Неточные совпадения
Но, по одной из тех странных, для обыкновенного читателя,
и очень досадных для автора, случайностей, которые так часто повторяются в нашей бедной литературе, — пьеса Островского не
только не была играна на театре, но даже не могла встретить подробной
и серьезной оценки ни в одном журнале.
Само собою разумеется, что подобные возгласы по поводу Торцова о том, что человека благородит, не могли повести к здравому
и беспристрастному рассмотрению дела. Они
только дали критике противного направления справедливый повод прийти в благородное негодование
и воскликнуть в свою очередь о Любиме Торцове...
Весьма бесцеремонно нашел он, что нынешней критике пришелся не по плечу талант Островского,
и потому она стала к нему в положение очень комическое; он объявил даже, что
и «Свои люди» не были разобраны потому
только, что
и в них уже высказалось новое слово, которое критика хоть
и видит, да зубом неймет…
Таким образом, восторженные хвалители Островского немного сделали для объяснения публике его значения
и особенностей его таланта; они
только помешали многим прямо
и просто взглянуть на него.
Итак, предполагая, что читателям известно содержание пьес Островского
и самое их развитие, мы постараемся
только припомнить черты, общие всем его произведениям или большей части их, свести эти черты к одному результату
и по ним определить значение литературной деятельности этого писателя.
Исполнивши это, мы
только представим в общем очерке то, что
и без нас давно уже знакомо большинству читателей, но что у многих, может быть, не приведено в надлежащую стройность
и единство.
Пред ее судом стоят лица, созданные автором,
и их действия; она должна сказать, какое впечатление производят на нее эти лица,
и может обвинять автора
только за то, ежели впечатление это неполно, неясно, двусмысленно.
Если в отношении к Островскому до сих пор не было сделано ничего подобного, то нам остается
только пожалеть об этом странном обстоятельстве
и постараться поправить его, насколько хватит сил
и уменья.
Предоставляя это гг. Алмазову, Ахшарумову
и им подобным, мы изложим здесь
только те результаты, какие дает нам изучение произведений Островского относительно изображаемой им действительности.
И этот игрок многих еще обыгрывал: другие, стало быть,
и трех-то ходов не рассчитывали, а так
только — смотрели на то, что у них под носом.
Мы
только пользуемся случаем высказать его по поводу произведений Островского, у которого везде на первом плане видим верность фактам действительности
и даже некоторое презрение к логической замкнутости произведения —
и которого комедии, несмотря на то, имеют
и занимательность
и внутренний смысл.
Тогда
и окажется, что талант одного способен во всей силе проявляться
только в уловлении мимолетных впечатлений от тихих явлений природы, а другому доступны, кроме того, —
и знойная страстность,
и суровая энергия,
и глубокая дума, возбуждаемая не одними стихийными явлениями, но
и вопросами нравственными, интересами общественной жизни.
Комедия Островского не проникает в высшие слои нашего общества, а ограничивается
только средними,
и потому не может дать ключа к объяснению многих горьких явлений, в ней изображаемых. Но тем не менее она легко может наводить на многие аналогические соображения, относящиеся
и к тому быту, которого прямо не касается; это оттого, что типы комедий Островского нередко заключают в себе не
только исключительно купеческие или чиновничьи, но
и общенародные черты.
Только его дикие, безобразные крики нарушают эту мрачную тишину
и производят пугливую суматоху на этом печальном кладбище человеческой мысли
и воли.
И такова сила самодурства в этом темном царстве Торцовых, Брусковых
и Уланбековых, что много людей действительно замирает в нем, теряет
и смысл,
и волю,
и даже силу сердечного чувства — все, что составляет разумную жизнь, —
и в идиотском бессилии прозябает,
только совершая отправления животной жизни.
Они безмолвны, неслышны, незаметны; они знают, что всякое быстрое
и размашистое движение отзовется нестерпимой болью на их закованном теле; они понимают, что, рванувшись из своих желез, они не выбегут из тюрьмы, а
только вырвут куски мяса из своего тела.
