Неточные совпадения
А если говорить всю правду, то настоящею причиной перемены карьеры было еще прежнее и снова возобновившееся деликатнейшее предложение ему от Варвары Петровны Ставрогиной, супруги генерал-лейтенанта и значительной богачки, принять
на себя воспитание и всё умственное развитие ее единственного сына, в качестве высшего педагога и
друга, не говоря уже о блистательном вознаграждении.
Первою супругой его была одна легкомысленная девица из нашей губернии,
на которой он женился в самой первой и еще безрассудной своей молодости, и, кажется, вынес с этою, привлекательною впрочем, особой много горя, за недостатком средств к ее содержанию и, сверх того, по
другим, отчасти уже деликатным причинам.
Но, кроме этой, оказались и
другие причины отказа от места воспитателя: его соблазняла гремевшая в то время слава одного незабвенного профессора, и он, в свою очередь, полетел
на кафедру, к которой готовился, чтобы испробовать и свои орлиные крылья.
Капитально было двадцатилетнее влияние этой высшей дамы
на ее бедного
друга.
Есть дружбы странные: оба
друга один
другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь
друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз
на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену.
На другой день она встретилась со своим
другом как ни в чем не бывало; о случившемся никогда не поминала.
Но, несмотря
на мечту о галлюцинации, он каждый день, всю свою жизнь, как бы ждал продолжения и, так сказать, развязки этого события. Он не верил, что оно так и кончилось! А если так, то странно же он должен был иногда поглядывать
на своего
друга.
Престарелый генерал Иван Иванович Дроздов, прежний
друг и сослуживец покойного генерала Ставрогина, человек достойнейший (но в своем роде) и которого все мы здесь знаем, до крайности строптивый и раздражительный, ужасно много евший и ужасно боявшийся атеизма, заспорил
на одном из вечеров Варвары Петровны с одним знаменитым юношей.
На другой день случай был обличен в печати, и начала собираться коллективная подписка против «безобразного поступка» Варвары Петровны, не захотевшей тотчас же прогнать генерала.
В иллюстрированном журнале явилась карикатура, в которой язвительно скопировали Варвару Петровну, генерала и Степана Трофимовича
на одной картинке, в виде трех ретроградных
друзей; к картинке приложены были и стихи, написанные народным поэтом единственно для этого случая.
На другой же день, рано утром, явились к Варваре Петровне пять литераторов, из них трое совсем незнакомых, которых она никогда и не видывала.
О
друзья мои! — иногда восклицал он нам во вдохновении, — вы представить не можете, какая грусть и злость охватывает всю вашу душу, когда великую идею, вами давно уже и свято чтимую, подхватят неумелые и вытащат к таким же дуракам, как и сами,
на улицу, и вы вдруг встречаете ее уже
на толкучем, неузнаваемую, в грязи, поставленную нелепо, углом, без пропорции, без гармонии, игрушкой у глупых ребят!
Тотчас же по возвращении из Петербурга Варвара Петровна отправила
друга своего за границу: «отдохнуть»; да и надо было им расстаться
на время, она это чувствовала.
Хотя Варвара Петровна и роскошно наделила своего
друга средствами, отправляя его в Берлин, но
на эти четыреста рублей Степан Трофимович, пред поездкой, особо рассчитывал, вероятно
на секретные свои расходы, и чуть не заплакал, когда Andrejeff попросил повременить один месяц, имея, впрочем, и право
на такую отсрочку, ибо первые взносы денег произвел все вперед чуть не за полгода, по особенной тогдашней нужде Степана Трофимовича.
Супруга его да и все дамы были самых последних убеждений, но всё это выходило у них несколько грубовато, именно — тут была «идея, попавшая
на улицу», как выразился когда-то Степан Трофимович по
другому поводу.
— Cher ami, [Дорогой
друг (фр.).] — благодушно заметил ему Степан Трофимович, — поверьте, что это(он повторил жест вокруг шеи) нисколько не принесет пользы ни нашим помещикам, ни всем нам вообще. Мы и без голов ничего не сумеем устроить, несмотря
на то что наши головы всего более и мешают нам понимать.
—
Друзья мои, — учил он нас, — наша национальность, если и в самом деле «зародилась», как они там теперь уверяют в газетах, — то сидит еще в школе, в немецкой какой-нибудь петершуле, за немецкою книжкой и твердит свой вечный немецкий урок, а немец-учитель ставит ее
на колени, когда понадобится.
