Неточные совпадения
Тут всё могло
быть делом привычки, или, лучше сказать, беспрерывной и благородной склонности, с детских
лет, к приятной мечте о красивой гражданской своей постановке.
В этих обоих словечках
есть своего рода классический блеск, соблазнивший его раз навсегда, и, возвышая его потом постепенно в собственном мнении, в продолжение столь многих
лет, довел его наконец до некоторого весьма высокого и приятного для самолюбия пьедестала.
Успел же прочесть всего только несколько лекций, и, кажется, об аравитянах; успел тоже защитить блестящую диссертацию о возникавшем
было гражданском и ганзеатическом значении немецкого городка Ганау, в эпоху между 1413 и 1428
годами, а вместе с тем и о тех особенных и неясных причинах, почему значение это вовсе не состоялось.
Как нарочно, в то же самое время в Москве схвачена
была и поэма Степана Трофимовича, написанная им еще
лет шесть до сего, в Берлине, в самой первой его молодости, и ходившая по рукам, в списках, между двумя любителями и у одного студента.
Впрочем, она не без поэзии и даже не без некоторого таланта; странная, но тогда (то
есть, вернее, в тридцатых
годах) в этом роде часто пописывали.
Она скончалась в Париже,
быв с ним последние три
года в разлуке и оставив ему пятилетнего сына, «плод первой, радостной и еще не омраченной любви», как вырвалось раз при мне у грустившего Степана Трофимовича.
В продолжение всей двадцатилетней дружбы с Варварой Петровной он раза по три и по четыре в
год регулярно впадал в так называемую между нами «гражданскую скорбь», то
есть просто в хандру, но словечко это нравилось многоуважаемой Варваре Петровне.
Это
было в пятьдесят пятом
году, весной, в мае месяце, именно после того как в Скворешниках получилось известие о кончине генерал-лейтенанта Ставрогина, старца легкомысленного, скончавшегося от расстройства в желудке, по дороге в Крым, куда он спешил по назначению в действующую армию.
Костюм
был изящен и характерен: длиннополый черный сюртук, почти доверху застегнутый, но щегольски сидевший; мягкая шляпа (
летом соломенная) с широкими полями; галстук белый, батистовый, с большим узлом и висячими концами; трость с серебряным набалдашником, при этом волосы до плеч.
Но любопытны в этом не свойства девочки, а то, что даже и в пятьдесят
лет Варвара Петровна сохраняла эту картинку в числе самых интимных своих драгоценностей, так что и Степану Трофимовичу, может
быть, только поэтому сочинила несколько похожий на изображенный на картинке костюм.
Он со слезами вспоминал об этом девять
лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры, чем из благодарности. «Клянусь же вам и пари держу, — говорил он мне сам (но только мне и по секрету), — что никто-то изо всей этой публики знать не знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало
быть,
был же в нем острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое упоение; и, стало
быть, не
было в нем острого ума, если он даже девять
лет спустя не мог вспомнить о том без ощущения обиды.
Никогда она не имела столько значения и влияния, как в последние семь
лет, в нашем губернском обществе, то
есть вплоть до назначения к нам нашего теперешнего губернатора.
Лет ему
было двадцать семь или двадцать восемь.
В сорок седьмом
году Белинский,
будучи за границей, послал к Гоголю известное свое письмо и в нем горячо укорял того, что тот верует “„в какого-то бога”.
Мальчику
было тогда
лет восемь, а легкомысленный генерал Ставрогин, отец его, жил в то время уже в разлуке с его мамашей, так что ребенок возрос под одним только ее попечением.
Когда его, по шестнадцатому
году, повезли в лицей, то он
был тщедушен и бледен, странно тих и задумчив.
Это
был очень красивый молодой человек,
лет двадцати пяти, и, признаюсь, поразил меня.
Кстати замечу в скобках, что милый, мягкий наш Иван Осипович, бывший наш губернатор,
был несколько похож на бабу, но хорошей фамилии и со связями, — чем и объясняется то, что он просидел у нас столько
лет, постоянно отмахиваясь руками от всякого дела.
Прибавлю тоже, что четыре
года спустя Николай Всеволодович на мой осторожный вопрос насчет этого прошедшего случая в клубе ответил нахмурившись: «Да, я
был тогда не совсем здоров».
В городе у нее
был большой дом, много уже
лет стоявший пустым, с заколоченными окнами.
