Неточные совпадения
Он
остался все
тем же пустопорожним работником и ни на волос не изменил своего нрава.
— Здравствуй, сватьюшка!.. Ну-ну, рассказывай, отколе? Зачем?.. Э, э, да ты и парнишку привел! Не
тот ли это, сказывали, что после солдатки
остался… Ась? Что-то на тебя, сват Аким, смахивает… Маленько покоренастее да поплотнее тебя будет, а в остальном — весь, как есть, ты! Вишь, рот-то… Эй, молодец, что рот-то разинул? — присовокупил рыбак, пригибаясь к Грише, который смотрел на него во все глаза. — Сват Аким, или он у тебя так уж с большим таким ртом и родился?
Останься один брат Вася, и
тот управится; а найми он работника подешевле, который…
А между
тем день-деньской бродит старичок по своему двору, стучит, суетится, и руки его ни на минуту не
остаются праздными.
— Вот, сватьюшка, что я скажу тебе, — произнес он с видом простодушия. —
Останься, пожалуй, у нас еще день, коли спешить некуда.
Тем временем нам в чем-нибудь подсобишь… Так, что ли? Ну, когда так — ладно! Бери топор, пойдем со мною.
Тетка Анна принялась снова увещевать его; но дядя Аким
остался непоколебим в своем намерении: он напрямик объявил, что ни за что не
останется больше в доме рыбака, и если поживет еще, может статься, несколько дней, так для
того лишь, чтоб приискать себе новое место.
— Глеб, — начал снова дядя Аким, но уже совсем ослабевшим, едва внятным голосом. — Глеб, — продолжал он, отыскивая глазами рыбака, который стоял между
тем перед самым лицом его, — тетушка Анна… будьте отцами… сирота!.. Там рубашонка… новая
осталась… отдайте… сирота!.. И сапожишки… в каморе… все… ему!.. Гриша… о-ох, господи.
Он
оставался на вид все
тем же полудиким, загрубелым мальчиком, продолжал по-прежнему глядеть исподлобья и ни слова не произносил, особенно в присутствии Глеба.
— Перелезай на
ту сторону. Время немного
осталось; день на исходе… Завтра чем свет станешь крыть соломой… Смотри, не замешкай с хворостом-то! Крепче его привязывай к переводинам… не жалей мочалы; завтра к вечеру авось, даст бог, порешим… Ну, полезай… да не тормози руки!.. А я
тем временем схожу в Сосновку, к печнику понаведаюсь… Кто его знает: времени, говорит, мало!.. Пойду: авось теперь ослобонился, — заключил он, направляясь в сени.
Зная озорливость приемыша и опасаясь, не без оснований, какого-нибудь греха с его стороны в
том случае, если дать ему волю, старый рыбак всячески старался отбить у него охоту таскаться на озеро; это было
тем основательнее, что времени
оставалось много еще до предположенной свадьбы.
Дело в
том, что с минуты на минуту ждали возвращения Петра и Василия, которые обещали прийти на побывку за две недели до Святой:
оставалась между
тем одна неделя, а они все еще не являлись. Такое промедление было
тем более неуместно с их стороны, что путь через Оку становился день ото дня опаснее. Уже поверхность ее затоплялась водою, частию выступавшею из-под льда, частию приносимою потоками, которые с ревом и грохотом низвергались с нагорного берега.
Не раз даже старик выходил из себя и грозил порядком проучить сына в
том случае, если со временем окажется какая-нибудь причина такой перемены, но
остался все-таки ни при чем.
Но это продолжалось всего одну секунду; он опустил голову, и лицо его приняло снова строгое, задумчивое выражение. Мало-помалу он снова вмешался в разговор, но речь его была отрывиста, принужденна. Беседа шла страшными извилинами, предмет россказней изменялся беспрерывно между пильщиком и шерстобитом, но со всем
тем строгое, задумчивое лицо Глеба
оставалось все
то же.
Перемена заметна была, впрочем, только в наружности двух рыбаков: взглянув на румяное, улыбающееся лицо Василия, можно было тотчас же догадаться, что веселый, беспечный нрав его
остался все
тот же; смуглое, нахмуренное лицо старшего брата, уподоблявшее его цыгану, которого только что обманули, его черные глаза, смотревшие исподлобья, ясно обличали
тот же мрачно настроенный, несообщительный нрав; суровая энергия, отличавшая его еще в юности, но которая с летами угомонилась и приняла характер более сосредоточенный, сообщала наружности Петра выражение какого-то грубого могущества, смешанного с упрямой, непоколебимой волей; с первого взгляда становилось понятным
то влияние, которое производил Петр на всех товарищей по ремеслу и особенно на младшего брата, которым управлял он по произволу.
