Неточные совпадения
Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности,
с темно-серыми
глазами, но
с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в
глазах, садилась
на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности.
С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.
Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни
на минуту согнать
с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в
глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки.
Но опытный
глаз человека
с чистым вкусом одним беглым взглядом
на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum [видимость (лат.).] неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.
Вошел молодой человек лет двадцати пяти, блещущий здоровьем,
с смеющимися щеками, губами и
глазами. Зависть брала смотреть
на него.
—
На вас не угодишь. Да мало ли домов! Теперь у всех дни: у Савиновых по четвергам обедают, у Маклашиных — пятницы, у Вязниковых — воскресенья, у князя Тюменева — середы. У меня все дни заняты! —
с сияющими
глазами заключил Волков.
Еще более призадумался Обломов, когда замелькали у него в
глазах пакеты
с надписью нужное и весьма нужное, когда его заставляли делать разные справки, выписки, рыться в делах, писать тетради в два пальца толщиной, которые, точно
на смех, называли записками; притом всё требовали скоро, все куда-то торопились, ни
на чем не останавливались: не успеют спустить
с рук одно дело, как уж опять
с яростью хватаются за другое, как будто в нем вся сила и есть, и, кончив, забудут его и кидаются
на третье — и конца этому никогда нет!
Пуще всего он бегал тех бледных, печальных дев, большею частию
с черными
глазами, в которых светятся «мучительные дни и неправедные ночи», дев
с не ведомыми никому скорбями и радостями, у которых всегда есть что-то вверить, сказать, и когда надо сказать, они вздрагивают, заливаются внезапными слезами, потом вдруг обовьют шею друга руками, долго смотрят в
глаза, потом
на небо, говорят, что жизнь их обречена проклятию, и иногда падают в обморок.
Случается и то, что он исполнится презрения к людскому пороку, ко лжи, к клевете, к разлитому в мире злу и разгорится желанием указать человеку
на его язвы, и вдруг загораются в нем мысли, ходят и гуляют в голове, как волны в море, потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в нем, задвигаются мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются в стремления: он, движимый нравственною силою, в одну минуту быстро изменит две-три позы,
с блистающими
глазами привстанет до половины
на постели, протянет руку и вдохновенно озирается кругом…
Но, смотришь, промелькнет утро, день уже клонится к вечеру, а
с ним клонятся к покою и утомленные силы Обломова: бури и волнения смиряются в душе, голова отрезвляется от дум, кровь медленнее пробирается по жилам. Обломов тихо, задумчиво переворачивается
на спину и, устремив печальный взгляд в окно, к небу,
с грустью провожает
глазами солнце, великолепно садящееся
на чей-то четырехэтажный дом.
—
С глаз долой! — повелительно сказал Обломов, указывая рукой
на дверь. — Я тебя видеть не могу. А! «другие»! Хорошо!
По указанию календаря наступит в марте весна, побегут грязные ручьи
с холмов, оттает земля и задымится теплым паром; скинет крестьянин полушубок, выйдет в одной рубашке
на воздух и, прикрыв
глаза рукой, долго любуется солнцем,
с удовольствием пожимая плечами; потом он потянет опрокинутую вверх дном телегу то за одну, то за другую оглоблю или осмотрит и ударит ногой праздно лежащую под навесом соху, готовясь к обычным трудам.
Утро великолепное; в воздухе прохладно; солнце еще не высоко. От дома, от деревьев, и от голубятни, и от галереи — от всего побежали далеко длинные тени. В саду и
на дворе образовались прохладные уголки, манящие к задумчивости и сну. Только вдали поле
с рожью точно горит огнем, да речка так блестит и сверкает
на солнце, что
глазам больно.
Изредка кто-нибудь вдруг поднимет со сна голову, посмотрит бессмысленно,
с удивлением,
на обе стороны и перевернется
на другой бок или, не открывая
глаз, плюнет спросонья и, почавкав губами или поворчав что-то под нос себе, опять заснет.
