Неточные совпадения
Но в это время
глаза мельника устремляются
на плотину — и он цепенеет от ужаса: плотины как не бывало; вода гуляет через все снасти… Вот тебе и мастак-работник, вот тебе и парень
на все руки! Со всем тем, боже сохрани, если недовольный хозяин начнет упрекать Акима: Аким ничего, правда, не скажет в ответ, но уж зато
с этой минуты бросает работу, ходит как словно обиженный, живет как вон глядит; там кочергу швырнет, здесь ногой пихнет,
с хозяином и хозяйкой слова не молвит, да вдруг и перешел в другой дом.
— Здравствуй, сватьюшка!.. Ну-ну, рассказывай, отколе? Зачем?.. Э, э, да ты и парнишку привел! Не тот ли это, сказывали, что после солдатки остался… Ась? Что-то
на тебя, сват Аким, смахивает… Маленько покоренастее да поплотнее тебя будет, а в остальном — весь, как есть, ты! Вишь, рот-то… Эй, молодец, что рот-то разинул? — присовокупил рыбак, пригибаясь к Грише, который смотрел
на него во все
глаза. — Сват Аким, или он у тебя так уж
с большим таким ртом и родился?
Рыбак посмотрел
с удивлением
на свата, потом
на мальчика, потом перенес
глаза на сыновей, но, увидев, что все сидели понуря голову, сделал нетерпеливое движение и пригнулся к щам. Хозяйка его стояла между тем у печки и утирала
глаза рукавом.
— Хорошее баловство, нечего сказать! — возразил Глеб, оглядывая сынишку далеко, однако ж, не строгими
глазами. — Вишь, рубаху-то как отделал! Мать не нашьется, не настирается, а вам, пострелам, и нуждушки нет. И весь-то ты покуда одной заплаты не стоишь… Ну,
на этот раз сошло, а побалуй так-то еще у меня, и ты и Гришка, обоим не миновать дубовой каши, да и пирогов
с березовым маслом отведаете… Смотри, помни… Вишь, вечор впервые только встретились, а сегодня за потасовку!
Да, было чем порадоваться
на старости лет Глебу Савинову! Одного вот только не мог он взять в толк: зачем бы обоим ребятам так часто таскаться к соседу Кондратию
на озеро? Да мало ли что! Не все раскусят старые зубы, не все смекает старая стариковская опытность. Впрочем, Глеб, по обыкновению своему, так только прикидывался.
С чего же всякий раз, как только Гришка и Ваня возвращаются
с озера, щурит он
глаза свои, подсмеивается втихомолку и потряхивает головою?..
— Ты, Ваня?.. Ах, как я испужалась! — проговорила Дуня
с замешательством. — Я вот сидела тут
на берегу… Думала невесть что… вскочила, так инда земля под ногами посыпалась… Ты, я чай, слышал, так и загремело? — подхватила она скороговоркою, между тем как
глаза ее
с беспокойством перебегали от собеседника к озеру.
Все
с нетерпением устремляли тогда
глаза на посиневшую Оку и дальний луговой берег, уже совсем почти освободившийся от снегу.
Но Василиса, обыкновенно говорливая, ничего
на этот раз не отвечала. Она была всего только один год замужем. В качестве «молодой» ей зазорно, совестно было, притом и не следовало даже выставлять своего мнения, по которому присутствующие могли бы заключить о чувствах ее к мужу. Весьма вероятно, она ничего не думала и не чувствовала, потому что месяц спустя после замужества рассталась
с сожителем и
с той поры в
глаза его не видела.
На берегу между тем воцарилось глубокое молчание: говорили одни только
глаза,
с жадным любопытством следившие за каждым движением смельчаков, которые
с минуты
на минуту должны были обломиться, юркнуть
на дно реки и «отведать водицы», как говорил Глеб.