Степан Трофимович сумел дотронуться в сердце своего
друга до глубочайших струн и вызвать в нем первое, еще неопределенное ощущение той вековечной, священной тоски, которую иная избранная душа, раз вкусив и познав, уже не променяет потом никогда
на дешевое удовлетворение.
Они резко разделились
на две стороны — в одной обожали его, а в
другой ненавидели до кровомщения; но без ума были и те и
другие.
Одних особенно прельщало, что
на душе его есть, может быть, какая-нибудь роковая тайна;
другим положительно нравилось, что он убийца.
На другое утро после рокового вечера в клубе она приступила, осторожно, но решительно, к объяснению с сыном, а между тем вся так и трепетала, бедная, несмотря
на решимость.
В зале, куда вышел он принять
на этот раз Николая Всеволодовича (в
другие разы прогуливавшегося,
на правах родственника, по всему дому невозбранно), воспитанный Алеша Телятников, чиновник, а вместе с тем и домашний у губернатора человек, распечатывал в углу у стола пакеты; а в следующей комнате, у ближайшего к дверям залы окна, поместился один заезжий, толстый и здоровый полковник,
друг и бывший сослуживец Ивана Осиповича, и читал «Голос», разумеется не обращая никакого внимания
на то, что происходило в зале; даже и сидел спиной.
— От Лизаветы, по гордости и по строптивости ее, я ничего не добилась, — заключила Прасковья Ивановна, — но видела своими глазами, что у ней с Николаем Всеволодовичем что-то произошло. Не знаю причин, но, кажется, придется вам,
друг мой Варвара Петровна, спросить о причинах вашу Дарью Павловну. По-моему, так Лиза была обижена. Рада-радешенька, что привезла вам наконец вашу фаворитку и сдаю с рук
на руки: с плеч долой.
Эта раздражительная, но сентиментальная дама, тоже как и Степан Трофимович, беспрерывно нуждалась в истинной дружбе, и главнейшая ее жалоба
на дочь ее, Лизавету Николаевну, состояла именно в том, что «дочь ей не
друг».
Он станет
на тебя жаловаться, он клеветать
на тебя начнет, шептаться будет о тебе с первым встречным, будет ныть, вечно ныть; письма тебе будет писать из одной комнаты в
другую, в день по два письма, но без тебя все-таки не проживет, а в этом и главное.
— Вы одни, я рада: терпеть не могу ваших
друзей! Как вы всегда накурите; господи, что за воздух! Вы и чай не допили, а
на дворе двенадцатый час! Ваше блаженство — беспорядок! Ваше наслаждение — сор! Что это за разорванные бумажки
на полу? Настасья, Настасья! Что делает ваша Настасья? Отвори, матушка, окна, форточки, двери, всё настежь. А мы в залу пойдемте; я к вам за делом. Да подмети ты хоть раз в жизни, матушка!
Он тотчас же по ее уходе прислал за мной, а от всех
других заперся
на весь день.
Этим словечком своим он остался доволен, и мы роспили в тот вечер бутылочку. Но это было только мгновение;
на другой день он был ужаснее и угрюмее, чем когда-либо.
Ослепление мое продолжалось одно лишь мгновение, и я сам очень скоро потом сознал всю невозможность моей мечты, — но хоть мгновение, а оно существовало действительно, а потому можно себе представить, как негодовал я иногда в то время
на бедного
друга моего за его упорное затворничество.
Но, странное дело, он не только не любопытствовал и не расспрашивал о Степане Трофимовиче, а, напротив, сам еще прервал меня, когда я стал было извиняться, что не зашел к нему раньше, и тотчас же перескочил
на другой предмет.
Однажды поутру, — то есть
на седьмой или восьмой день после того как Степан Трофимович согласился стать женихом, — часов около одиннадцати, когда я спешил, по обыкновению, к моему скорбному
другу, дорогой произошло со мной приключение.
Когда пошли у нас недавние слухи, что приедет Кармазинов, я, разумеется, ужасно пожелал его увидать и, если возможно, с ним познакомиться. Я знал, что мог бы это сделать чрез Степана Трофимовича; они когда-то были
друзьями. И вот вдруг я встречаюсь с ним
на перекрестке. Я тотчас узнал его; мне уже его показали дня три тому назад, когда он проезжал в коляске с губернаторшей.