Теперь, когда Лизавете Николаевне
было уже около двадцати двух
лет, за нею смело можно
было считать до двухсот тысяч рублей одних ее собственных денег, не говоря уже о состоянии, которое должно
было ей достаться со временем после матери, не имевшей детей во втором супружестве.
— En un mot, я только ведь хотел сказать, что это один из тех начинающих в сорок
лет администраторов, которые до сорока
лет прозябают в ничтожестве и потом вдруг выходят в люди посредством внезапно приобретенной супруги или каким-нибудь другим, не менее отчаянным средством… То
есть он теперь уехал… то
есть я хочу сказать, что про меня тотчас же нашептали в оба уха, что я развратитель молодежи и рассадник губернского атеизма… Он тотчас же начал справляться.
— Пятью. Мать ее в Москве хвост обшлепала у меня на пороге; на балы ко мне, при Всеволоде Николаевиче, как из милости напрашивалась. А эта, бывало, всю ночь одна в углу сидит без танцев, со своею бирюзовою мухой на лбу, так что я уж в третьем часу, только из жалости, ей первого кавалера посылаю. Ей тогда двадцать пять
лет уже
было, а ее всё как девчонку в коротеньком платьице вывозили. Их пускать к себе стало неприлично.
Двадцать
лет коренилось в нем это льстивое и успокоительное убеждение, и, может
быть, из всех его убеждений ему всего тяжелее
было бы расстаться с этим.
— Стой, молчи. Во-первых,
есть разница в
летах, большая очень; но ведь ты лучше всех знаешь, какой это вздор. Ты рассудительна, и в твоей жизни не должно
быть ошибок. Впрочем, он еще красивый мужчина… Одним словом, Степан Трофимович, которого ты всегда уважала. Ну?
— Ты хоть и умна, но ты сбрендила. Это хоть и правда, что я непременно теперь тебя вздумала замуж выдать, но это не по необходимости, а потому только, что мне так придумалось, и за одного только Степана Трофимовича. Не
будь Степана Трофимовича, я бы и не подумала тебя сейчас выдавать, хоть тебе уж и двадцать
лет… Ну?
«В этой жизни не
будет ошибок», — сказала Варвара Петровна, когда девочке
было еще двенадцать
лет, и так как она имела свойство привязываться упрямо и страстно к каждой пленившей ее мечте, к каждому своему новому предначертанию, к каждой мысли своей, показавшейся ей светлою, то тотчас же и решила воспитывать Дашу как родную дочь.
Раз, когда уже ей
было семнадцать
лет, он
был вдруг поражен ее миловидностию.
Сделка для молодого человека
была выгодная: он получал с отца в
год до тысячи рублей в виде дохода с имения, тогда как оно при новых порядках не давало и пятисот (а может
быть, и того менее).
И вот теперь, пробыв за границей
года четыре, вдруг появляется опять в своем отечестве и извещает о скором своем прибытии: стало
быть, ни в чем не обвинен.
После чего он вытащил портрет своей уже двадцать
лет тому назад скончавшейся немочки и жалобно начал взывать: «Простишь ли ты меня?» Вообще он
был как-то сбит с толку.
Это
был очень невысокий, чопорный старичок,
лет, впрочем, не более пятидесяти пяти, с довольно румяным личиком, с густыми седенькими локончиками, выбившимися из-под круглой цилиндрической шляпы и завивавшимися около чистеньких, розовеньких, маленьких ушков его.
Это
был еще молодой человек,
лет около двадцати семи, прилично одетый, стройный и сухощавый брюнет, с бледным, несколько грязноватого оттенка лицом и с черными глазами без блеску.
Была будто бы кем-то обольщена в своей чести, и за это вот господин Лебядкин, уже многие
годы, будто бы с обольстителя ежегодную дань берет, в вознаграждение благородной обиды, так по крайней мере из его болтовни выходит — а по-моему, пьяные только слова-с.
Начинают прямо без изворотов, по их всегдашней манере: «Вы помните, говорит, что четыре
года назад Николай Всеволодович,
будучи в болезни, сделал несколько странных поступков, так что недоумевал весь город, пока всё объяснилось.
Мне вспомнился в это мгновение рассказ о том, что она
была чуть не больна, когда ее увезли одиннадцати
лет в Петербург; в болезни будто бы плакала и спрашивала Степана Трофимовича.