На голове его уже начали вытираться волосы, сквозь которые сильно просвечивало красное, приплюснутое, глянцевитое темя; нос Нефеда, комически вздернутый кверху, краснел так ярко, что, казалось, отражал цвет свой
на остальные части лица; нос этот, в товариществе
с мутными, стеклянистыми
глазами, не оставлял ни малейшего сомнения, что Нефед частенько рвал косушку и даже недавно захватил куражу.
Во все продолжение предыдущего разговора он подобострастно следил за каждым движением Нефеда, — казалось,
с какою-то даже ненасытною жадностию впивался в него
глазами; как только Нефед обнаруживал желание сказать слово, или даже поднять руку, или повернуть голову, у молодого парня были уже уши
на макушке; он заранее раскрывал рот, оскаливал зубы, быстро окидывал
глазами присутствующих, как будто хотел сказать: «Слушайте, слушайте, что скажет Нефед!», и тотчас же разражался неистовым хохотом.
Вот хошь бы теперь: по временам давно бы пора пахарю радоваться
на озими, нам — невод забрасывать; а
на поле все еще снег пластом лежит, река льдом покрыта, — возразил Глеб, обращаясь к шерстобиту, который сидел
с зажмуренными
глазами и, казалось, погружен был в глубокую думу.
Деликатные чувства галантерейного шерстобита, казалось, вовсе не ожидали такого обхожденья; он выпрямился
с чувством достоинства, закрыл
глаза, как будто готовился сделать какое-нибудь глубокомысленное замечание, но изменил, видно, свое намерение, поднял мешок, взвалил
на спину смычок и, сухо поклонившись, пошел своею дорогой.
Он не обнаружил, однако ж, никакой торопливости: медленно привстал
с лавки и пошел за порог
с тем видом,
с каким шел обыкновенно
на работу; и только когда собственными
глазами уверился Глеб, что то были точно сыновья его, шаг его ускорился и брови расправились.
Перемена заметна была, впрочем, только в наружности двух рыбаков: взглянув
на румяное, улыбающееся лицо Василия, можно было тотчас же догадаться, что веселый, беспечный нрав его остался все тот же; смуглое, нахмуренное лицо старшего брата, уподоблявшее его цыгану, которого только что обманули, его черные
глаза, смотревшие исподлобья, ясно обличали тот же мрачно настроенный, несообщительный нрав; суровая энергия, отличавшая его еще в юности, но которая
с летами угомонилась и приняла характер более сосредоточенный, сообщала наружности Петра выражение какого-то грубого могущества, смешанного
с упрямой, непоколебимой волей;
с первого взгляда становилось понятным то влияние, которое производил Петр
на всех товарищей по ремеслу и особенно
на младшего брата, которым управлял он по произволу.
Тетка Анна, которая в минуту первого порыва радости забыла и суровое расположение мужа, и самого мужа, теперь притихла, и бог весть, что сталось такое: казалось бы, ей нечего было бояться: муж никогда не бил ее, — а между тем робость овладела ею, как только она очутилась в одной избе
глаз на глаз с мужем; язык не ворочался!
Наступило наконец так давно, так нетерпеливо ожидаемое половодье; наступила наконец минута, столько же радостная для рыбака, как первый теплый весенний день для пахаря; спешит он
на поле и, приложив руку свою к
глазам, чтобы защитить их от золотых лучей восходящего солнца, осматривает
с веселым выражением тучные изумрудно-зеленые стебельки озимого хлеба, покрывающие землю…
Гуляй, кормилица наша — апрель
на дворе!..» — крикнет, бывало, Глеб зычным голосом, расхаживая по берегу, между тем как
глаза его нетерпеливо перебегают от воды к лодкам, а руки так и зудят схватить невод и пуститься
с ним попытать счастья!
Он лежал, однако ж, не смыкая
глаз: сон бежал от него; его как словно тормошило что-то; не зависящая от него сила ворочала его
с боку
на бок; время от времени он приподымал голову и внимательно прислушивался к шуму реки, которая, вздуваясь и расширяясь каждую минуту, ревела и грохотала
с возрастающей силой.
