Неточные совпадения
В
одном сатирическом английском романе прошлого столетия некто Гулливер, возвратясь из страны лилипутов, где люди были
всего в какие-нибудь два вершка росту, до того приучился считать себя между ними великаном, что, и ходя по улицам Лондона, невольно кричал прохожим и экипажам, чтоб они пред ним сворачивали и остерегались, чтоб он как-нибудь их не раздавил, воображая, что он
всё еще великан, а они маленькие.
Бесспорно, что и он некоторое время принадлежал к знаменитой плеяде иных прославленных деятелей нашего прошедшего поколения, и
одно время, — впрочем,
всего только
одну самую маленькую минуточку, — его имя многими тогдашними торопившимися людьми произносилось чуть не наряду с именами Чаадаева, Белинского, Грановского и только что начинавшего тогда за границей Герцена.
Есть дружбы странные: оба друга
один другого почти съесть хотят,
всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену.
Однажды, еще при первых слухах об освобождении крестьян, когда
вся Россия вдруг взликовала и готовилась
вся возродиться, посетил Варвару Петровну
один проезжий петербургский барон, человек с самыми высокими связями и стоявший весьма близко у дела.
(У самого генерал-лейтенанта было
всего только полтораста душ и жалованье, кроме того знатность и связи; а
всё богатство и Скворешники принадлежали Варваре Петровне, единственной дочери
одного очень богатого откупщика.)
Может быть, была
всего только
одна лишь женственная игра с ее стороны, проявление бессознательной женской потребности, столь натуральной в иных чрезвычайных женских случаях.
Так как она никогда ни разу потом не намекала ему на происшедшее и
всё пошло как ни в чем не бывало, то он
всю жизнь наклонен был к мысли, что
всё это была
одна галлюцинация пред болезнию, тем более что в ту же ночь он и вправду заболел на целых две недели, что, кстати, прекратило и свидания в беседке.
Престарелый генерал Иван Иванович Дроздов, прежний друг и сослуживец покойного генерала Ставрогина, человек достойнейший (но в своем роде) и которого
все мы здесь знаем, до крайности строптивый и раздражительный, ужасно много евший и ужасно боявшийся атеизма, заспорил на
одном из вечеров Варвары Петровны с
одним знаменитым юношей.
Хотя Варвара Петровна и роскошно наделила своего друга средствами, отправляя его в Берлин, но на эти четыреста рублей Степан Трофимович, пред поездкой, особо рассчитывал, вероятно на секретные свои расходы, и чуть не заплакал, когда Andrejeff попросил повременить
один месяц, имея, впрочем, и право на такую отсрочку, ибо первые взносы денег произвел
все вперед чуть не за полгода, по особенной тогдашней нужде Степана Трофимовича.
Являлся на вечера и еще
один молодой человек, некто Виргинский, здешний чиновник, имевший некоторое сходство с Шатовым, хотя, по-видимому, и совершенно противоположный ему во
всех отношениях; но это тоже был «семьянин».
Папе давным-давно предсказали мы роль простого митрополита в объединенной Италии и были совершенно убеждены, что
весь этот тысячелетний вопрос, в наш век гуманности, промышленности и железных дорог,
одно только плевое дело.
Русская деревня, за
всю тысячу лет, дала нам лишь
одного комаринского.
Замечательный русский поэт, не лишенный притом остроумия, увидев в первый раз на сцене великую Рашель, воскликнул в восторге: «Не променяю Рашель на мужика!» Я готов пойти дальше: я и
всех русских мужичков отдам в обмен за
одну Рашель.
Надо полагать тоже, что друзья плакали, бросаясь ночью взаимно в объятия, не
всё об
одних каких-нибудь домашних анекдотцах.
Не я
один был удивлен: удивлялся и
весь город, которому, конечно, была уже известна
вся биография господина Ставрогина, и даже с такими подробностями, что невозможно было представить, откуда они могли получиться, и, что
всего удивительнее, из которых половина оказалась верною.
Но однажды в клубе, когда он, по какому-то горячему поводу, проговорил этот афоризм собравшейся около него кучке клубных посетителей (и
всё людей не последних), Николай Всеволодович, стоявший в стороне
один и к которому никто и не обращался, вдруг подошел к Павлу Павловичу, неожиданно, но крепко ухватил его за нос двумя пальцами и успел протянуть за собою по зале два-три шага.
В зале, куда вышел он принять на этот раз Николая Всеволодовича (в другие разы прогуливавшегося, на правах родственника, по
всему дому невозбранно), воспитанный Алеша Телятников, чиновник, а вместе с тем и домашний у губернатора человек, распечатывал в углу у стола пакеты; а в следующей комнате, у ближайшего к дверям залы окна, поместился
один заезжий, толстый и здоровый полковник, друг и бывший сослуживец Ивана Осиповича, и читал «Голос», разумеется не обращая никакого внимания на то, что происходило в зале; даже и сидел спиной.
