Неточные совпадения
Мало-помалу она
так его вымуштровала, что он уже и сам не смел напоминать о вчерашнем, а только заглядывал ей некоторое
время в глаза.
В наше
время было не
так, и мы не к тому стремились.
Хотя Варвара Петровна и роскошно наделила своего друга средствами, отправляя его
в Берлин, но на эти четыреста рублей Степан Трофимович, пред поездкой, особо рассчитывал, вероятно на секретные свои расходы, и чуть не заплакал, когда Andrejeff попросил
повременить один месяц, имея, впрочем, и право на
такую отсрочку, ибо первые взносы денег произвел все вперед чуть не за полгода, по особенной тогдашней нужде Степана Трофимовича.
Мальчику было тогда лет восемь, а легкомысленный генерал Ставрогин, отец его, жил
в то
время уже
в разлуке с его мамашей,
так что ребенок возрос под одним только ее попечением.
По хлебосольству его и гостеприимству ему бы следовало быть предводителем дворянства старого доброго
времени, а не губернатором
в такое хлопотливое
время, как наше.
«Почему это, я заметил, — шепнул мне раз тогда Степан Трофимович, — почему это все эти отчаянные социалисты и коммунисты
в то же
время и
такие неимоверные скряги, приобретатели, собственники, и даже
так, что чем больше он социалист, чем дальше пошел, тем сильнее и собственник… почему это?
Потом я несколько охладел к его перу; повести с направлением, которые он всё писал
в последнее
время, мне уже не
так понравились, как первые, первоначальные его создания,
в которых было столько непосредственной поэзии; а самые последние сочинения его
так даже вовсе мне не нравились.
Я попросил его выпить воды; я еще не видал его
в таком виде. Всё
время, пока говорил, он бегал из угла
в угол по комнате, но вдруг остановился предо мной
в какой-то необычайной позе.
Он не был бы сам собою, если бы обошелся без дешевенького, каламбурного вольнодумства,
так процветавшего
в его
время, по крайней мере теперь утешил себя каламбурчиком, но ненадолго.
Он вдруг встал, повернулся к своему липовому письменному столу и начал на нем что-то шарить. У нас ходил неясный, но достоверный слух, что жена его некоторое
время находилась
в связи с Николаем Ставрогиным
в Париже и именно года два тому назад, значит, когда Шатов был
в Америке, — правда, уже давно после того, как оставила его
в Женеве. «Если
так, то зачем же его дернуло теперь с именем вызваться и размазывать?» — подумалось мне.
У нас сильно упрекали ее
в честолюбии; но известная стремительность характера Варвары Петровны и
в то же
время настойчивость чуть не восторжествовали над препятствиями; общество почти уже устроилось, а первоначальная мысль всё шире и шире развивалась
в восхищенном уме основательницы: она уже мечтала об основании
такого же комитета
в Москве, о постепенном распространении его действий по всем губерниям.
— Это невозможно, Варвара Петровна, — с беспокойством выступил вдруг всё
время невозмутимо молчавший Маврикий Николаевич, — если позволите, это не
такой человек, который может войти
в общество, это… это… это невозможный человек, Варвара Петровна.
«Вы, говорит, нарочно выбрали самое последнее существо, калеку, покрытую вечным позором и побоями, — и вдобавок зная, что это существо умирает к вам от комической любви своей, — и вдруг вы нарочно принимаетесь ее морочить, единственно для того, чтобы посмотреть, что из этого выйдет!» Чем, наконец,
так особенно виноват человек
в фантазиях сумасшедшей женщины, с которой, заметьте, он вряд ли две фразы во всё
время выговорил!
Ты, пожалуйства, не обижайся, Степан Трофимович, черта
времени, я широко смотрю и не осуждаю, и это, положим, тебе делает честь и т. д., и т. д., но опять-таки главное
в том, что главного-то не понимаю.
Но все-таки с тех пор прошло много лет, и нервозная, измученная и раздвоившаяся природа людей нашего
времени даже и вовсе не допускает теперь потребности тех непосредственных и цельных ощущений, которых
так искали тогда иные, беспокойные
в своей деятельности, господа доброго старого
времени.
— Ни один народ, — начал он, как бы читая по строкам и
в то же
время продолжая грозно смотреть на Ставрогина, — ни один народ еще не устраивался на началах науки и разума; не было ни разу
такого примера, разве на одну минуту, по глупости.
— Крестили Федором Федоровичем; доселе природную родительницу нашу имеем
в здешних краях-с, старушку божию, к земле растет, за нас ежедневно день и нощь бога молит, чтобы
таким образом своего старушечьего
времени даром на печи не терять.