Этот Маврикий Николаевич
был артиллерийский капитан,
лет тридцати трех, высокого росту господин, красивой и безукоризненно порядочной наружности, с внушительною и на первый взгляд даже строгою физиономией, несмотря на его удивительную и деликатнейшую доброту, о которой всякий получал понятие чуть не с первой минуты своего с ним знакомства. Он, впрочем,
был молчалив, казался очень хладнокровен и на дружбу не напрашивался. Говорили потом у нас многие, что он недалек; это
было не совсем справедливо.
Превосходный миниатюрный портрет акварелью двенадцатилетней Лизы
был выслан Дроздовыми Степану Трофимовичу из Петербурга еще
лет девять назад. С тех пор он постоянно висел у него на стене.
Они ведь обе только здесь в первый раз проведали об этих здешних историях с Nicolas четыре
года назад: «Вы тут
были, вы видели, правда ли, что он сумасшедший?» И откуда эта идея вышла, не понимаю.
— О, почему бы совсем не
быть этому послезавтра, этому воскресенью! — воскликнул он вдруг, но уже в совершенном отчаянии, — почему бы не
быть хоть одной этой неделе без воскресенья — si le miracle existe? [если чудеса бывают (фр.).] Ну что бы стоило провидению вычеркнуть из календаря хоть одно воскресенье, ну хоть для того, чтобы доказать атеисту свое могущество, et que tout soit dit! [и пусть всё
будет кончено (фр.).] О, как я любил ee! двадцать
лет, все двадцать
лет, и никогда-то она не понимала меня!
— Vingt ans! И ни разу не поняла меня, о, это жестоко! И неужели она думает, что я женюсь из страха, из нужды? О позор! тетя, тетя, я для тебя!.. О, пусть узнает она, эта тетя, что она единственная женщина, которую я обожал двадцать
лет! Она должна узнать это, иначе не
будет, иначе только силой потащат меня под этот се qu’on appelle le [так называемый (фр.).] венец!
— Слишком довольно и наяву. А ты вечно чтобы матери противоречить. Вы здесь, когда Николай Всеволодович приезжал,
были, четыре
года назад?
Это
была бы, так сказать, картина духовной, нравственной, внутренней русской жизни за целый
год.
Он вдруг встал, повернулся к своему липовому письменному столу и начал на нем что-то шарить. У нас ходил неясный, но достоверный слух, что жена его некоторое время находилась в связи с Николаем Ставрогиным в Париже и именно
года два тому назад, значит, когда Шатов
был в Америке, — правда, уже давно после того, как оставила его в Женеве. «Если так, то зачем же его дернуло теперь с именем вызваться и размазывать?» — подумалось мне.
При свете тусклой тоненькой свечки в железном подсвечнике я разглядел женщину
лет, может
быть, тридцати, болезненно-худощавую, одетую в темное старенькое ситцевое платье, с ничем не прикрытою длинною шеей и с жиденькими темными волосами, свернутыми на затылке в узелок, толщиной в кулачок двухлетнего ребенка.
А Лизавета эта блаженная в ограде у нас вделана в стену, в клетку в сажень длины и в два аршина высоты, и сидит она там за железною решеткой семнадцатый
год, зиму и
лето в одной посконной рубахе и всё аль соломинкой, али прутиком каким ни на
есть в рубашку свою, в холстину тычет, и ничего не говорит, и не чешется, и не моется семнадцать
лет.
Одна лишь Варвара Петровна
была скромно и по-всегдашнему одета во всё черное; так бессменно одевалась она в продолжение последних четырех
лет.
— То
есть когда
летом, — заторопился капитан, ужасно махая руками, с раздражительным нетерпением автора, которому мешают читать, — когда
летом в стакан налезут мухи, то происходит мухоедство, всякий дурак поймет, не перебивайте, не перебивайте, вы увидите, вы увидите… (Он всё махал руками.)
Это
был молодой человек
лет двадцати семи или около, немного повыше среднего роста, с жидкими белокурыми, довольно длинными волосами и с клочковатыми, едва обозначавшимися усами и бородкой. Одетый чисто и даже по моде, но не щегольски; как будто с первого взгляда сутуловатый и мешковатый, но, однако ж, совсем не сутуловатый и даже развязный. Как будто какой-то чудак, и, однако же, все у нас находили потом его манеры весьма приличными, а разговор всегда идущим к делу.
Как и четыре
года назад, когда в первый раз я увидал его, так точно и теперь я
был поражен с первого на него взгляда.