Неточные совпадения
Если свести в одно все упреки, которые делались Островскому со всех сторон в продолжение целых десяти лет и делаются еще доселе, то решительно нужно будет отказаться от всякой надежды понять,
чего хотели от него и как на него смотрели его критики.
Если бы публике приходилось судить об Островском только по критикам, десять лет сочинявшимся о нем, то она должна была бы остаться в крайнем недоумении о том:
что же наконец думать ей об этом авторе?
А
если, уже после этого объяснения, окажется,
что наши впечатления ошибочны,
что результаты их вредны или
что мы приписываем автору то,
чего в нем нет, — тогда пусть критика займется разрушением наших заблуждений, но опять-таки на основании того,
что дает нам сам автор».
Конечно, мы не отвергаем того,
что лучше было бы,
если бы Островский соединил в себе Аристофана, Мольера и Шекспира; но мы знаем,
что этого нет,
что это невозможно, и все-таки признаем Островского замечательным писателем в нашей литературе, находя,
что он и сам по себе, как есть, очень недурен и заслуживает нашего внимания и изучения…
Если мы применим все сказанное к сочинениям Островского и припомним то,
что говорили выше о его критиках, то должны будем сознаться,
что его литературная деятельность не совсем чужда была тех колебаний, которые происходят вследствие разногласия внутреннего художнического чувства с отвлеченными, извне усвоенными понятиями.
Мы не хотим никому навязывать своих мнений; но нам кажется,
что Островский погрешил бы против правды, наклепал бы на русскую жизнь совершенно чуждые ей явления,
если бы вздумал выставлять наших взяточников как правильно организованную, сознательную партию.
Без сомнения, Островский сумел бы представить для удержания человека от пьянства какие-нибудь резоны более действительные, нежели колокольный звон; но
что же делать,
если Петр Ильич был таков,
что резонов не мог понимать?
Если у нас человек и подличает, так больше по слабости характера;
если сочиняет мошеннические спекуляции, так больше оттого,
что окружающие его очень уж глупы и доверчивы;
если и угнетает других, то больше потому,
что это никакого усилия не стоит, так все податливы и покорны.
Если они безмолвно и неподвижно переносят ее, так это потому,
что каждый крик, каждый вздох среди этого смрадного омута захватывает им горло, отдается колючею болью в груди, каждое движение тела, обремененного цепями, грозит им увеличением тяжести и мучительного неудобства их положения.
И
если Матрена Савишна потихоньку от мужа ездит к молодым людям в Останкино, так это, конечно, означает частию и то,
что ее развитие направилось несколько в другую сторону, частию же и то,
что ей уж очень тошно приходится от самодурства мужа.
В том-то и дело,
что наша жизнь вовсе не способствует выработке каких-нибудь убеждений, а
если у кого они и заведутся, то не дает применять их.
И
если нельзя сказать, чтобы они остались чисты, как голуби, в своих столкновениях с окружавшими их хищными птицами, то по крайней мере можно сказать утвердительно,
что они оказались бессильны, как голуби.
Так точно,
что за беда,
если купец обманул честнейшего человека, который никому в жизни ни малейшего зла не сделал.
Но
если мы вздумаем сравнивать Лира с Большовым, то найдем,
что один из них с ног до головы король британский, а другой — русский купец; в одном все грандиозно и роскошно, в другом все хило, мелко, все рассчитано на медные деньги.
И
если эти лица и этот быт верны действительности, то думают ли читатели,
что те стороны русского быта, которые рисует нам Островский, не стоят внимания художника?
Но приказчик связан с хозяином: он сыт и одет по хозяйской милости, он может «в люди произойти»,
если хозяин полюбит его; а ежели не полюбит, то
что же такое приказчик, со своей непрактической добросовестностью?
Если он, например, силится возвести какое — нибудь лицо во всеобщий тип, а критика докажет,
что оно имеет значение очень частное и мелкое, — ясно,
что автор повредил произведению ложным взглядом на героя.
Если он ставит в зависимости один от другого несколько фактов, а по рассмотрению критики окажется,
что эти факты никогда в такой зависимости не бывают, а зависят совершенно от других причин, — опять очевидно само собой,
что автор неверно понял связь изображаемых им явлений.
