Неточные совпадения
Бесспорно, что и он некоторое время принадлежал к знаменитой плеяде иных прославленных деятелей нашего прошедшего поколения, и одно время, — впрочем,
всего только одну
самую маленькую минуточку, — его имя многими тогдашними торопившимися людьми произносилось чуть не наряду с именами Чаадаева, Белинского, Грановского и только что начинавшего тогда за границей Герцена.
Он искренно
сам верил
всю свою жизнь, что в некоторых сферах его постоянно опасаются, что шаги его беспрерывно известны и сочтены и что каждый из трех сменившихся у нас в последние двадцать лет губернаторов, въезжая править губернией, уже привозил с собою некоторую особую и хлопотливую о нем мысль, внушенную ему свыше и прежде
всего, при сдаче губернии.
Птенца еще с
самого начала переслали в Россию, где он и воспитывался
всё время на руках каких-то отдаленных теток, где-то в глуши.
Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят,
всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после
самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену.
Что, если
сам Степан Трофимович неоднократно рыдал на моем плече, в ярких красках рисуя предо мной
всю свою подноготную?
Он не только ко мне прибегал, но неоднократно описывал
всё это ей
самой в красноречивейших письмах и признавался ей, за своею полною подписью, что не далее как, например, вчера он рассказывал постороннему лицу, что она держит его из тщеславия, завидует его учености и талантам; ненавидит его и боится только выказать свою ненависть явно, в страхе, чтоб он не ушел от нее и тем не повредил ее литературной репутации; что вследствие этого он себя презирает и решился погибнуть насильственною смертью, а от нее ждет последнего слова, которое
всё решит, и пр., и пр.,
всё в этом роде.
Однажды, еще при первых слухах об освобождении крестьян, когда
вся Россия вдруг взликовала и готовилась
вся возродиться, посетил Варвару Петровну один проезжий петербургский барон, человек с
самыми высокими связями и стоявший весьма близко у дела.
(У
самого генерал-лейтенанта было
всего только полтораста душ и жалованье, кроме того знатность и связи; а
всё богатство и Скворешники принадлежали Варваре Петровне, единственной дочери одного очень богатого откупщика.)
Она
сама сочинила ему даже костюм, в котором он и проходил
всю свою жизнь.
Она принялась было
сама читать газеты и журналы, заграничные запрещенные издания и даже начавшиеся тогда прокламации (
всё это ей доставлялось); но у ней только голова закружилась.
Взгляд Степана Трофимовича на всеобщее движение был в высшей степени высокомерный; у него
всё сводилось на то, что он
сам забыт и никому не нужен.
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры, чем из благодарности. «Клянусь же вам и пари держу, — говорил он мне
сам (но только мне и по секрету), — что никто-то изо
всей этой публики знать не знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало быть, был же в нем острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять свое положение, несмотря на
всё свое упоение; и, стало быть, не было в нем острого ума, если он даже девять лет спустя не мог вспомнить о том без ощущения обиды.
О друзья мои! — иногда восклицал он нам во вдохновении, — вы представить не можете, какая грусть и злость охватывает
всю вашу душу, когда великую идею, вами давно уже и свято чтимую, подхватят неумелые и вытащат к таким же дуракам, как и
сами, на улицу, и вы вдруг встречаете ее уже на толкучем, неузнаваемую, в грязи, поставленную нелепо, углом, без пропорции, без гармонии, игрушкой у глупых ребят!
Та с жаром приняла его, но он и тут постыдно обманул ее ожидания: просидел
всего пять минут, молча, тупо уставившись в землю и глупо улыбаясь, и вдруг, не дослушав ее и на
самом интересном месте разговора, встал, поклонился как-то боком, косолапо, застыдился в прах, кстати уж задел и грохнул об пол ее дорогой наборный рабочий столик, разбил его и вышел, едва живой от позора.
Супруга его да и
все дамы были
самых последних убеждений, но
всё это выходило у них несколько грубовато, именно — тут была «идея, попавшая на улицу», как выразился когда-то Степан Трофимович по другому поводу.
Все они, и вы вместе с ними, просмотрели русский народ сквозь пальцы, а Белинский особенно; уж из того
самого письма его к Гоголю это видно.
Весь секрет его заключался в том, что он и
сам был ребенок.
Напротив, это был
самый изящный джентльмен из
всех, которых мне когда-либо приходилось видеть, чрезвычайно хорошо одетый, державший себя так, как мог держать себя только господин, привыкший к
самому утонченному благообразию.