Начинается воровское, урывчатое движение, с оглядкою, чтобы кто-нибудь не подметил его; начинается обман
и подлость, притворство
и зложелательство, ожесточение на все окружающее
и забота
только о себе, о достижении личного спокойствия.
Только самые грубые
и внешние, бьющие в глаза проявления этой образованности понятны для них,
только на них они нападают, ежели вздумают невзлюбить образованность,
и только им подражают, ежели увлекутся страстью жить по-благородному.
И так через всю жизнь самодуров, через все страдальческое существование безответных проходит эта борьба с волною новой жизни, которая, конечно, зальет когда-нибудь всю издавна накопленную грязь
и превратит топкое болото в светлую
и величавую реку, но которая теперь еще
только вздымает эту грязь
и сама в нее всасывается,
и вместе с нею гниет
и смердит…
Но Островский вводит нас в самую глубину этого семейства, заставляет присутствовать при самых интимных сценах,
и мы не
только понимаем, мы скорбно чувствуем сердцем, что тут не может быть иных отношений, как основанных на обмане
и хитрости, с одной стороны, при диком
и бессовестном деспотизме, с другой.
Еще
только увидавши в окно возвращающуюся Дарью, Машенька пугливо восклицает: «Ах, сестрица, как бы она маменьке не попалась!»
И Дарья действительно попалась; но она сама тоже не промах, — умела отвертеться: «…за шелком, говорит, в лавочку бегала».
Он считает удобным побить жену
только во хмелю, да
и то не совсем одобряет.
У него есть свои особенные понятия, по которым плутовать следует, но
только до каких-то пределов, хотя, впрочем, он
и сам хорошенько не знает, до каких именно…
Вследствие такого порядка дел все находятся в осадном положении, все хлопочут о том, как бы
только спасти себя от опасности
и обмануть бдительность врага.
Но такова сила повального ослепления, неизбежно заражающего людей в известных положениях, — что за убийство
и грабежи на войне не
только не казнят никого, но еще восхваляют
и награждают!
Антип Антипыч не
только очень любезно принимает его, не
только внимательно слушает его рассказы о кутеже сына Сеньки, вынуждающем старика самого жениться,
и о собственных плутовских штуках Ширялова, но в заключение еще сватает за него сестру свою,
и тут же, без согласия
и без ведома Марьи Антиповны, окончательно слаживает дело.
В «Своих людях» мы видим опять ту же религию лицемерства
и мошенничества, то же бессмыслие
и самодурство одних
и ту же обманчивую покорность, рабскую хитрость других, но
только в большем разветвлении.
Аграфена Кондратьевна, по своей крайней недальности, не может сама привести в ясность своих чувств
и только охами да вздохами выражает, что ей тяжело.
И, к довершению всего, оказывается ведь, что Самсон Силыч вовсе
и не пьян; это так
только показалось Фоминишне.
Только приказчик Лазарь Подхалюзин, связанный каким-то темным неусловленным союзом с своим хозяином
и готовящийся сам быть маленьким деспотом, стоит несколько в стороне от этого страха, разделяемого всяким, кто вступает в дом Большова.
Не употребляя долгих исканий
и не делая особенно злостных планов, он
только подбивает сваху отговорить прежнего жениха Липочки, из благородных, а сам подделывается к Большову раболепным тоном
и выражением своего участия к нему.
Себя самого он ставит единственным законом
и средоточием всего, до чего
только досягает его деятельность.
Вообще надобно сказать, что
только с помощью этого убеждения
и поддерживается некоторая жизнь в нашем «темном царстве»: через него здесь
и карьеры делаются,
и выгодные партии составляются,
и капиталы наживаются,
и общее уважение приобретается.
И это для него не оправдательная фраза, не пример
только, как утверждал один строгий критик Островского.
И уж тут нужды нет, что кредиторы Большова не банкрутились
и не делали ему подрыва: все равно, с кого бы ни пришлось,
только бы сорвать свою выгоду.