Я не знаю, что она хотела этим сказать; но она требовала настойчиво, неумолимо, точно была
в припадке. Маврикий Николаевич растолковывал, как увидим ниже,
такие капризные порывы ее, особенно частые
в последнее
время, вспышками слепой к нему ненависти, и не то чтоб от злости, — напротив, она чтила, любила и уважала его, и он сам это знал, — а от какой-то особенной бессознательной ненависти, с которою она никак не могла справиться минутами.
Но поразило Андрея Антоновича, главное, то, что управляющий на Шпигулинской фабрике доставил как раз
в то же
время в полицию две или три пачки совершенно
таких же точно листочков, как и у подпоручика, подкинутых ночью на фабрике.
Знаете, оно чувствительно, а
в то же
время вы его как бы фальшивым боком хотите выставить, ведь
так?
Оттого ли, что он и
в самом деле понял последнее истерическое восклицание Андрея Антоновича за прямое дозволение поступить
так, как он спрашивал, или покривил душой
в этом случае для прямой пользы своего благодетеля, слишком уверенный, что конец увенчает дело, — но, как увидим ниже, из этого разговора начальника с своим подчиненным произошла одна самая неожиданная вещь, насмешившая многих, получившая огласку, возбудившая жестокий гнев Юлии Михайловны и всем этим сбившая окончательно с толку Андрея Антоновича, ввергнув его,
в самое горячее
время,
в самую плачевную нерешительность.
— Стойте, вот она! — вынул Петр Степанович из заднего кармана пачку почтовых листиков. — Измялась немножко. Вообразите, как взял тогда у вас,
так и пролежала всё
время в заднем кармане с носовым платком; забыл.
— Я хотела заявить собранию о страдании и о протесте студентов, а
так как
время тратится
в безнравственных разговорах…
— Наше супружество состояло лишь
в том, что вы все
время, ежечасно доказывали мне, что я ничтожен, глуп и даже подл, а я всё
время, ежечасно и унизительно принужден был доказывать вам, что я не ничтожен, совсем не глуп и поражаю всех своим благородством, — ну не унизительно ли это с обеих сторон?» Тут он начал скоро и часто топотать по ковру обеими ногами,
так что Юлия Михайловна принуждена была приподняться с суровым достоинством.
Не доезжая городского валу, «они мне велели снова остановить, вышли из экипажа и прошли через дорогу
в поле; думал, что по какой ни есть слабости, а они стали и начали цветочки рассматривать и
так время стояли, чудно, право, совсем уже я усумнился».
— Что до меня, то я на этот счет успокоен и сижу вот уже седьмой год
в Карльсруэ. И когда прошлого года городским советом положено было проложить новую водосточную трубу, то я почувствовал
в своем сердце, что этот карльсруйский водосточный вопрос милее и дороже для меня всех вопросов моего милого отечества… за всё
время так называемых здешних реформ.
Обо всем этом стало слишком хорошо известно там, откуда выходили анекдоты; вот почему, мне кажется, и наросла
такая ненависть
в семействах к Юлии Михайловне
в самое последнее
время.
— Messieurs, последнее слово этого дела — есть всепрощение. Я, отживший старик, я объявляю торжественно, что дух жизни веет по-прежнему и живая сила не иссякла
в молодом поколении. Энтузиазм современной юности
так же чист и светел, как и наших
времен. Произошло лишь одно: перемещение целей, замещение одной красоты другою! Все недоумение лишь
в том, что прекраснее: Шекспир или сапоги, Рафаэль или петролей?
— Напротив, я спорил с вами, а не одобрял, а водить — это точно водил, но когда уже они сами налезли дюжинами, и то только
в последнее
время, чтобы составить «кадриль литературы», а без этих хамов не обойдешься. Но только бьюсь об заклад, сегодня десяток-другой
таких же других хамов без билетов провели!
Наконец началась и «кадриль литературы».
В городе
в последнее
время, чуть только начинался где-нибудь разговор о предстоящем бале, непременно сейчас же сводили на эту «кадриль литературы», и
так как никто не мог представить, что это
такое, то и возбуждала она непомерное любопытство. Опаснее ничего не могло быть для успеха, и — каково же было разочарование!
— Я вам должна признаться, у меня тогда, еще с самой Швейцарии, укрепилась мысль, что у вас что-то есть на душе ужасное, грязное и кровавое, и… и
в то же
время такое, что ставит вас
в ужасно смешном виде. Берегитесь мне открывать, если правда: я вас засмею. Я буду хохотать над вами всю вашу жизнь… Ай, вы опять бледнеете? Не буду, не буду, я сейчас уйду, — вскочила она со стула с брезгливым и презрительным движением.
