— Ничего, это все ничего, ты слушай, пожалуйста. Вот я пошла. Ну-с, прихожу в большой страшеннейший магазин; там куча народа. Меня затолкали; однако я выбралась и подошла к черному человеку в очках. Что я ему сказала, я ничего не помню; под конец он усмехнулся, порылся
в моей корзине, посмотрел кое-что, потом снова завернул, как было, в платок и отдал обратно.
Неточные совпадения
— У самых
моих ног. Кораблекрушение причиной того, что я,
в качестве берегового пирата, могу вручить тебе этот приз. Яхта, покинутая экипажем, была выброшена на песок трехвершковым валом — между
моей левой пяткой и оконечностью палки. — Он стукнул тростью. — Как зовут тебя, крошка?
«Вырастет, забудет, — подумал он, — а пока… не стоит отнимать у тебя такую игрушку. Много ведь придется
в будущем увидеть тебе не алых, а грязных и хищных парусов; издали нарядных и белых, вблизи — рваных и наглых. Проезжий человек пошутил с
моей девочкой. Что ж?! Добрая шутка! Ничего — шутка! Смотри, как сморило тебя, — полдня
в лесу,
в чаще. А насчет алых парусов думай, как я: будут тебе алые паруса».
В суровом молчании, как жрецы, двигались повара; их белые колпаки на фоне почерневших стен придавали работе характер торжественного служения; веселые, толстые судомойки у бочек с водой
мыли посуду, звеня фарфором и серебром; мальчики, сгибаясь под тяжестью, вносили корзины, полные рыб, устриц, раков и фруктов.
В Ванкувере Грэя поймало письмо матери, полное слез и страха. Он ответил: «Я знаю. Но если бы ты видела, как я; посмотри
моими глазами. Если бы ты слышала, как я; приложи к уху раковину:
в ней шум вечной волны; если бы ты любила, как я, — все,
в твоем письме я нашел бы, кроме любви и чека, — улыбку…» И он продолжал плавать, пока «Ансельм» не прибыл с грузом
в Дубельт, откуда, пользуясь остановкой, двадцатилетний Грэй отправился навестить замок.
— Прекрасно. Запомни также, что ни
в одном из тех случаев, какие могут тебе представиться, нельзя ни говорить обо мне, ни упоминать даже
мое имя. Прощай!
— Решительно ничего, Пантен. Я хочу, чтобы вы приняли к сведению
мое желание избегать всяких расспросов. Когда наступит момент, я сообщу вам,
в чем дело. Матросам скажите, что предстоит ремонт; что местный док занят.
— Досточтимый капитан, — самодовольно возразил Циммер, — я играю на всем, что звучит и трещит.
В молодости я был музыкальным клоуном. Теперь меня тянет к искусству, и я с горем вижу, что погубил незаурядное дарование. Поэтому-то я из поздней жадности люблю сразу двух: виолу и скрипку. На виолончели играю днем, а на скрипке по вечерам, то есть как бы плачу, рыдаю о погибшем таланте. Не угостите ли винцом, э? Виолончель — это
моя Кармен, а скрипка…
— Смотря по тому, сколько ты выпил с утра. Иногда — птица, иногда — спиртные пары. Капитан, это
мой компаньон Дусс; я говорил ему, как вы сорите золотом, когда пьете, и он заочно влюблен
в вас.
Никто не мог уговорить его везти
мыло, гвозди, части машин и другое, что мрачно молчит
в трюмах, вызывая безжизненные представления скучной необходимости.
— Теперь, — сказал Грэй, — когда
мои паруса рдеют, ветер хорош, а
в сердце
моем больше счастья, чем у слона при виде небольшой булочки, я попытаюсь настроить вас своими мыслями, как обещал
в Лиссе.
Что до меня, то наше начало —
мое и Ассоль — останется нам навсегда
в алом отблеске парусов, созданных глубиной сердца, знающего, что такое любовь.
— Не думаю, опять улыбаясь, сказал Серпуховской. — Не скажу, чтобы не стоило жить без этого, но было бы скучно. Разумеется, я, может быть, ошибаюсь, но мне кажется, что я имею некоторые способности к той сфере деятельности, которую я избрал, и что
в моих руках власть, какая бы она ни была, если будет, то будет лучше, чем в руках многих мне известных, — с сияющим сознанием успеха сказал Серпуховской. — И потому, чем ближе к этому, тем я больше доволен.
Неточные совпадения
Добчинский. При мне-с не имеется, потому что деньги
мои, если изволите знать, положены
в приказ общественного призрения.
Анна Андреевна. Что тут пишет он мне
в записке? (Читает.)«Спешу тебя уведомить, душенька, что состояние
мое было весьма печальное, но, уповая на милосердие божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.)Я ничего не понимаю: к чему же тут соленые огурцы и икра?
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже
мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек
в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Городничий (
в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло! Что будет, то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду
в деньгах или
в чем другом, то я готов служить сию минуту.
Моя обязанность помогать проезжающим.
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь
мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж,
в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не те потребности; душа
моя жаждет просвещения.