Неточные совпадения
Ни один из современных русских писателей не подвергался, в своей литературной деятельности, такой странной участи,
как Островский.
С другой стороны — навязывать автору свой собственный образ мыслей тоже не нужно, да и неудобно (разве при такой отваге,
какую выказал критик «Атенея», г. Н. П. Некрасов, из Москвы): теперь уже для всякого читателя ясно, что Островский не обскурант, не проповедник плетки
как основания семейной нравственности, не поборник гнусной морали, предписывающей терпение без конца и отречение от прав собственной личности, — равно
как и не слепой, ожесточенный пасквилянт, старающийся во что бы то
ни стало выставить на позор грязные пятна русской жизни.
В произведениях талантливого художника,
как бы они
ни были разнообразны, всегда можно примечать нечто общее, характеризующее все их и отличающее их от произведений других писателей.
Поверьте, что если б Островский принялся выдумывать таких людей и такие действия, то
как бы
ни драматична была завязка,
как бы
ни рельефно были выставлены все характеры пьесы, произведение все-таки в целом осталось бы мертвым и фальшивым.
По нашему же мнению, для художественного произведения годятся всякие сюжеты,
как бы они
ни были случайны, и в таких сюжетах нужно для естественности жертвовать даже отвлеченною логичностью, в полной уверенности, что жизнь,
как и природа, имеет свою логику и что эта логика, может быть, окажется гораздо лучше той,
какую мы ей часто навязываем…
Но пока жив человек, в нем нельзя уничтожить стремления жить, т. е. проявлять себя
каким бы то
ни было образом во внешних действиях.
Тут никто не может
ни на кого положиться: каждую минуту вы можете ждать, что приятель ваш похвалится тем,
как он ловко обсчитал или обворовал вас; компаньон в выгодной спекуляции — легко может забрать в руки все деньги и документы и засадить своего товарища в яму за долги; тесть надует зятя приданым; жених обочтет и обидит сваху; невеста-дочь проведет отца и мать, жена обманет мужа.
И точно
как после кошмара, даже те, которые, по-видимому, успели уже освободиться от самодурного гнета и успели возвратить себе чувство и сознание, — и те все еще не могут найтись хорошенько в своем новом положении и, не поняв
ни настоящей образованности,
ни своего призвания, не умеют удержать и своих прав, не решаются и приняться за дело, а возвращаются опять к той же покорности судьбе или к темным сделкам с ложью и самодурством.
Все равно
как в четвертом году захотели бороду обрить: сколько
ни просили Аграфена Кондратьевна, сколько
ни плакали, — нет, говорит, после опять отпущу, а теперь поставлю на своем: взяли да и обрили.
Он придумывает только, «
какую бы тут механику подсмолить»; но этого
ни он сам,
ни его советник Рисположенский не знают еще хорошенько.
Он самодурствует и кажется страшен, но это только потому, что
ни с
какой стороны ему нет отпора; борьбы он не выдержит…
Самодурствует он потому, что встречает в окружающих не твердый отпор, а постоянную покорность; надувает и притесняет других потому, что чувствует только,
как это ему удобно, но не в состоянии почувствовать,
как тяжело это им; на банкротство решается он опять потому, что не имеет
ни малейшего представления об общественном значении такого поступка.
Но автор комедии вводит нас в самый домашний быт этих людей, раскрывает перед нами их душу, передает их логику, их взгляд на вещи, и мы невольно убеждаемся, что тут нет
ни злодеев,
ни извергов, а всё люди очень обыкновенные,
как все люди, и что преступления, поразившие нас, суть вовсе не следствия исключительных натур, по своей сущности наклонных к злодейству, а просто неизбежные результаты тех обстоятельств, посреди которых начинается и проходит жизнь людей, обвиняемых нами.
Таким образом, не входя
ни в
какие художественные разбирательства, можно, например, похвалить г. Розенгейма за то, что «Гроза», помещенная им недавно в «Русском слове», написана им на тему, не имеющую той пошлости,
как его чиновничьи и откупные элегии.
Не сравнивая значения Островского с значением Гоголя в истории нашего развития, мы заметим, однако, что в комедиях Островского, под влиянием
каких бы теорий они
ни писались, всегда можно найти, черты глубоко верные и яркие, доказывающие, что сознание жизненной правды никогда не покидало художника и не допускало его искажать действительность в угоду теории.
Смысл его тот, что самодурство, в
каких бы умеренных формах
ни выражалось, в
какую бы кроткую опеку
ни переходило, все-таки ведет, — по малой мере, к обезличению людей, подвергшихся его влиянию; а обезличение совершенно противоположно всякой свободной и разумной деятельности; следовательно, человек обезличенный, под влиянием тяготевшего над ним самодурства, может нехотя, бессознательно совершить
какое угодно преступление и погибнуть — просто по глупости и недостатку самобытности.
В этом уж крепко сказывается самодурство; но оно смягчается в Русакове следующим рассуждением: «
Как девке поверить? что она видела? кого она знает?» Рассуждение справедливое в отношении к дочери Русакова; но
ни Русакову и никому из ого собратьев не приходит в голову спросить: «Отчего ж она ничего не видела и никого не знает?
На другое же
ни на что он не годен, и от него можно ожидать ровно столько же пакостей, сколько и хороших поступков: все будет зависеть от того, в
какие руки он попадется.
Когда мы одиноко идем в полночь по темному склепу между могилами, и вдруг за одной из гробниц пред нами внезапно является какая-нибудь нелепая рожа и делает нам гримасу, — то,
как бы гримаса
ни была смешна, трудно засмеяться в эту минуту: невольно испугаешься.