В ответ
на замечание Гришки о вершах Глеб утвердительно кивнул головою. Гришка одним прыжком очутился в челноке и нетерпеливо принялся отвязывать веревку, крепившую его к большой лодке; тогда Глеб остановил его.
С некоторых пор старый рыбак все строже и строже наблюдал, чтобы посещения приемыша
на луговой берег совершались как можно реже. Он следил за ним во все зоркие
глаза свои, когда дело касалось переправы в ту сторону, где лежало озеро дедушки Кондратия.
В эту самую минуту за спиною Глеба кто-то засмеялся. Старый рыбак оглянулся и увидел Гришку, который стоял подле навесов, скалил зубы и глядел
на Ваню такими
глазами, как будто подтрунивал над ним. Глеб не сказал, однако ж, ни слова приемышу — ограничился тем только, что оглянул его
с насмешливым видом, после чего снова обратился к сыну.
Но как бы то ни было, гриб ли, слепой ли старик
с обвязанными
глазами, — лачужка не боялась грозного водополья: ольха, ветлы, кусты, обступавшие ее со всех сторон, защищали ее, как молодые нежные сыны, от льдин и охотно принимали
на себя весь груз ила, которым обвешивались всякий раз, как трофеем.
Дедушка Кондратий бережно разнимает тогда руки старушки, которая почти без памяти, без языка висит
на шее сына; тетка Анна выплакала вместе
с последними слезами последние свои силы. Ваня передает ее из рук
на руки Кондратию, торопливо перекидывает за спину узелок
с пожитками, крестится и, не подымая заплаканных
глаз, спешит за отцом, который уже успел обогнуть избы.
Крики бабы усиливались: видно было, что ее не пропускали, а, напротив, давали дорогу тому, кого она старалась удержать. Наконец из толпы показался маленький, сухопарый пьяненький мужичок
с широкою лысиною и вострым носом, светившимся, как фонарь. Он решительно выходил из себя: болтал без толку худенькими руками, мигал
глазами и топал ногами, которые, мимоходом сказать, и без того никак не держались
на одном месте.
В движениях и взглядах молодого парня заметно было какое-то нетерпение, смешанное
с любопытством: он то становился
на ноги и прищуривал
глаза, то повертывал челнок, который поминутно прибивало к берегу течением реки, то ложился
на палубу и приводил черные, лукавые
глаза свои в уровень
с луговою плоскостью.
Гришка не мог еще рассмотреть черты незнакомца, но ясно уже различал розовую рубашку, пестрый жилет
с светящимися
на солнце пуговками и синие широчайшие шаровары; ему невольно бросились в
глаза босые ноги незнакомца и пышный стеганый картуз, какой носят обыкновенно фабричные.
— Что
глаза выпучил? Трубки, что ли, не видал? — полунасмешливо произнес Захар, обращая впервые соколиные
глаза свои
на собеседника, который
с какой-то особенною хвастливою лихостию работал веслами.
С самого начала этого объяснения Гришка не отрывал
глаз от Захара: он смотрел
на него
с каким-то живым, отчасти даже подобострастным, полным ожидания любопытством.
Невзирая
на присутствие Глеба, невзирая
на недовольное, сумрачное расположение старика, Гришка не мог скрыть радости, которую пробуждало в нем новое знакомство; он бился изо всей мочи, чтобы подвернуться как-нибудь
на глаза Захару и снова поменяться
с ним одним из тех лестных взглядов взаимного соучастия, каким поменялись они, заслышав
на берегу голос Глеба.
Другому помещику, поступившему точно так же, он сказал: «Только-то?» Наконец, когда помещик, подавший мысль о певце, подошел к нему и посоветовал ему, чуть не со слезами
на глазах, не пренебрегать таким превосходным голосом, упражняться в пении и учиться, Захар отвечал
с наглой самоуверенностью: «Мне учиться?