Он уселся
на плетеном стуле, который вытащил чуть не
на средину комнаты, чтобы находиться в одинаковом расстоянии между хозяином и гостем, разместившимися один против
другого на двух противоположных диванах.
— Поскорей возьмите! — воскликнула она, отдавая портрет. — Не вешайте теперь, после, не хочу и смотреть
на него. — Она села опять
на диван. — Одна жизнь прошла, началась
другая, потом
другая прошла — началась третья, и всё без конца. Все концы, точно как ножницами, обрезывает. Видите, какие я старые вещи рассказываю, а ведь сколько правды!
— Mon ami! [
Друг мой! (фр.)] — догнал меня
на крыльце Степан Трофимович, — непременно будьте у меня в десять или в одиннадцать часов, когда я вернусь. О, я слишком, слишком виноват пред вами и… пред всеми, пред всеми.
В углу помещался старинный образ, пред которым баба еще до нас затеплила лампадку, а
на стенах висели два больших тусклых масляных портрета: один покойного императора Николая Павловича, снятый, судя по виду, еще в двадцатых годах столетия;
другой изображал какого-то архиерея.
И порхает звезда
на коне
В хороводе
других амазонок;
Улыбается с лошади мне
Ари-сто-кратический ребенок.
— Это мама сына Степана Трофимовича всё профессором называет, — сказала Лиза и увела Шатова
на другой конец залы
на диван.
—
На эти дела вы бы выбрали
другого, а я вам вовсе не годен буду, — проговорил он наконец, как-то ужасно странно понизив голос, почти шепотом.
Ну тут-то без работы мы и пролежали с Кирилловым в городишке
на полу четыре месяца рядом; он об одном думал, а я о
другом.
— Я еще ему до сих пор не отдал, — оборотился он ко мне вдруг опять и, поглядев
на меня пристально, уселся
на прежнее место в углу и отрывисто спросил совсем уже
другим голосом...
Уйду я, бывало,
на берег к озеру: с одной стороны наш монастырь, а с
другой — наша Острая гора, так и зовут ее горой Острою.
Бедный
друг мой был так настроен, или, лучше сказать, так расстроен, что это обстоятельство тотчас же сразило его: почти в бессилии опустился он
на кресло в гостиной.
Лиза чуть-чуть было привстала, но тотчас же опять опустилась
на место, даже не обратив должного внимания
на взвизг своей матери, но не от «строптивости характера», а потому что, очевидно, вся была под властью какого-то
другого могучего впечатления.
И она задирчиво махнула рукой подносившему ей кофей слуге. (От кофею, впрочем, и
другие отказались, кроме меня и Маврикия Николаевича. Степан Трофимович взял было, но отставил чашку
на стол. Марье Тимофеевне хоть и очень хотелось взять
другую чашку, она уж и руку протянула, но одумалась и чинно отказалась, видимо довольная за это собой.)
Но видишь ли,
друг мой, ты и с чистою совестью могла, по незнанию света, сделать какую-нибудь неосторожность; и сделала ее, приняв
на себя сношения с каким-то мерзавцем.
Капитан уже горячился, ходил, махал руками, не слушал вопросов, говорил о себе шибко, шибко, так что язык его иногда подвертывался, и, не договорив, он перескакивал
на другую фразу.
Он мигом выдвинул кресло и повернул его так, что очутился между Варварой Петровной с одной стороны, Прасковьей Ивановной у стола с
другой, и лицом к господину Лебядкину, с которого он ни
на минутку не спускал своих глаз.
–…И еще недавно, недавно — о, как я виновата пред Nicolas!.. Вы не поверите, они измучили меня со всех сторон, все, все, и враги, и людишки, и
друзья;
друзья, может быть, больше врагов. Когда мне прислали первое презренное анонимное письмо, Петр Степанович, то, вы не поверите этому, у меня недостало, наконец, презрения, в ответ
на всю эту злость… Никогда, никогда не прощу себе моего малодушия!
Но Лебядкин, вместе с сестрицей,
на другой же день пропал без вести; в доме Филиппова его не оказалось, он переехал неизвестно куда и точно сгинул.