Но и тут критика должна быть очень осторожна в своих заключениях:
если, например, автор награждает, в конце пьесы, негодяя или изображает благородного, но глупого человека, — от этого еще очень далеко до заключения,
что он хочет оправдывать негодяев или считает всех благородных людей дураками.
Какая же необходимость была воспитывать ее в таком блаженном неведении,
что всякий ее может обмануть?..»
Если б они задали себе этот вопрос, то из ответа и оказалось бы,
что всему злу корень опять-так не
что иное, как их собственное самодурство.
Авдотья Максимовна в течение всей пьесы находится в сильнейшей ажитации, бессмысленной и пустой,
если хотите, но тем не менее возбуждающей в нас не смех, а сострадание: бедная девушка в самом деле не виновата,
что ее лишили всякой нравственной опоры внутри себя и воспитали только к тому, чтобы век ходить ей на привязи.
«Но
если б вы знали,
чего это мне стоит», — прибавляет она, и последующая сцена вполне объясняет и оправдывает ее страх, возможный и понятный единственно только при самодурных отношениях, на которых основан весь семейный быт Русаковых.
А Вихорев думает: «
Что ж, отчего и не пошалить,
если шалости так дешево обходятся». А тут еще, в заключение пьесы, Русаков, на радостях,
что урок не пропал даром для дочери и еще более укрепил, в ней принцип повиновения старшим, уплачивает долг Вихорева в гостинице, где тот жил. Как видите, и тут сказывается самодурный обычай: на милость, дескать, нет образца, хочу — казню, хочу — милую… Никто мне не указ, — ни даже самые правила справедливости.
Если эти черты не так ярки, чтобы бросаться в глаза каждому,
если впечатление пьесы раздвояется, — это доказывает только (как мы уже замечали в первой статье),
что общие теоретические убеждения автора, при создании пьесы, не находились в совершенной гармонии с тем,
что выработала его художническая натура из впечатлений действительной жизни.
И не хочет понять самой простой истины:
что не нужно усыплять в человеке его внутренние силы и связывать ему руки и ноги,
если хотят, чтоб он мог успешно бороться с своими врагами.
Она с ужасом говорит: «
Что будет,
если тятенька не согласится?» — а он вместо ответа: «Как бог даст!..» Ясно
что они не в состоянии исполнить своих намерений,
если встретят хоть малейшее препятствие.
Так, господин, вывозящий мусор из города, мог бы, несмотря на совершенную бесценность этого предмета, заломить за него непомерные деньги,
если бы увидел,
что все окрестные жители по непонятной иллюзии придают ему какую-то особенную цену…
Если разговор прекратился, возобновляйте его на другой и на третий день, не возвращаясь назад, а начиная с того, на
чем остановились вчера, — и будьте уверены,
что ваше дело будет выиграно.
Если смотреть здраво, то все ее участники хотят невозможного, или, лучше сказать, — сами не смыслят,
чего они хотят.
Страшно, как подумаешь,
что ведь обитатели «темного царства», сколько мы знаем их по Островскому, все имеют такие самодурные наклонности,
если сами не забиты до совершенного отречения от своей личности…
Все это знают, благодетельница,
что вы,
если захотите, так можете из грязи человекам сделать; а не захотите, так будь хоть семи пядей во лбу, — так в ничтожестве и пропадет.
Если они осмелятся раскрыть рот, то она говорит им вот
что: «Я не люблю, когда рассуждают, просто не люблю да и все тут.
Если б он мог придумать выдавать их за тех, за кого они не хотят и кто их брать не хочет, то очень может быть,
что эта идея и понравилась бы ему…
Человек, сохранивший остатки ума, непременно на то и пускается в этом самодурном круге «темного царства»,
если только пускается в практическую деятельность; отсюда и произошла пословица,
что «умный человек не может быть не плутом».
Если подумать, так и окажется,
что Анна Петровна очень резонно говорит: «
Что такое незамужняя женщина?
И вовсе не удивительно,
если Юсов, узнав,
что все ведомство Вышневского отдано под суд, выражает искреннее убеждение,
что это «по грехам нашим — наказание за гордость…» Вышневский то же самое объясняет, только несколько рациональнее: «Моя быстрая карьера, — говорит, — и заметное обогащение — вооружили против меня сильных людей…» И, сходясь в этом объяснении, оба администратора остаются затем совершенно спокойны совестию относительно законности своих действий…