— Ну, это-то всё равно. Я, пожалуй,
в то
время выйду и постою на крыльце. Если вы умираете и
так неравнодушны, то… всё это очень опасно. Я выйду на крыльцо, и предположите, что я ничего не понимаю и что я безмерно ниже вас человек.
Ты знаешь ли по книгам, что некогда
в древние
времена некоторый купец, точь-в-точь с
таким же слезным воздыханием и молитвой, у пресвятой богородицы с сияния перл похитил и потом всенародно с коленопреклонением всю сумму к самому подножию возвратил, и матерь заступница пред всеми людьми его пеленой осенила,
так что по этому предмету даже
в ту пору чудо вышло и
в государственные книги всё точь-в-точь через начальство велено записать.
— Ох, устала! — присела она с бессильным видом на жесткую постель. — Пожалуйста, поставьте сак и сядьте сами на стул. Впрочем, как хотите, вы торчите на глазах. Я у вас на
время, пока приищу работу, потому что ничего здесь не знаю и денег не имею. Но если вас стесняю, сделайте одолжение, опять прошу, заявите сейчас же, как и обязаны сделать, если вы честный человек. Я все-таки могу что-нибудь завтра продать и заплатить
в гостинице, а уж
в гостиницу извольте меня проводить сами… Ох, только я устала!
— Нет, я этого ничего не знаю и совсем не знаю, за что вы
так рассердились, — незлобиво и почти простодушно ответил гость. — Я имею только передать вам нечто и за тем пришел, главное не желая терять
времени. У вас станок, вам не принадлежащий и
в котором вы обязаны отчетом, как знаете сами. Мне велено потребовать от вас передать его завтра же, ровно
в семь часов пополудни, Липутину. Кроме того, велено сообщить, что более от вас ничего никогда не потребуется.
Время проходило. Шатов
в бессилии заснул и сам на стуле, головой на подушке Marie.
Так застала их сдержавшая слово Арина Прохоровна, весело их разбудила, поговорила о чем надо с Marie, осмотрела ребенка и опять не велела Шатову отходить. Затем, сострив над «супругами» с некоторым оттенком презрения и высокомерия, ушла
так же довольная, как и давеча.
— Господа, — возвысил голос Петр Степанович,
в первый раз нарушая полушепот, что произвело эффект, — вы, я думаю, хорошо понимаете, что нам нечего теперь размазывать. Вчера всё было сказано и пережевано, прямо и определенно. Но, может быть, как я вижу по физиономиям, кто-нибудь хочет что-нибудь заявить;
в таком случае прошу поскорее. Черт возьми,
времени мало, а Эркель может сейчас привести его…
Место, где оканчивался этот третий, довольно большой скворешниковский пруд и к которому донесли убитого, было одним из самых пустынных и непосещаемых мест парка, особенно
в такое позднее
время года.
— Кириллов, я никогда не мог понять, за что вы хотите убить себя. Я знаю только, что из убеждения… из твердого. Но если вы чувствуете потребность,
так сказать, излить себя, я к вашим услугам… Только надо иметь
в виду
время…
— Так-то оно
так! да неаккуратно приходит, потому
время позднее, иной раз
в Устьеве по три дня поджидают.
На вопрос: для чего было сделано столько убийств, скандалов и мерзостей? — он с горячею торопливостью ответил, что «для систематического потрясения основ, для систематического разложения общества и всех начал; для того, чтобы всех обескуражить и изо всего сделать кашу и расшатавшееся
таким образом общество, болезненное и раскисшее, циническое и неверующее, но с бесконечною жаждой какой-нибудь руководящей мысли и самосохранения, — вдруг взять
в свои руки, подняв знамя бунта и опираясь на целую сеть пятерок, тем
временем действовавших, вербовавших и изыскивавших практически все приемы и все слабые места, за которые можно ухватиться».
(Арина Прохоровна, ее сестра, тетка и даже студентка теперь давно уже на воле; говорят даже, что и Шигалев будто бы непременно будет выпущен
в самом скором
времени,
так как ни под одну категорию обвиняемых не подходит; впрочем, это всё еще только разговор.)
Слышно про него, что он дает теперь показания откровенно, но с некоторым даже достоинством и не отступает ни от одной из «светлых надежд» своих, проклиная
в то же
время политический путь (
в противоположность социальному), на который был увлечен
так нечаянно и легкомысленно «вихрем сошедшихся обстоятельств».