Мужчины, конечно, не обратили бы
на нее внимания: сидеть
с понурою головою — для молодой дело обычное; но лукавые
глаза баб, которые
на свадьбах занимаются не столько бражничеством, сколько сплетками, верно, заметили бы признаки особенной какой-то неловкости, смущения и даже душевной тоски, обозначавшейся
на лице молодки. «Глянь-кась, касатка, молодая-то невесела как: лица нетути!» — «Должно быть, испорченная либо хворая…» — «Парень, стало, не по ндраву…» — «Хошь бы разочек глазком взглянула;
с утра все так-то: сидит платочком закрывшись — сидит не смигнет, словно
на белый
на свет смотреть совестится…» — «И то, может статься, совестится; жила не
на миру, не в деревне
с людьми жила: кто ее ведает, какая она!..» Такого рода доводы подтверждались, впрочем, наблюдениями, сделанными двумя бабами, которым довелось присутствовать при расставанье Дуни
с отцом.
С каждым днем худела она и падала духом, к великому удивлению тетки Анны и скорбному чувству преклонного отца, который, глядя
на дочку, не переставал щурить подслеповатые
глаза свои и тоскливо качал белою старческою головою.
— Да ты мне только скажи, болезная,
на ушко шепни — шепни
на ушко,
с чего вышло такое? — приставала старушка, поправляя то и дело головной платок, который от суеты и быстрых движений поминутно сваливался ей
на глаза. — Ты, болезная, не убивайся так-то, скажи только…
на ушко шепни… А-и! А-и! Христос
с тобой!..
С мужем, что ли, вышло у вас что неладно?.. И то, вишь, он беспутный какой! Плюнь ты
на него, касатка! Что крушить-то себя понапрасну? Полно… Погоди, вот старик придет: он ему даст!..
Со всем тем Захар все-таки глядел
с прежнею наглостью и самоуверенностью, не думал унывать или падать духом. В ястребиных
глазах его было даже что-то презрительно-насмешливое, когда случайно обращались они
на прорехи рубашки. Казалось, жалкие остатки «форсистой» одежды были не
на плечах его, а лежали скомканные
на земле и он попирал их ногами, как предметы, недостойные внимания.
Требовалось ли нести белье
на ручей и отдать кому-нибудь
на руки ребенка, Захар являлся тотчас же к услугам; он не спускал
с нее ястребиных
глаз, старался всячески угодить ей и следовал за ней повсюду.
Глеб, у которого раскипелось уже сердце, хотел было последовать за ним, но в самую эту минуту
глаза его встретились
с глазами племянника смедовского мельника — того самого, что пристал к нему
на комаревской ярмарке. Это обстоятельство нимало не остановило бы старика, если б не заметил он, что племянник мельника мигал ему изо всей мочи, указывая
на выходную дверь кабака. Глеб кивнул головою и тотчас же вышел
на улицу. Через минуту явился за ним мельников племянник.
Каким образом, стоя спиною к Оке, мог увидеть Захар, что Глеб переехал реку и как затем исчез в кустах — неизвестно; но только он мгновенно тряхнул головою, плюнул сажени
на три и развалился
на песке.
Глаза его следили
с каким-то нетерпеливым лукавством за Гришкой, который возвращался назад.
На этот раз, однако ж, Захар, движимый, вероятно, какими-нибудь особенными соображениями, не удержал Гришку. Он ограничился тем лишь, что следил за товарищем
глазами во все время, как тот подымался по площадке. Как только Гришка скрылся в воротах, Захар проворно вскочил
с места и побежал к избам, но не вошел
на двор, а притаился за воротами.
Оставшись одна
глаз на глаз с Глебом, который все еще лежал
на лавке, она почувствовала вдруг неизъяснимую робость: точно сердце оторвалось у нее.