Напротив, Варвара Петровна, в последние годы, особенно и сознательно устранила себя от всякого высшего назначения, несмотря на чрезвычайное уважение к ней
всего общества, и добровольно заключилась в строгие пределы, ею
самою себе поставленные.
Она призналась потом Степану Трофимовичу, что
всё это она давно предугадывала,
все эти полгода каждый день, и даже именно в «этом
самом роде» — признание замечательное со стороны родной матери.
— Кланяйся и благодари, да скажи ты своему барину от меня, Агафья, что он
самый умный человек во
всем городе.
— Уж не знаю, каким это манером узнали-с, а когда я вышла и уж
весь проулок прошла, слышу, они меня догоняют без картуза-с: «Ты, говорят, Агафьюшка, если, по отчаянии, прикажут тебе: “Скажи, дескать, своему барину, что он умней во
всем городе”, так ты им тотчас на то не забудь: “
Сами оченно хорошо про то знаем-с и вам того же
самого желаем-с…”»
— Я вам говорю, я приехала и прямо на интригу наткнулась, Вы ведь читали сейчас письмо Дроздовой, что могло быть яснее? Что же застаю?
Сама же эта дура Дроздова, — она всегда только дурой была, — вдруг смотрит вопросительно: зачем, дескать, я приехала? Можете представить, как я была удивлена! Гляжу, а тут финтит эта Лембке и при ней этот кузен, старика Дроздова племянник, —
всё ясно! Разумеется, я мигом
всё переделала и Прасковья опять на моей стороне, но интрига, интрига!
Мне кажется, он
сам против
всей этой интриги и ничего не желает, а финтила только Лембке.
Вы понимаете,
всё дело зависит от Лизы, но я ее в превосходных отношениях к Nicolas оставила, и он
сам обещался мне непременно приехать к нам в ноябре.
Да, действительно, до сих пор, до
самого этого дня, он в одном только оставался постоянно уверенным, несмотря на
все «новые взгляды» и на
все «перемены идей» Варвары Петровны, именно в том, что он
всё еще обворожителен для ее женского сердца, то есть не только как изгнанник или как славный ученый, но и как красивый мужчина.
Но обо
всех этих любопытных событиях скажу после; теперь же ограничусь лишь тем, что Прасковья Ивановна привезла так нетерпеливо ожидавшей ее Варваре Петровне одну
самую хлопотливую загадку: Nicolas расстался с ними еще в июле и, встретив на Рейне графа К., отправился с ним и с семейством его в Петербург.
Только Николай Всеволодович, вместо того чтобы приревновать, напротив,
сам с молодым человеком подружился, точно и не видит ничего, али как будто ему
всё равно.
— Про Дашеньку я, покаюсь, — согрешила. Одни только обыкновенные были разговоры, да и то вслух. Да уж очень меня, матушка,
всё это тогда расстроило. Да и Лиза, видела я,
сама же с нею опять сошлась с прежнею лаской…
«Прасковья
всю жизнь была слишком чувствительна, с
самого еще пансиона, — думала она, — не таков Nicolas, чтоб убежать из-за насмешек девчонки.
— Дура ты! — накинулась она на нее, как ястреб, — дура неблагодарная! Что у тебя на уме? Неужто ты думаешь, что я скомпрометирую тебя хоть чем-нибудь, хоть на столько вот! Да он
сам на коленках будет ползать просить, он должен от счастья умереть, вот как это будет устроено! Ты ведь знаешь же, что я тебя в обиду не дам! Или ты думаешь, что он тебя за эти восемь тысяч возьмет, а я бегу теперь тебя продавать? Дура, дура,
все вы дуры неблагодарные! Подай зонтик!
В голове его мелькнула одна удивительно красивая мысль: когда приедет Петруша, вдруг благородно выложить на стол
самый высший maximum цены, то есть даже пятнадцать тысяч, без малейшего намека на высылавшиеся до сих пор суммы, и крепко-крепко, со слезами, прижать к груди се cher fils, [этого дорогого сына (фр.).] чем и покончить
все счеты.
Все письма его были коротенькие, сухие, состояли из одних лишь распоряжений, и так как отец с сыном еще с
самого Петербурга были, по-модному, на ты, то и письма Петруши решительно имели вид тех старинных предписаний прежних помещиков из столиц их дворовым людям, поставленным ими в управляющие их имений.
