Неточные совпадения
Справиться с нею они никогда не в силах, а уверуют страстно, и
вот вся жизнь их проходит потом
как бы в последних корчах под свалившимся на них и наполовину совсем уже раздавившим их камнем.
Вот уже двадцать лет,
как я бью в набат и зову к труду!
Но, откинув смешное, и так
как я все-таки с сущностию дела согласен, то скажу и укажу:
вот были люди!
—
Вот! да
как он мог узнать про то, что я тебе скажу?
— Дура ты! — накинулась она на нее,
как ястреб, — дура неблагодарная! Что у тебя на уме? Неужто ты думаешь, что я скомпрометирую тебя хоть чем-нибудь, хоть на столько
вот! Да он сам на коленках будет ползать просить, он должен от счастья умереть,
вот как это будет устроено! Ты ведь знаешь же, что я тебя в обиду не дам! Или ты думаешь, что он тебя за эти восемь тысяч возьмет, а я бегу теперь тебя продавать? Дура, дура, все вы дуры неблагодарные! Подай зонтик!
— Ну,
вот видите,
как раз и сошлось.
Вот я стал спиной;
вот я в ужасе и не в силах оглянуться назад; я жмурю глаза — не правда ли,
как это интересно?» Когда я передал мое мнение о статье Кармазинова Степану Трофимовичу, он со мной согласился.
Вот не пойму,
как еще Шатов над ними уживается.
Представьте же себе: Алексей Нилыч вдруг задумались и сморщились
вот точно так,
как теперь: «Да, говорят, мне иногда казалось нечто странное».
А вы
вот не поверите, Степан Трофимович, чего уж, кажется-с, капитан Лебядкин, ведь уж, кажется, глуп
как… то есть стыдно только сказать
как глуп; есть такое одно русское сравнение, означающее степень; а ведь и он себя от Николая Всеволодовича обиженным почитает, хотя и преклоняется пред его остроумием: «Поражен, говорит, этим человеком: премудрый змий» (собственные слова).
— Я еще его не поил-с, да и денег таких он не стоит, со всеми его тайнами,
вот что они для меня значат, не знаю,
как для вас. Напротив, это он деньгами сыплет, тогда
как двенадцать дней назад ко мне приходил пятнадцать копеек выпрашивать, и это он меня шампанским поит, а не я его. Но вы мне мысль подаете, и коли надо будет, то и я его напою, и именно чтобы разузнать, и может, и разузнаю-с… секретики все ваши-с, — злобно отгрызнулся Липутин.
А
вот женились бы, так
как вы и теперь еще такой молодец из себя, на хорошенькой да на молоденькой, так, пожалуй, от нашего принца двери крючком заложите да баррикады в своем же доме выстроите!
Да чего уж тут:
вот только будь эта mademoiselle Лебядкина, которую секут кнутьями, не сумасшедшая и не кривоногая, так, ей-богу, подумал бы, что она-то и есть жертва страстей нашего генерала и что от этого самого и пострадал капитан Лебядкин «в своем фамильном достоинстве»,
как он сам выражается.
— Почему мне в этакие минуты всегда становится грустно, разгадайте, ученый человек? Я всю жизнь думала, что и бог знает
как буду рада, когда вас увижу, и всё припомню, и
вот совсем
как будто не рада, несмотря на то что вас люблю… Ах, боже, у него висит мой портрет! Дайте сюда, я его помню, помню!
— Всякий не может судить
как по себе, — проговорил он покраснев. — Вся свобода будет тогда, когда будет всё равно, жить или не жить.
Вот всему цель.
— Человек смерти боится, потому что жизнь любит,
вот как я понимаю, — заметил я, — и так природа велела.
— А
вот же вам в наказание и ничего не скажу дальше! А ведь
как бы вам хотелось услышать? Уж одно то, что этот дуралей теперь не простой капитан, а помещик нашей губернии, да еще довольно значительный, потому что Николай Всеволодович ему всё свое поместье, бывшие свои двести душ на днях продали, и
вот же вам бог, не лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшего источника. Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до свиданья-с!
Я воспользовался промежутком и рассказал о моем посещении дома Филиппова, причем резко и сухо выразил мое мнение, что действительно сестра Лебядкина (которую я не видал) могла быть когда-то какой-нибудь жертвой Nicolas, в загадочную пору его жизни,
как выражался Липутин, и что очень может быть, что Лебядкин почему-нибудь получает с Nicolas деньги, но
вот и всё.
— Чего рассказывать. Третьего года мы отправились втроем на эмигрантском пароходе в Американские Штаты на последние деньжишки, «чтобы испробовать на себе жизнь американского рабочего и таким образом личнымопытом проверить на себе состояние человека в самом тяжелом его общественном положении».
Вот с
какою целию мы отправились.
—
Вот так и сидит, и буквально по целым дням одна-одинешенька, и не двинется, гадает или в зеркальце смотрится, — указал мне на нее с порога Шатов, — он ведь ее и не кормит. Старуха из флигеля принесет иной раз чего-нибудь Христа ради;
как это со свечой ее одну оставляют!
