбы странные: оба
друга один
другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь
друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз
с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал
с дивана и начинал колотить кулаками в стену.
Затем, выдержав своего
друга весь день без ответа, встречалась
с ним как ни в чем не бывало, будто ровно ничего вчера особенного не случилось.
И вот однажды,
с наступлением ночи, после самого оживленного и поэтического разговора, они дружески расстались, горячо пожав
друг другу руки у крыльца флигеля, в котором квартировал Степан Трофимович.
Престарелый генерал Иван Иванович Дроздов, прежний
друг и сослуживец покойного генерала Ставрогина, человек достойнейший (но в своем роде) и которого все мы здесь знаем, до крайности строптивый и раздражительный, ужасно много евший и ужасно боявшийся атеизма, заспорил на одном из вечеров Варвары Петровны
с одним знаменитым юношей.
Вспоминал иногда о
друзьях своей молодости, — всё о лицах, намеченных в истории нашего развития, — вспоминал
с умилением и благоговением, но несколько как бы
с завистью.
На
другое утро после рокового вечера в клубе она приступила, осторожно, но решительно, к объяснению
с сыном, а между тем вся так и трепетала, бедная, несмотря на решимость.
В зале, куда вышел он принять на этот раз Николая Всеволодовича (в
другие разы прогуливавшегося, на правах родственника, по всему дому невозбранно), воспитанный Алеша Телятников, чиновник, а вместе
с тем и домашний у губернатора человек, распечатывал в углу у стола пакеты; а в следующей комнате, у ближайшего к дверям залы окна, поместился один заезжий, толстый и здоровый полковник,
друг и бывший сослуживец Ивана Осиповича, и читал «Голос», разумеется не обращая никакого внимания на то, что происходило в зале; даже и сидел спиной.
И вот тут-то и произошло нечто совершенно невозможное, а
с другой стороны, и слишком ясное в одном отношении.
Он был в полном восторге, тем более что все время разлуки
с своим
другом провел в крайнем унынии.
Но еще в Швейцарии почувствовала сердцем своим, что брошенного
друга надо по возвращении вознаградить, тем более что давно уже сурово
с ним обходилась.
— От Лизаветы, по гордости и по строптивости ее, я ничего не добилась, — заключила Прасковья Ивановна, — но видела своими глазами, что у ней
с Николаем Всеволодовичем что-то произошло. Не знаю причин, но, кажется, придется вам,
друг мой Варвара Петровна, спросить о причинах вашу Дарью Павловну. По-моему, так Лиза была обижена. Рада-радешенька, что привезла вам наконец вашу фаворитку и сдаю
с рук на руки:
с плеч долой.
Смотри теперь
с другой стороны: умри я сейчас, — хоть я и обеспечу его, — что
с ним будет?
Он станет на тебя жаловаться, он клеветать на тебя начнет, шептаться будет о тебе
с первым встречным, будет ныть, вечно ныть; письма тебе будет писать из одной комнаты в
другую, в день по два письма, но без тебя все-таки не проживет, а в этом и главное.
— Mais, ma bonne amie, [Но, мой добрый
друг (фр.).] в третий раз и в моих летах… и
с таким ребенком! — проговорил он наконец. — Mais c’est une enfant! [Но ведь это ребенок! (фр.)]
Она решительно не хотела объясняться и ушла видимо расстроенная. Кажется, чрезмерная готовность Степана Трофимовича поразила ее. Увы, он решительно не понимал своего положения, и вопрос еще не представился ему
с некоторых
других точек зрения. Напротив, явился какой-то новый тон, что-то победоносное и легкомысленное. Он куражился.
Когда пошли у нас недавние слухи, что приедет Кармазинов, я, разумеется, ужасно пожелал его увидать и, если возможно,
с ним познакомиться. Я знал, что мог бы это сделать чрез Степана Трофимовича; они когда-то были
друзьями. И вот вдруг я встречаюсь
с ним на перекрестке. Я тотчас узнал его; мне уже его показали дня три тому назад, когда он проезжал в коляске
с губернаторшей.
— Ах, как жаль! — воскликнул Липутин
с ясною улыбкой. — А то бы я вас, Степан Трофимович, еще одним анекдотцем насмешил-с. Даже и шел
с тем намерением, чтобы сообщить, хотя вы, впрочем, наверно уж и сами слышали. Ну, да уж в
другой раз, Алексей Нилыч так торопятся… До свиданья-с.