А между тем хлопочут они
с утра до вечера, и редко увидите вы их руки праздными: в действиях видны даже какая-то суета и торопливость, как будто запоздали они
с каким-нибудь важным делом и спешат нагнать потерянное время; заметно желание сделать скоро, живьем,
на живую нитку; мера
на глаз, вес наугад!
Зная Глеба, трудно предположить, чтобы он добровольно закрыл
глаза на проделки своего питомца; кумовство Гришки
с Захаром и последствия этого кумовства возбуждали, напротив того, сильнейшим образом подозрения старика; он смотрел за ним во все
глаза.
— Батюшка, отец ты наш, послушай-ка, что я скажу тебе, — подхватывала старушка, отодвигаясь, однако ж, в сторону и опуская руку
на закраину печи, чтобы в случае надобности успешнее скрыться
с глаз мужа, — послушай нас… добро затрудил себя!.. Шуточное дело,
с утра до вечера маешься; что мудреного… не я одна говорю…
«Отчаливай!» — сурово крикнул он Гришке, который, сидя
на носу
с веслами, не переставал следить лукавыми
глазами своими за движениями старика.
Глаза старого рыбака были закрыты; он не спал, однако ж, морщинки, которые то набегали, то сглаживались
на высоком лбу его, движение губ и бровей, ускоренное дыхание ясно свидетельствовали присутствие мысли; в душе его должна была происходить сильная борьба. Мало-помалу лицо его успокоилось; дыхание сделалось ровнее; он точно заснул. По прошествии некоторого времени
с печки снова послышался его голос. Глеб подозвал жену и сказал, чтобы его перенесли
на лавку к окну.
— Прощай, матушка Ока!.. — сказал Глеб, бессильно опуская
на грудь голову, но не отнимая тусклых
глаз своих от окна. — Прощай, кормилица… Пятьдесят лет кормила ты меня и семью мою… Благословенна вода твоя! Благословенны берега твои!.. Нам уж больше не видаться
с тобой!.. Прощай и вы!.. — проговорил он, обращаясь к присутствующим. — Прощай, жена!..
Трепетный блеск свечи под образами освещал безжизненное лицо его
с черными впадинами вместо
глаз,
с заостренною, холодною профилью, которая резко отделялась
на совершенно почти темной стене.
— Словно сердце мое чуяло! — сказала тетушка Анна, тоскливо качая головою (это были почти первые слова ее после смерти мужа). — Тому ли учил его старик-ат… Давно ли, касатка… о-ох!.. Я и тогда говорила:
на погибель
на свою связался он
с этим Захаром!.. Добре вот кого жаль, — заключила она, устремляя тусклые, распухшие
глаза свои
на ребенка, который лежал
на руках Дуни.
Благодаря силе, сноровке молодцов, а также хорошему устройству посудинки им не предстояло большой опасности; но все-таки не мешало держать ухо востро. Брызги воды и пены ослепляли их поминутно и часто мешали действовать веслами. Но, несмотря
на темноту, несмотря
на суровые порывы ветра, которые кидали челнок из стороны в сторону, они не могли сбиться
с пути. Костер служил им надежным маяком. Захар, сидевший
на руле и управлявший посудиной, не отрывал
глаз от огня, который заметно уже приближался.
— Что ж, можно,
с нашим великим удовольствием, только бы вот молодцы-то, — промолвил Ермил, прищуривая стеклянные
глаза на Гришку и Захара, — было бы, значит, из чего хлопотать… Станете «обмывать копыта» [Всевозможные торговые сделки скрепляются в простонародье вином или чаем, — чаще, однако ж, вином. Когда дело идет о продаже скота, слово «магарыч» заменяется выражением: «обмывать копыта». (Прим. автора.)], меня позовите…
— Э-эх! — воскликнул
с притворным вздохом и жестом Захар, который не переставал до сих пор щурить соколиные
глаза свои
на Дуню.