Знаешь, Шатушка, я сон
какой видела: приходит он опять ко мне, манит меня, выкликает: «Кошечка, говорит, моя, кошечка, выйди ко мне!»
Вот я «кошечке»-то пуще всего и обрадовалась: любит, думаю.
И
вот во время уже проповеди подкатила к собору одна дама на легковых извозчичьих дрожках прежнего фасона, то есть на которых дамы могли сидеть только сбоку, придерживаясь за кушак извозчика и колыхаясь от толчков экипажа,
как полевая былинка от ветра. Эти ваньки в нашем городе до сих пор еще разъезжают. Остановясь у угла собора, — ибо у врат стояло множество экипажей и даже жандармы, — дама соскочила с дрожек и подала ваньке четыре копейки серебром.
Как бы то ни было, но
вот уже пять дней
как обе дамы не виделись.
— Знаешь что, друг мой Прасковья Ивановна, ты, верно, опять что-нибудь вообразила себе, с тем вошла сюда. Ты всю жизнь одним воображением жила. Ты
вот про пансион разозлилась; а помнишь,
как ты приехала и весь класс уверила, что за тебя гусар Шаблыкин посватался, и
как madame Lefebure тебя тут же изобличила во лжи. А ведь ты и не лгала, просто навоображала себе для утехи. Ну, говори: с чем ты теперь? Что еще вообразила, чем недовольна?
—
Вот в
каком положении! — внезапно заключил он, ткнув себя пальцем в средину лба. Последовало некоторое молчание.
— То есть не по-братски, а единственно в том смысле, что я брат моей сестре, сударыня, и поверьте, сударыня, — зачастил он, опять побагровев, — что я не так необразован,
как могу показаться с первого взгляда в вашей гостиной. Мы с сестрой ничто, сударыня, сравнительно с пышностию, которую здесь замечаем. Имея к тому же клеветников. Но до репутации Лебядкин горд, сударыня, и… и… я приехал отблагодарить…
Вот деньги, сударыня!
И
вот из соседней залы, длинной и большой комнаты, раздались скорые приближающиеся шаги, маленькие шаги, чрезвычайно частые; кто-то
как будто катился, и вдруг влетел в гостиную — совсем не Николай Всеволодович, а совершенно не знакомый никому молодой человек.
Кириллов, тут бывший (чрезвычайный оригинал, Варвара Петровна, и чрезвычайно отрывистый человек; вы, может быть, когда-нибудь его увидите, он теперь здесь), ну так
вот, этот Кириллов, который, по обыкновению, всё молчит, а тут вдруг разгорячился, заметил, я помню, Николаю Всеволодовичу, что тот третирует эту госпожу
как маркизу и тем окончательно ее добивает.
— Говорил. От меня не прячется. На всё готовая личность, на всё; за деньги разумеется, но есть и убеждения, в своем роде конечно. Ах да,
вот и опять кстати: если вы давеча серьезно о том замысле, помните, насчет Лизаветы Николаевны, то возобновляю вам еще раз, что и я тоже на всё готовая личность, во всех родах,
каких угодно, и совершенно к вашим услугам… Что это, вы за палку хватаетесь? Ах нет, вы не за палку… Представьте, мне показалось, что вы палку ищете?
Я вам тогда говорил; но
вот чего вы не знаете: уезжая тогда из Петербурга раньше меня, он вдруг прислал мне письмо, хотя и не такое,
как это, но, однако, неприличное в высшей степени и уже тем странное, что в нем совсем не объяснено было повода, по которому оно писано.
— Э, всё равно, бросьте, к черту! — махнул рукой Шатов. — Если вы отступились теперь от тогдашних слов про народ, то
как могли вы их тогда выговорить?..
Вот что давит меня теперь.
Вот что еще: я пришел было вас просить, если можно вам, не оставить и впредь Марью Тимофеевну, так
как вы одни могли бы иметь некоторое влияние на ее бедный ум…
— Чтобы по приказанию, то этого не было-с ничьего, а я единственно человеколюбие ваше знамши, всему свету известное. Наши доходишки, сами знаете, либо сена клок, либо вилы в бок. Я вон в пятницу натрескался пирога,
как Мартын мыла, да с тех пор день не ел, другой погодил, а на третий опять не ел. Воды в реке сколько хошь, в брюхе карасей развел… Так
вот не будет ли вашей милости от щедрот; а у меня тут
как раз неподалеку кума поджидает, только к ней без рублей не являйся.
Они в том мнении, что я помимо их не посмею вас беспокоить, а я пред вами, сударь,
как пред Истинным, —
вот уже четвертую ночь вашей милости на сем мосту поджидаю, в том предмете, что и кроме них могу тихими стопами свой собственный путь найти.
Вот вы теперь разрешите судьбу мою и… той несчастной, а там… там,
как бывало прежде, в старину, изолью пред вами всё,
как четыре года назад!
— Виновата я, должно быть, пред нимв чем-нибудь очень большом, — прибавила она вдруг
как бы про себя, —
вот не знаю только, в чем виновата, вся в этом беда моя ввек. Всегда-то, всегда, все эти пять лет, я боялась день и ночь, что пред ним в чем-то я виновата. Молюсь я, бывало, молюсь и всё думаю про вину мою великую пред ним. Ан
вот и вышло, что правда была.