С Варварой Петровной анекдотик-то вышел, насмешила она меня третьего дня, нарочно за мной посылала, просто умора. До свиданья-с.
Я интересуюсь только между друзей-с, потому что я все-таки здесь считаю себя между друзей-с, —
с невинным видом обвел он нас глазами.
— Вы думаете? — улыбнулся он
с некоторым удивлением. — Почему же? Нет, я… я не знаю, — смешался он вдруг, — не знаю, как у
других, и я так чувствую, что не могу, как всякий. Всякий думает и потом сейчас о
другом думает. Я не могу о
другом, я всю жизнь об одном. Меня бог всю жизнь мучил, — заключил он вдруг
с удивительною экспансивностью.
— Люблю, коли
с обществом, кла-сси-чес… значит, о-бра-зо-о-ваннейший… отставной капитан Игнат Лебядкин, к услугам мира и
друзей… если верны, если верны, подлецы!
И порхает звезда на коне
В хороводе
других амазонок;
Улыбается
с лошади мне
Ари-сто-кратический ребенок.
Послезавтра, в воскресенье, она просила к себе Степана Трофимовича ровно в двенадцать часов и советовала привести
с собой кого-нибудь из
друзей своих (в скобках стояло мое имя).
— О
друг мой, поверьте, что всё это
с таким благородством. Я уведомил ее, что я написал к Nicolas, еще дней пять назад, и тоже
с благородством.
— Один, один он мне остался теперь, одна надежда моя! — всплеснул он вдруг руками, как бы внезапно пораженный новою мыслию, — теперь один только он, мой бедный мальчик, спасет меня и — о, что же он не едет! О сын мой, о мой Петруша… и хоть я недостоин названия отца, а скорее тигра, но… laissez-moi, mon ami, [оставьте меня, мой
друг (фр.).] я немножко полежу, чтобы собраться
с мыслями. Я так устал, так устал, да и вам, я думаю, пора спать, voyez-vous, [вы видите (фр.).] двенадцать часов…
Мы, впрочем, тогда почти ни слова и не сказали, а только пожали
друг другу руки
с видом двух заговорщиков.
С Алексеем Нилычем мы слегка раскланялись, но молча и почему-то не пожали
друг другу руки.
Ну тут-то без работы мы и пролежали
с Кирилловым в городишке на полу четыре месяца рядом; он об одном думал, а я о
другом.
Уйду я, бывало, на берег к озеру:
с одной стороны наш монастырь, а
с другой — наша Острая гора, так и зовут ее горой Острою.
— Где вы живете? Неужели никто, наконец, не знает, где она живет? — снова нетерпеливо оглянулась кругом Варвара Петровна. Но прежней кучки уже не было; виднелись всё знакомые, светские лица, разглядывавшие сцену, одни
с строгим удивлением,
другие с лукавым любопытством и в то же время
с невинною жаждой скандальчика, а третьи начинали даже посмеиваться.
— Знаешь что,
друг мой Прасковья Ивановна, ты, верно, опять что-нибудь вообразила себе,
с тем вошла сюда. Ты всю жизнь одним воображением жила. Ты вот про пансион разозлилась; а помнишь, как ты приехала и весь класс уверила, что за тебя гусар Шаблыкин посватался, и как madame Lefebure тебя тут же изобличила во лжи. А ведь ты и не лгала, просто навоображала себе для утехи. Ну, говори:
с чем ты теперь? Что еще вообразила, чем недовольна?
Но видишь ли,
друг мой, ты и
с чистою совестью могла, по незнанию света, сделать какую-нибудь неосторожность; и сделала ее, приняв на себя сношения
с каким-то мерзавцем.
Он мигом выдвинул кресло и повернул его так, что очутился между Варварой Петровной
с одной стороны, Прасковьей Ивановной у стола
с другой, и лицом к господину Лебядкину,
с которого он ни на минутку не спускал своих глаз.
— Это, положим, не совсем так, но скажите, неужели Nicolas, чтобы погасить эту мечту в этом несчастном организме (для чего Варвара Петровна тут употребила слово «организм», я не мог понять), неужели он должен был сам над нею смеяться и
с нею обращаться, как
другие чиновники? Неужели вы отвергаете то высокое сострадание, ту благородную дрожь всего организма,
с которою Nicolas вдруг строго отвечает Кириллову: «Я не смеюсь над нею». Высокий, святой ответ!