Увидев жену, мать и детей, бегущих навстречу, Петр не показал особой радости или нетерпения; очутившись между ними, он начал с
того, что сбросил наземь мешок, висевший за плечами, положил на него шапку, и потом уже начал здороваться с женою и матерью; черты его и при этом
остались так же спокойны, как будто он расстался с домашними всего накануне.
Да и нам повеселее тогда будет: к
тому времени
того и гляди повестят о некрутстве, Гришка уйдет; все не так скучать станем; погляжу тогда на своих молодых;
осталась по крайности хоть утеха в дому!..»
В ней легко было узнать, однако ж, прежнего ребенка: глаза, голубые, как васильки,
остались все
те же; так же привлекательно круглилось ее лицо, хотя на нем не
осталось уже следа бойкого, живого, ребяческого выражения.
Красный угол был выбелен; тут помещались образа, остальные части стен, составлявшие продолжение угла,
оставались только вымазанными глиной; медные ризы икон, вычищенные мелом к светлому празднику, сверкали, как золото; подле них виднелся возобновленный пучок вербы, засохнувшая просфора, святая вода в муравленом кувшинчике, красные яйца и несколько священных книг в темных кожаных переплетах с медными застежками —
те самые, по которым Ваня учился когда-то грамоте.
И
то сказать, дядя: задалось нам, вишь ты, дельце одно; со дня на день жду, приведется нам погоревать маненько; вот поэтому-то самому более и хлопочу, как бы скорее сладить, парня нашего вылечить; все по крайности хоть утеха в дому
останется…
— Нет, Васька дома
останется взамен Гришки. Отпущу я его на заработки! А самому небось батрака нанимать, нет, жирно будет! Они и без
того денег почитай что не несут… Довольно и
того, коли один Петрушка пойдет в «рыбацкие слободы»… Ну, да не об этом толк совсем! Пойдут, стало быть, Васькины рубахи; а я от себя целковика два приложу: дело ихнее — походное, понадобится — сапожишки купить либо другое что, в чем нужда встренется.
Когда не
осталось сомнений в
том, что вид действительно принадлежал Захару, Глеб вручил ему деньги, сложил паспорт и, положив его за пазуху, сказал...
Все это куда бы еще ни шло, если бы челнок приносил существенную пользу дому и поддерживал семейство; но дело в
том, что в промежуток десяти-двенадцати лет парень успел отвыкнуть от родной избы; он
остается равнодушным к интересам своего семейства; увлекаемый дурным сообществом, он скорей употребит заработанные деньги на бражничество; другая часть денег уходит на волокитство, которое сильнейшим образом развито на фабриках благодаря ежеминутному столкновению парней с женщинами и девками, взросшими точно так же под влиянием дурных примеров.
Эта же молодая и попрощалась-то совсем не так, как другие девки: как повалилась спервака отцу в ноги, так тут и
осталась, и не
то чтобы причитала, как водится по обычаю, — слова не вымолвит, только убивается; взвыла на весь двор, на всю избу, ухватила старика своего за ноги, насилу отняли: водой отливали!
В Комареве и
то звали намедни: «Приходи, говорят, Захар, уважим!..» Да вряд ли
останусь; прискучили мне ваши места…
Впрочем, Гришка видел очень хорошо и без ее объяснения, что «сплетка» их и в
то время еще не могла
оставаться тайной; теперь и подавно нельзя было бы скрыть ее.
Оставались одна только ситцевая розовая рубашка и картуз; да и
те сохраняли такие сокрушительные следы дождей, пыли и времени, смотрели так жалко, что наносили решительное поражение внешнему достоинству сельского франта.
Невредимою
осталась одна гармония, да и
то потому, я думаю, что материалы, ее составлявшие, состояли большею частию из меди и дерева.
— Думал, отнял у меня господь детей, ты
останешься нам в утеху, станешь об нас сокрушаться да беречь под старость, а заместо
того норовишь как бы злодеем нашим стать!