Всем откудова-то было достоверно известно с подробностями, что новая губернаторша и Варвара Петровна уже встречались некогда в свете и расстались враждебно, так что
одно уже напоминание о госпоже фон Лембке производит будто бы на Варвару Петровну впечатление болезненное.
— Пятью. Мать ее в Москве хвост обшлепала у меня на пороге; на балы ко мне, при Всеволоде Николаевиче, как из милости напрашивалась. А эта, бывало,
всю ночь
одна в углу сидит без танцев, со своею бирюзовою мухой на лбу, так что я уж в третьем часу, только из жалости, ей первого кавалера посылаю. Ей тогда двадцать пять лет уже было, а ее
всё как девчонку в коротеньком платьице вывозили. Их пускать к себе стало неприлично.
— Понимаю. По-прежнему приятели, по-прежнему попойки, клуб и карты, и репутация атеиста. Мне эта репутация не нравится, Степан Трофимович. Я бы не желала, чтобы вас называли атеистом, особенно теперь не желала бы. Я и прежде не желала, потому что ведь
всё это
одна только пустая болтовня. Надо же наконец сказать.
— Слушайте, Степан Трофимович, во
всем ученом я, конечно, пред вами невежда, но я ехала сюда и много о вас думала. Я пришла к
одному убеждению.
— К такому, что не мы
одни с вами умнее
всех на свете, а есть и умнее нас.
Вместо того чтобы благородно стоять свидетельством, продолжать собою пример, вы окружаете себя какою-то сволочью, вы приобрели какие-то невозможные привычки, вы одряхлели, вы не можете обойтись без вина и без карт, вы читаете
одного только Поль де Кока и ничего не пишете, тогда как
все они там пишут;
всё ваше время уходит на болтовню.
Да, действительно, до сих пор, до самого этого дня, он в
одном только оставался постоянно уверенным, несмотря на
все «новые взгляды» и на
все «перемены идей» Варвары Петровны, именно в том, что он
всё еще обворожителен для ее женского сердца, то есть не только как изгнанник или как славный ученый, но и как красивый мужчина.
Но обо
всех этих любопытных событиях скажу после; теперь же ограничусь лишь тем, что Прасковья Ивановна привезла так нетерпеливо ожидавшей ее Варваре Петровне
одну самую хлопотливую загадку: Nicolas расстался с ними еще в июле и, встретив на Рейне графа К., отправился с ним и с семейством его в Петербург.
Но из
всех ее объяснений и излияний оказалось точным лишь
одно то, что действительно между Лизой и Nicolas произошла какая-то размолвка, но какого рода была эта размолвка, — о том Прасковья Ивановна, очевидно, не сумела составить себе определенного понятия.
Одним словом,
всё выходило очень неясно, даже подозрительно.
— Про Дашеньку я, покаюсь, — согрешила.
Одни только обыкновенные были разговоры, да и то вслух. Да уж очень меня, матушка,
всё это тогда расстроило. Да и Лиза, видела я, сама же с нею опять сошлась с прежнею лаской…
— Стой, молчи. Во-первых, есть разница в летах, большая очень; но ведь ты лучше
всех знаешь, какой это вздор. Ты рассудительна, и в твоей жизни не должно быть ошибок. Впрочем, он еще красивый мужчина…
Одним словом, Степан Трофимович, которого ты всегда уважала. Ну?
— Вы
одни, я рада: терпеть не могу ваших друзей! Как вы всегда накурите; господи, что за воздух! Вы и чай не допили, а на дворе двенадцатый час! Ваше блаженство — беспорядок! Ваше наслаждение — сор! Что это за разорванные бумажки на полу? Настасья, Настасья! Что делает ваша Настасья? Отвори, матушка, окна, форточки, двери,
всё настежь. А мы в залу пойдемте; я к вам за делом. Да подмети ты хоть раз в жизни, матушка!
В голове его мелькнула
одна удивительно красивая мысль: когда приедет Петруша, вдруг благородно выложить на стол самый высший maximum цены, то есть даже пятнадцать тысяч, без малейшего намека на высылавшиеся до сих пор суммы, и крепко-крепко, со слезами, прижать к груди се cher fils, [этого дорогого сына (фр.).] чем и покончить
все счеты.
Все письма его были коротенькие, сухие, состояли из
одних лишь распоряжений, и так как отец с сыном еще с самого Петербурга были, по-модному, на ты, то и письма Петруши решительно имели вид тех старинных предписаний прежних помещиков из столиц их дворовым людям, поставленным ими в управляющие их имений.
Конечно, поплакал, много и хорошо говорил, много и сильно сбивался, сказал случайно каламбур и остался им доволен, потом была легкая холерина, —
одним словом,
всё произошло в порядке.
