И точно как после кошмара, даже те, которые, по-видимому, успели уже освободиться от самодурного гнета и успели возвратить себе чувство и сознание, — и те
все еще не могут найтись хорошенько в своем новом положении и, не поняв ни настоящей образованности, ни своего призвания, не умеют удержать и своих прав, не решаются и приняться за дело, а возвращаются опять к той же покорности судьбе или к темным сделкам с ложью и самодурством.
Неточные совпадения
По
всей вероятности, и сам Островский (которому опять досталось тут из-за его непризванных комментаторов) не был доволен ею; по крайней мере с тех пор он уже не подал никакого повода
еще раз наклепать на него столь милые вещи.
Если свести в одно
все упреки, которые делались Островскому со
всех сторон в продолжение целых десяти лет и делаются
еще доселе, то решительно нужно будет отказаться от всякой надежды понять, чего хотели от него и как на него смотрели его критики.
У него
еще нет теоретических соображений, которые бы могли объяснить этот факт; но он видит, что тут есть что-то особенное, заслуживающее внимания, и с жадным любопытством всматривается в самый факт, усваивает его, носит его в своей душе сначала как единичное представление, потом присоединяет к нему другие, однородные, факты и образы и, наконец, создает тип, выражающий в себе
все существенные черты
всех частных явлений этого рода, прежде замеченных художником.
И то уже есть в этой комедии фальшивый тон в лице Жадова; но и его почувствовал сам автор,
еще прежде
всех критиков.
И так через
всю жизнь самодуров, через
все страдальческое существование безответных проходит эта борьба с волною новой жизни, которая, конечно, зальет когда-нибудь
всю издавна накопленную грязь и превратит топкое болото в светлую и величавую реку, но которая теперь
еще только вздымает эту грязь и сама в нее всасывается, и вместе с нею гниет и смердит…
Теперь новые начала жизни только
еще тревожат сознание
всех обитателей темного царства, вроде далекого привидения или кошмара.
Как сильно выражается в этом решительная бессмысленность и нравственное ничтожество этой натуры, которая в начале пьесы могла
еще кому-нибудь показаться сильною, судя по тому страху, какой она внушает
всем окружающим!..
Поэтому-то он и не расстается с своей аферой,
все выжидая, — нельзя ли из нее
еще чего-нибудь вытянуть: недаром же он рисковал, в самом деле!
Официальным образом мы видим здесь злостного банкрота,
еще более злостного приказчика, ограбившего своего хозяина, ехидную дочь, хладнокровно отправляющую в острог своего отца, — и
все эти лица мы клеймим именами злодеев и извергов.
Но чтобы выйти из подобной борьбы непобежденным, — для этого мало и
всех исчисленных нами достоинств: нужно
еще иметь железное здоровье и — главное — вполне обеспеченное состояние, а между тем, по устройству «темного царства», —
все его зло,
вся его ложь тяготеет страданиями и лишениями именно только над теми, которые слабы, изнурены и не обеспечены в жизни; для людей же сильных и богатых — та же самая ложь служит к услаждению жизни.
Невозможно и требовать от него практического протеста против
всей окружающей его среды, против обычаев, установившихся веками, против понятий, которые, как святыня, внушались ему, когда он был
еще мальчишкой, ничего не смыслившем…
Но и тут критика должна быть очень осторожна в своих заключениях: если, например, автор награждает, в конце пьесы, негодяя или изображает благородного, но глупого человека, — от этого
еще очень далеко до заключения, что он хочет оправдывать негодяев или считает
всех благородных людей дураками.
Сердце у ней доброе, в характере много доверчивости, как у
всех несчастных и угнетенных, не успевших
еще ожесточиться; потребность любви пробуждена; но она не находит для себя ни простора, ни разумной опоры, ни достойного предмета.
Положим, что
все это в нем
еще смутно, слабо, неверно; но все-таки начало сделано, застой потревожен, деятельность получила новое направление…
Еще обругает ни за что ни про что!» И вследствие такого рассуждения наглая, самодурная глупость и бесчестность продолжают безмятежно пользоваться
всеми выгодами своей наглости и
всеми знаками видимого почета от окружающих.
Но есть у Островского пьеса, где подслушан лепет чистого сердца в ту самую минуту, когда оно только что
еще чувствует приближение нечистой мысли, — пьеса, которая объясняет нам
весь процесс душевной борьбы, предшествующей неразумному увлечению девушки, убиваемой самодурною силою…
Но все-таки они
еще могут надеяться, что и самодур не вдруг их прогонит и бросит:
все же они что-нибудь делают и приносят пользу самодуру.
С этой стороны
все и смотрят на женщину в «темном царстве», да
еще и то считают ва одолжение…
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то что внутренние враги были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то не по себе, так как о новом градоначальнике
все еще не было ни слуху ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленные мухи, и не смели ни за какое дело приняться, потому что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
Неточные совпадения
Да объяви
всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете
еще не было, что может
все сделать,
все,
все,
все!
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого
еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и
все помутилось.
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так
все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись,
всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему
еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Осип (выходит и говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин не плотит: прогон, мол, скажи, казенный. Да чтоб
все живее, а не то, мол, барин сердится. Стой,
еще письмо не готово.
А при
всем том страх хотелось бы с ним
еще раз сразиться.