Но Лебядкин, вместе
с сестрицей, на
другой же день пропал без вести; в доме Филиппова его не оказалось, он переехал неизвестно куда и точно сгинул.
Мы со Степаном Трофимовичем, не без страха за смелость предположения, но обоюдно ободряя
друг друга, остановились наконец на одной мысли: мы решили, что виновником разошедшихся слухов мог быть один только Петр Степанович, хотя сам он некоторое время спустя, в разговоре
с отцом, уверял, что застал уже историю во всех устах, преимущественно в клубе, и совершенно известною до мельчайших подробностей губернаторше и ее супругу.
— Je voulais convertir. [Я хотел переубедить (фр.).] Конечно, смейтесь. Cette pauvre тетя, elle entendra de belles choses! [А эта бедная тетя, хорошенькие вещи она услышит! (фр.)] О
друг мой, поверите ли, что я давеча ощутил себя патриотом! Впрочем, я всегда сознавал себя русским… да настоящий русский и не может быть иначе, как мы
с вами. Il у a là dedans quelque chose d’aveugle et de louche. [Тут скрывается что-то слепое и подозрительное (фр.).]
Он действительно проговорил серьезно, совсем
другим тоном и в каком-то особенном волнении, так что Николай Всеволодович поглядел на него
с любопытством.
Виргинский — общечеловек, Липутин — фурьерист, при большой наклонности к полицейским делам; человек, я вам скажу, дорогой в одном отношении, но требующий во всех
других строгости; и, наконец, тот,
с длинными ушами, тот свою собственную систему прочитает.
— Хорошо, я больше не буду, — промолвил Николай Всеволодович. Петр Степанович усмехнулся, стукнул по коленке шляпой, ступил
с одной ноги на
другую и принял прежний вид.
Наконец раздался тихий, густой звук больших стенных часов, пробивших один раз.
С некоторым беспокойством повернул он голову взглянуть на циферблат, но почти в ту же минуту отворилась задняя дверь, выходившая в коридор, и показался камердинер Алексей Егорович. Он нес в одной руке теплое пальто, шарф и шляпу, а в
другой серебряную тарелочку, на которой лежала записка.
Он полез опять в чемодан и вытащил
другой ящик
с шестиствольным американским револьвером.
— Это не от меня, как знаете; когда скажут, — пробормотал он, как бы несколько тяготясь вопросом, но в то же время
с видимою готовностию отвечать на все
другие вопросы. На Ставрогина он смотрел, не отрываясь, своими черными глазами без блеску,
с каким-то спокойным, но добрым и приветливым чувством.
— Одни и те же! Одни и те же
с начала веков, и никаких
других никогда! — подхватил Кириллов
с сверкающим взглядом, как будто в этой идее заключалась чуть не победа.
— Н-нет… Я не очень боюсь… Но ваше дело совсем
другое. Я вас предупредил, чтобы вы все-таки имели в виду. По-моему, тут уж нечего обижаться, что опасность грозит от дураков; дело не в их уме: и не на таких, как мы
с вами, у них подымалась рука. А впрочем, четверть двенадцатого, — посмотрел он на часы и встал со стула, — мне хотелось бы сделать вам один совсем посторонний вопрос.
Разве мог бы я так говорить
с другим?
Он занят был совсем
другим и
с удивлением осмотрелся, когда вдруг, очнувшись от глубокого раздумья, увидал себя чуть не на средине нашего длинного, мокрого плашкотного моста.
— Чтобы по приказанию, то этого не было-с ничьего, а я единственно человеколюбие ваше знамши, всему свету известное. Наши доходишки, сами знаете, либо сена клок, либо вилы в бок. Я вон в пятницу натрескался пирога, как Мартын мыла, да
с тех пор день не ел,
другой погодил, а на третий опять не ел. Воды в реке сколько хошь, в брюхе карасей развел… Так вот не будет ли вашей милости от щедрот; а у меня тут как раз неподалеку кума поджидает, только к ней без рублей не являйся.
— Ведь хотите же вы ехать в Петербург переменять карьеру. Кстати, правда, я слышал, что вы намерены ехать
с доносом, в надежде получить прощение, объявив всех
других?
Сверх того, явились две книжки
с раскрашенными картинками, одна — выдержки из одного популярного путешествия, приспособленные для отроческого возраста,
другая — сборник легоньких нравоучительных и большею частию рыцарских рассказов, предназначенный для елок и институтов.