Сердце у ней доброе, в характере много доверчивости,
как у всех несчастных и угнетенных, не успевших еще ожесточиться; потребность любви пробуждена; но она не находит для себя
ни простора,
ни разумной опоры,
ни достойного предмета.
Но и тут она только понапрасну мучит самое себя:
ни на одну минуту не стоит она на твердой почве, а все
как будто тонет, — то всплывет немножко, то опять погрузится… так и ждешь, что вот-вот сейчас потонет совсем…
Ни за
какие сокровища!» Отчего же такой ужас?
Но тотчас же она сама пугается своих слов и переходит к смиренному тону, в котором даже хочется предположить иронию,
как она
ни неуместна в положении Авдотьи Максимовны.
А Вихорев думает: «Что ж, отчего и не пошалить, если шалости так дешево обходятся». А тут еще, в заключение пьесы, Русаков, на радостях, что урок не пропал даром для дочери и еще более укрепил, в ней принцип повиновения старшим, уплачивает долг Вихорева в гостинице, где тот жил.
Как видите, и тут сказывается самодурный обычай: на милость, дескать, нет образца, хочу — казню, хочу — милую… Никто мне не указ, —
ни даже самые правила справедливости.
Какое жалкое положение: не иметь даже
ни малейшего помышления о возможности сделать что-нибудь самому, полагать всю надежду на чужое решение, на чужую милость, в то время
как нам грозит кровная беда…
Он рад будет прогнать и погубить вас, но, зная, что с вами много хлопот, сам постарается избежать новых столкновений и сделается даже очень уступчив: во-первых, у него нет внутренних сил для равной борьбы начистоту, во-вторых, он вообще не привык к
какой бы то
ни было последовательной и продолжительной работе, а бороться с человеком, который смело и неотступно пристает к вам, — это тоже работа немалая…
Тот же Русаков не решится сбрить себе бороду или надеть фрак,
как бы его дочь
ни убивалась из-за этого.
Но Брусков,
как темный человек, вполне освоившийся, с обычаями «темного царства», не входит
ни в
какие соображения.
В комнатах такого курить нельзя
ни под
каким видом, кого хочешь стошнит…
Ведь бывали же на Руси примеры, что мальчики, одержимые страстью к науке, бросали все и шли учиться, не заботясь
ни о мнении родных,
ни о
какой поддержке в жизни…
Ни одним словом не возвышаются они над уровнем этого быта, не изменяют основным чертам их типа,
как он сложился в самой жизни.
Положим, что Неглигентов, по жизни своей, не стоит, чтобы об нем и разговаривать много, да по вас-то он должен сделать для него все на свете,
какой бы он там
ни был негодяй…
А теперь у ней другие мысли; она подавлена самодурством, да и впереди ничего не видит, кроме того же самодурства: «
Как подумаешь, — говорит она, — что станет этот безобразный человек издеваться над тобой, да ломаться, да свою власть показывать, загубит он твой век
ни за что!..
А
как начала она мной,
как куклой, командовать, да
как увидела я, что никакой мне воли,
ни защиты нет, так отчаянность на меня напала…
Из этих коротких и простых соображений не трудно понять, почему тяжесть самодурных отношений в этом «темном царстве» обрушивается всего более на женщин. Мы обещали в прошедшей статье обратить внимание на рабское положение женщины в русской семье,
как оно является в комедиях Островского. Мы, кажется, достаточно указали на него в настоящей статье; остается нам сказать несколько слов о его причинах и указать при этом на одну комедию, о которой до сих пор мы не говорили
ни слова, — на «Бедную невесту».
Притом же и самые занятия мужчины,
как бы они
ни были второстепенны и зависимы, все-таки требуют известной степени развития, и потому круг знаний мальчика с самого детства, даже в понятиях самих Брусковых, предполагается гораздо обширнее, чем для девочки.
В том раздражении,
как оно
ни высокомерно, все-таки видно боязливое внимание, какое-то смутное сознание, что в противной стороне все-таки кроется некоторая сила; тон пренебрежения здесь искусствен.
Как видите, это уж такое ничтожество, что перед мужем или кем бы то
ни было посильнее она, вероятно, и пикнуть не смела.
Для самодурства,
как видно, нет
ни пола,
ни возраста,
ни звания.
Все эти; господа принадлежат к той категории, которую определяет Неуеденов в «Праздничном сне»: «Другой сунется в службу, в
какую бы то
ни на есть» послужит без году неделю, повиляет хвостом, видит — не тяга, умишка-то не хватает, учился-то плохо, двух перечесть не умеет, лень-то прежде его родилась, а побарствовать-то хочется: вот он и пойдет бродить по улицам до по гуляньям, — не объявится ли
какая дура с деньгами»…
Мыкин, в «Доходном месте», может быть, чист, потому что
ни в
каких общественных службах не участвует, а «учительствует понемногу».
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой,
какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще
ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай,
какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Городничий. Эк куда хватили! Ещё умный человек! В уездном городе измена! Что он, пограничный, что ли? Да отсюда, хоть три года скачи,
ни до
какого государства не доедешь.
Городничий (бьет себя по лбу).
Как я — нет,
как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу на службе;
ни один купец,
ни подрядчик не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить про губернаторов…
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб
какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь,
ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Городничий. Ах, боже мой, вы всё с своими глупыми расспросами! не дадите
ни слова поговорить о деле. Ну что, друг,
как твой барин?.. строг? любит этак распекать или нет?