Сделайте вечерний чай и, пожалуйста, без вина и без закусок; впрочем, я
сама всё устрою.
— Так. Я еще посмотрю… А впрочем,
всё так будет, как я сказала, и не беспокойтесь, я
сама ее приготовлю. Вам совсем незачем.
Всё нужное будет сказано и сделано, а вам туда незачем. Для чего? Для какой роли? И
сами не ходите и писем не пишите. И ни слуху ни духу, прошу вас. Я тоже буду молчать.
Тяготил его, главное, стыд, хотя мы в эту неделю никого не видали и
всё сидели одни; но он стыдился даже и меня, и до того, что чем более
сам открывал мне, тем более и досадовал на меня за это.
И, однако,
все эти грубости и неопределенности,
всё это было ничто в сравнении с главною его заботой. Эта забота мучила его чрезвычайно, неотступно; от нее он худел и падал духом. Это было нечто такое, чего он уже более
всего стыдился и о чем никак не хотел заговорить даже со мной; напротив, при случае лгал и вилял предо мной, как маленький мальчик; а между тем
сам же посылал за мною ежедневно, двух часов без меня пробыть не мог, нуждаясь во мне, как в воде или в воздухе.
Само собою разумеется, что я давно уже угадал про себя эту главную тайну его и видел
всё насквозь.
Но
всего более досадовал я на него за то, что он не решался даже пойти сделать необходимый визит приехавшим Дроздовым, для возобновления знакомства, чего, как слышно, они и
сами желали, так как спрашивали уже о нем, о чем и он тосковал каждодневно.
Ослепление мое продолжалось одно лишь мгновение, и я
сам очень скоро потом сознал
всю невозможность моей мечты, — но хоть мгновение, а оно существовало действительно, а потому можно себе представить, как негодовал я иногда в то время на бедного друга моего за его упорное затворничество.
Все наши еще с
самого начала были официально предуведомлены о том, что Степан Трофимович некоторое время принимать не будет и просит оставить его в совершенном покое.
Потом я несколько охладел к его перу; повести с направлением, которые он
всё писал в последнее время, мне уже не так понравились, как первые, первоначальные его создания, в которых было столько непосредственной поэзии; а
самые последние сочинения его так даже вовсе мне не нравились.
Вся статья эта, довольно длинная и многоречивая, написана была единственно с целию выставить себя
самого.
Проклятие на эту минуту: я, кажется, оробел и смотрел подобострастно! Он мигом
всё это заметил и, конечно, тотчас же
всё узнал, то есть узнал, что мне уже известно, кто он такой, что я его читал и благоговел пред ним с
самого детства, что я теперь оробел и смотрю подобострастно. Он улыбнулся, кивнул еще раз головой и пошел прямо, как я указал ему. Не знаю, для чего я поворотил за ним назад; не знаю, для чего я пробежал подле него десять шагов. Он вдруг опять остановился.
Было
всё равно, как бы я
сам поднял.
Он выдвинул ящик и выбросил на стол три небольшие клочка бумаги, писанные наскоро карандашом,
все от Варвары Петровны. Первая записка была от третьего дня, вторая от вчерашнего, а последняя пришла сегодня,
всего час назад; содержания
самого пустого,
все о Кармазинове, и обличали суетное и честолюбивое волнение Варвары Петровны от страха, что Кармазинов забудет ей сделать визит. Вот первая, от третьего дня (вероятно, была и от четвертого дня, а может быть, и от пятого...
Степан Трофимович машинально подал руку и указал садиться; посмотрел на меня, посмотрел на Липутина и вдруг, как бы опомнившись, поскорее сел
сам, но
всё еще держа в руке шляпу и палку и не замечая того.
— Как? Как это вы сказали… ах черт! — воскликнул пораженный Кириллов и вдруг рассмеялся
самым веселым и ясным смехом. На мгновение лицо его приняло
самое детское выражение и, мне показалось, очень к нему идущее. Липутин потирал руки в восторге от удачного словца Степана Трофимовича. А я
все дивился про себя: чего Степан Трофимович так испугался Липутина и почему вскричал «я пропал», услыхав его.
Мы
все стояли на пороге в дверях. Был тот миг, когда хозяева и гости обмениваются наскоро последними и
самыми любезными словечками, а затем благополучно расходятся.
Впрочем, я
всё с его же пьяной болтовни говорю, а трезвый он и
сам об этом прималчивает.