— Да
как завел меня туда господь, — продолжал он, — эх, благодать небесная, думаю! По сиротству моему произошло это дело, так
как в нашей судьбе совсем нельзя без вспомоществования. И
вот, верьте богу, сударь, себе в убыток, наказал господь за грехи: за махальницу, да за хлопотницу, да за дьяконов чересседельник всего только двенадцать рублев приобрел. Николая Угодника подбородник, чистый серебряный, задаром пошел: симилёровый, говорят.
— Слушайте, Даша, я теперь всё вижу привидения. Один бесенок предлагал мне вчера на мосту зарезать Лебядкина и Марью Тимофеевну, чтобы порешить с моим законным браком, и концы чтобы в воду. Задатку просил три целковых, но дал ясно знать, что вся операция стоить будет не меньше
как полторы тысячи.
Вот это так расчетливый бес! Бухгалтер! Ха-ха!
— Тут не молодежь, Иван Александрович, — замечает подвернувшийся третий, — тут не о молодежи вопрос; тут звезда-с, а не какой-нибудь один из молодежи;
вот как понимать это надо.
—
Вот люди! — обратился вдруг ко мне Петр Степанович. — Видите, это здесь у нас уже с прошлого четверга. Я рад, что нынче по крайней мере вы здесь и рассудите. Сначала факт: он упрекает, что я говорю так о матери, но не он ли меня натолкнул на то же самое? В Петербурге, когда я был еще гимназистом, не он ли будил меня по два раза в ночь, обнимал меня и плакал,
как баба, и
как вы думаете, что рассказывал мне по ночам-то?
Вот те же скоромные анекдоты про мою мать! От него я от первого и услыхал.
Вот как я понимаю activité dévorante, а ее не будет без усиления губернаторской власти.
Прибыв в пустой дом, она обошла комнаты в сопровождении верного и старинного Алексея Егоровича и Фомушки, человека, видавшего виды и специалиста по декоративному делу. Начались советы и соображения: что из мебели перенести из городского дома;
какие вещи, картины; где их расставить;
как всего удобнее распорядиться оранжереей и цветами; где сделать новые драпри, где устроить буфет, и один или два? и пр., и пр. И
вот, среди самых горячих хлопот, ей вдруг вздумалось послать карету за Степаном Трофимовичем.
— А я думал, если человек два дня сряду за полночь читает вам наедине свой роман и хочет вашего мнения, то уж сам по крайней мере вышел из этих официальностей… Меня Юлия Михайловна принимает на короткой ноге;
как вас тут распознаешь? — с некоторым даже достоинством произнес Петр Степанович. —
Вот вам кстати и ваш роман, — положил он на стол большую, вескую, свернутую в трубку тетрадь, наглухо обернутую синею бумагой.
— Ну да
вот инженер приезжий, был секундантом у Ставрогина, маньяк, сумасшедший; подпоручик ваш действительно только, может, в белой горячке, ну, а этот уж совсем сумасшедший, — совсем, в этом гарантирую. Эх, Андрей Антонович, если бы знало правительство,
какие это сплошь люди, так на них бы рука не поднялась. Всех
как есть целиком на седьмую версту; я еще в Швейцарии да на конгрессах нагляделся.
— Да кто управляет-то? три человека с полчеловеком. Ведь, на них глядя, только скука возьмет. И
каким это здешним движением? Прокламациями, что ли? Да и кто навербован-то, подпоручики в белой горячке да два-три студента! Вы умный человек,
вот вам вопрос: отчего не вербуются к ним люди значительнее, отчего всё студенты да недоросли двадцати двух лет? Да и много ли? Небось миллион собак ищет, а много ль всего отыскали? Семь человек. Говорю вам, скука возьмет.
Это
как в X—й губернии; там схвачено с прокламациями два студента, один гимназист, два двадцатилетних дворянина, один учитель и один отставной майор, лет шестидесяти, одуревший от пьянства,
вот и всё, и уж поверьте, что всё; даже удивились, что тут и всё.
— Мало ли что я говорил. Я и теперь то же говорю, только не так эти мысли следует проводить,
как те дураки,
вот в чем дело. А то что в том, что укусил в плечо? Сами же вы соглашались со мной, только говорили, что рано.
— Разумеется, я вам рук не связываю, да и не смею. Не можете же вы не следить; только не пугайте гнезда раньше времени,
вот в чем я надеюсь на ваш ум и на опытность. А довольно у вас, должно быть, своих-то гончих припасено и всяких там ищеек, хе-хе! — весело и легкомысленно (
как молодой человек) брякнул Петр Степанович.
— Стойте,
вот она! — вынул Петр Степанович из заднего кармана пачку почтовых листиков. — Измялась немножко. Вообразите,
как взял тогда у вас, так и пролежала всё время в заднем кармане с носовым платком; забыл.
— Нет, вы
вот начали о прокламациях; скажите всё,
как вы на них смотрите?