Следуя внушениям этого эгоизма,
и Большов задумывает свое банкротство.
И его эгоизм еще имеет для себя извинение в этом случае: он не
только видел, как другие наживаются банкротством, но
и сам потерпел некоторое расстройство в делах, именно от несостоятельности многих должников своих. Он с горечью говорит об этом Подхалюзину...
Только о «суде владычнем» вспоминает он; но
и это так, больше для формы: «второе пришествие» играет здесь роль не более той, какую дает Большов
и «милосердию божию» в известной фразе своей: «Бонапарт Бонапартом, а мы пуще всего надеемся на милосердие божие, да
и не о том теперь речь».
Самодур все силится доказать, что ему никто не указ
и что он — что захочет, то
и сделает; между тем человек действительно независимый
и сильный душою никогда не захочет этого доказывать: он употребляет силу своего характера
только там, где это нужно, не растрачивая ее, в виде опыта, на нелепые затеи.
Он самодурствует
и кажется страшен, но это
только потому, что ни с какой стороны ему нет отпора; борьбы он не выдержит…
Но она заметна
и в Большове, который, даже решаясь на такой шаг, как злостное банкротство, не
только старается свалить с себя хлопоты, но просто сам не знает, что он делает, отступается от своей выгоды
и даже отказывается от своей воли в этом деле, сваливая все на судьбу.
Но, во-первых, что же возбудило в нем такую решимость, противную его собственной выгоде,
и почему воля его выражается
только в криках с Подхалюзиным, а не в деятельном участии в хлопотах?
В Лире действительно сильная натура,
и общее раболепство пред ним
только развивает ее односторонним образом — не на великие дела любви
и общей пользы, а единственно на удовлетворение собственных, личных прихотей.
Сила его характера выражается не
только в проклятиях дочерям, но
и в сознании своей вины пред Корделиею,
и в сожалении о своем крутом нраве,
и в раскаянии, что он так мало думал о несчастных бедняках, так мало любил истинную честность.
Такое суждение обнаруживает полное непонимание не
только Шекспира
и Островского, но
и вообще нравственного свойства драматических положений.
Нет этих следов, да
и не с тем писана комедия, чтобы указать их; последний акт ее мы считаем
только последним мастерским штрихом, окончательно рисующим для нас натуру Большова, которая была остановлена в своем естественном росте враждебными подавляющими обстоятельствами
и осталась равно бессильною
и ничтожною как при обстоятельствах, благоприятствовавших широкой
и самобытной деятельности, так
и в напасти, опять ее скрутившей.
Он нимало не сознает гадости своего поступка, он не мучится внутренним стыдом; его терзает
только стыд внешний; кредиторы таскают его по судам,
и мальчишки на него показывают пальцами.
Только у Островского комические черты проведены здесь несколько тоньше,
и притом надо сознаться, что внутренний комизм личности Большова несколько замаскировывается в последнем акте несчастным его положением, из-за которого проницательные критики
и навязали Островскому такие идеи
и цели, каких он, вероятно, никогда
и во сне не видел.
Олимпиада Самсоновна говорит ему: «Я у вас, тятенька, до двадцати лет жила, — свету не видала, что же, мне прикажете отдать вам деньги, а самой опять в ситцевых платьях ходить?» Большов не находит ничего лучшего сказать на это, как
только попрекнуть дочь
и зятя невольным благодеянием, которое он им сделал, передавши в их руки свое имение.
Мы уже имели случай заметить, что одна из отличительных черт таланта Островского состоит в уменье заглянуть в самую глубь души человека
и подметить не
только образ его мыслей
и поведения, но самый процесс его мышления, самое зарождение его желаний.
Самодурствует он потому, что встречает в окружающих не твердый отпор, а постоянную покорность; надувает
и притесняет других потому, что чувствует
только, как это ему удобно, но не в состоянии почувствовать, как тяжело это им; на банкротство решается он опять потому, что не имеет ни малейшего представления об общественном значении такого поступка.