Прибыль на волос не изменит материального быта русского мужика: с умножением средств охотно
остается он в
той же курной избе, в
том же полушубке; дети бегают по-прежнему босиком, жена по-прежнему не моет горшков.
При всем
том седые брови Глеба
оставались по-прежнему нахмуренными.
Но Глеб, как бы в опровержение догадкам приемыша, долго еще
оставался на площадке после
того, как сошел на берег.
По всей вероятности, Гришка обнадеживал уже себя
тем, что недолго
остается терпеть таким образом, что скоро, может статься, заживет он по своей воле и что, следовательно, не стоит заводить шума. Быть может, и это всего вероятнее, остаток совести — чувство, которое благодаря молодым летам не успело совсем еще погаснуть в сердце приемыша, — держало его в повиновении у изголовья умирающего благодетеля.
Дуня не плакала, не отчаивалась; но сердце ее замирало от страха и дрожали колени при мысли, что не сегодня-завтра придется встретиться с мужем. Ей страшно стало почему-то
оставаться с ним теперь с глазу на глаз. Она не чувствовала к нему ненависти, не желая ему зла, но вместе с
тем не желала его возвращения. Надежда окончательно угасла в душе ее; она знала, что, кроме зла и горя, ничего нельзя было ожидать от Гришки.
К
тому же простолюдин, и особенно коренной рыбак, который живет по большей части отделенный от общества и
остается по
тому самому при застарелых своих понятиях, твердо уверен, что если дождь обмывает его челнок,
то все челноки, существующие на земле, терпят
ту же участь; что, если буря свирепствует над его домом, буря свирепствует с одинаковой яростью по всей «земле-планиде».
При всем
том подлежит сильному сомнению, чтобы кто-нибудь из окрестных рыбарей, начиная от Серпухова и кончая Коломной,
оставался на берегу. Привыкшие к бурям и невзгодам всякого рода, они, верно, предпочитали теперь отдых на лавках или сидели вместе с женами, детьми и батраками вокруг стола, перед чашкой с горячей ушицей. Нужны были самые крайние побудительные причины: лодка, оторванная от причала и унесенная в реку, верши, сброшенные в воду ветром, чтобы заставить кого-нибудь выйти из дому.
Дождь яростно, однако ж, хлестал их по спине; но они мало об этом заботились, утешаясь, вероятно,
тем, что грудь, руки и ноги
оставались в тепле. Мокрая их одежда, подогреваемая спереди огнем, испускала от себя пар, подобный
тому, какой подымается вечером над водою.
— Не ходи, Дунюшка! Не бойся, родная: он ничего не посмеет тебе сделать…
останься со мной… он
те не тронет… чего дрожишь! Полно, касатка… плюнь ты на него, — раздавался голос старушки уже в сенях.
— Вот! Да я и безо всего
останусь! Только бы… батюшка, смотри, только забранится!.. И
то велел скорей домой идти. Сбегать разве попросить?
Вы одни, ты да Вася, виновники всему горю нашему; кабы отца тогда послушали,
остались бы дома, при вас, знамо, не
то бы и было.
Дуня вырвалась из объятий отца, отерла слезы и устремила глаза в
ту сторону; дыханье сперлось в груди ее, когда увидела она в приближающемся челноке одного Василия. Она не посмела, однако ж, последовать за Петром, который пошел навстречу брату. Старик и Анна
остались подле нее, хотя глаза их следили с заметным беспокойством за челноком.
— Эх, матушка Анна Савельевна, — сказал Кондратий, — уж лучше пожила бы ты с нами! Не
те уж годы твои, чтобы слоняться по свету по белому, привыкать к новым, чужим местам…
Останься с нами. Много ли нам надыть? Хлебца ломоть да кашки ребенку — вот и все; пожили бы еще вместе: немного годков нам с тобою жить
остается.
Наконец Софрон, крестник старушки —
тот самый Софрон Дронов, у которого раз как-то заболталась она и
осталась ночевать, — привез известие, что тетушка Анна приказала долго жить…
И если песня эта, если вид этих лугов не порадуют тогда вашего сердца, если душа ваша не дрогнет, но
останется равнодушною, советую вам пощупать тогда вашу душу, не каменная ли она… а если не каменная,
то, уж верно, способна только оживляться за преферансом, волноваться при словах: «пас», «ремиз», «куплю» и прочей дряни…
Ему
оставалось только проведать о
том, живы ли Дуня и дедушка Кондратий.