Тяготил его, главное, стыд, хотя мы в эту неделю никого не видали и
всё сидели
одни; но он стыдился даже и меня, и до того, что чем более сам открывал мне, тем более и досадовал на меня за это.
— О, такова ли она была тогда! — проговаривался он иногда мне о Варваре Петровне. — Такова ли она была прежде, когда мы с нею говорили… Знаете ли вы, что тогда она умела еще говорить? Можете ли вы поверить, что у нее тогда были мысли, свои мысли. Теперь
всё переменилось! Она говорит, что
всё это
одна только старинная болтовня! Она презирает прежнее… Теперь она какой-то приказчик, эконом, ожесточенный человек, и
всё сердится…
Ослепление мое продолжалось
одно лишь мгновение, и я сам очень скоро потом сознал
всю невозможность моей мечты, — но хоть мгновение, а оно существовало действительно, а потому можно себе представить, как негодовал я иногда в то время на бедного друга моего за его упорное затворничество.
К
одному только Липутину я не успел зайти и
всё откладывал, — а вернее сказать, я боялся зайти.
Я знал вперед, что он ни
одному слову моему не поверит, непременно вообразит себе, что тут секрет, который, собственно, от него
одного хотят скрыть, и только что я выйду от него, тотчас же пустится по
всему городу разузнавать и сплетничать.
Уж
один вид входившего Липутина заявлял, что на этот раз он имеет особенное право войти, несмотря на
все запрещения. Он вел за собою
одного неизвестного господина, должно быть приезжего. В ответ на бессмысленный взгляд остолбеневшего Степана Трофимовича он тотчас же и громко воскликнул...
— Поскорей возьмите! — воскликнула она, отдавая портрет. — Не вешайте теперь, после, не хочу и смотреть на него. — Она села опять на диван. —
Одна жизнь прошла, началась другая, потом другая прошла — началась третья, и
всё без конца.
Все концы, точно как ножницами, обрезывает. Видите, какие я старые вещи рассказываю, а ведь сколько правды!
— Это
всё равно. Тот свет;
один тот свет.
— Вы думаете? — улыбнулся он с некоторым удивлением. — Почему же? Нет, я… я не знаю, — смешался он вдруг, — не знаю, как у других, и я так чувствую, что не могу, как всякий. Всякий думает и потом сейчас о другом думает. Я не могу о другом, я
всю жизнь об
одном. Меня бог
всю жизнь мучил, — заключил он вдруг с удивительною экспансивностью.
— А вот же вам в наказание и ничего не скажу дальше! А ведь как бы вам хотелось услышать? Уж
одно то, что этот дуралей теперь не простой капитан, а помещик нашей губернии, да еще довольно значительный, потому что Николай Всеволодович ему
всё свое поместье, бывшие свои двести душ на днях продали, и вот же вам бог, не лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшего источника. Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до свиданья-с!
— О, почему бы совсем не быть этому послезавтра, этому воскресенью! — воскликнул он вдруг, но уже в совершенном отчаянии, — почему бы не быть хоть
одной этой неделе без воскресенья — si le miracle existe? [если чудеса бывают (фр.).] Ну что бы стоило провидению вычеркнуть из календаря хоть
одно воскресенье, ну хоть для того, чтобы доказать атеисту свое могущество, et que tout soit dit! [и пусть
всё будет кончено (фр.).] О, как я любил ee! двадцать лет,
все двадцать лет, и никогда-то она не понимала меня!
— Ну
всё равно, у меня в
одно ухо вошло, в другое вышло. Не провожайте меня, Маврикий Николаевич, я только Земирку звала. Слава богу, еще и сама хожу, а завтра гулять поеду.
Всё состояло в том, что Лизавета Николаевна давно уже задумала издание
одной полезной, по ее мнению, книги, но по совершенной неопытности нуждалась в сотруднике.
А между тем, если бы совокупить
все эти факты за целый год в
одну книгу, по известному плану и по известной мысли, с оглавлениями, указаниями, с разрядом по месяцам и числам, то такая совокупность в
одно целое могла бы обрисовать
всю характеристику русской жизни за
весь год, несмотря даже на то, что фактов публикуется чрезвычайно малая доля в сравнении со
всем случившимся.
Она, кажется, и забыла, что я в комнате, и стояла
всё на том же месте у стола, очень задумавшись, склонив голову и неподвижно смотря в
одну выбранную на ковре точку.
— Мы там нанялись в работники к
одному эксплуататору;
всех нас, русских, собралось у него человек шесть — студенты, даже помещики из своих поместий, даже офицеры были, и
всё с тою же величественною целью.
А Лизавета эта блаженная в ограде у нас вделана в стену, в клетку в сажень длины и в два аршина высоты, и сидит она там за железною решеткой семнадцатый год, зиму и лето в
одной посконной рубахе и
всё аль соломинкой, али прутиком каким ни на есть в рубашку свою, в холстину тычет, и ничего не говорит, и не чешется, и не моется семнадцать лет.