Он был как будто один в целом мире; он
на цыпочках убегал от няни, осматривал всех, кто где спит; остановится и осмотрит пристально, как кто очнется, плюнет и промычит что-то во сне; потом
с замирающим сердцем взбегал
на галерею, обегал по скрипучим доскам кругом, лазил
на голубятню, забирался в глушь сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил
глазами его полет в воздухе; прислушивался, как кто-то все стрекочет в траве, искал и ловил нарушителей этой тишины; поймает стрекозу, оторвет ей крылья и смотрит, что из нее будет, или проткнет сквозь нее соломинку и следит, как она летает
с этим прибавлением;
с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает за пауком, как он сосет кровь пойманной мухи, как бедная жертва бьется и жужжит у него в лапах.
Вот и мальчишки: он бац снегом — мимо: сноровки нет, только хотел захватить еще снежку, как все лицо залепила ему целая глыба снегу: он упал; и больно ему
с непривычки, и весело, и хохочет он, и слезы у него
на глазах…
Обломов повернул немного голову и
с трудом открыл
на Захара один
глаз, из которого так и выглядывал паралич.
Да и в самом Верхлёве стоит, хотя большую часть года пустой, запертой дом, но туда частенько забирается шаловливый мальчик, и там видит он длинные залы и галереи, темные портреты
на стенах, не
с грубой свежестью, не
с жесткими большими руками, — видит томные голубые
глаза, волосы под пудрой, белые, изнеженные лица, полные груди, нежные
с синими жилками руки в трепещущих манжетах, гордо положенные
на эфес шпаги; видит ряд благородно-бесполезно в неге протекших поколений, в парче, бархате и кружевах.
— Ячмени одолели: только
на той неделе один сошел
с правого
глаза, а теперь вот садится другой.
Встает он в семь часов, читает, носит куда-то книги.
На лице ни сна, ни усталости, ни скуки.
На нем появились даже краски, в
глазах блеск, что-то вроде отваги или, по крайней мере, самоуверенности. Халата не видать
на нем: Тарантьев увез его
с собой к куме
с прочими вещами.
Но не все смешил ее Штольц: через полчаса она слушала его
с любопытством и
с удвоенным любопытством переносила
глаза на Обломова, а Обломову от этих взглядов — хоть сквозь землю провалиться.
А девочка навострила
на него
глаза, ожидая, что он сделает
с сухарями.
Обломов после ужина торопливо стал прощаться
с теткой: она пригласила его
на другой день обедать и Штольцу просила передать приглашение. Илья Ильич поклонился и, не поднимая
глаз, прошел всю залу. Вот сейчас за роялем ширмы и дверь. Он взглянул — за роялем сидела Ольга и смотрела
на него
с большим любопытством. Ему показалось, что она улыбалась.
Ольга в строгом смысле не была красавица, то есть не было ни белизны в ней, ни яркого колорита щек и губ, и
глаза не горели лучами внутреннего огня; ни кораллов
на губах, ни жемчугу во рту не было, ни миньятюрных рук, как у пятилетнего ребенка,
с пальцами в виде винограда.
— Что это такое? — говорил он, ворочаясь во все стороны. — Ведь это мученье!
На смех, что ли, я дался ей?
На другого ни
на кого не смотрит так: не смеет. Я посмирнее, так вот она… Я заговорю
с ней! — решил он, — и выскажу лучше сам словами то, что она так и тянет у меня из души
глазами.
— Да полноте, мсьё Обломов, теперь как вы сами смотрите
на меня! — говорила она, застенчиво отворачивая голову, но любопытство превозмогало, и она не сводила
глаз с его лица…
А подле гордо-стыдливой, покойной подруги спит беззаботно человек. Он засыпает
с уверенностью, проснувшись, встретить тот же кроткий, симпатичный взгляд. И чрез двадцать, тридцать лет
на свой теплый взгляд он встретил бы в
глазах ее тот же кроткий, тихо мерцающий луч симпатии. И так до гробовой доски!
Он
с ужасом побежал бы от женщины, если она вдруг прожжет его
глазами или сама застонет, упадет к нему
на плечо
с закрытыми
глазами, потом очнется и обовьет руками шею до удушья… Это фейерверк, взрыв бочонка
с порохом; а потом что? Оглушение, ослепление и опаленные волосы!
Ее воображению открыта теперь самая поэтическая сфера жизни: ей должны сниться юноши
с черными кудрями, стройные, высокие,
с задумчивой, затаенной силой,
с отвагой
на лице,
с гордой улыбкой,
с этой искрой в
глазах, которая тонет и трепещет во взгляде и так легко добирается до сердца,
с мягким и свежим голосом, который звучит как металлическая струна.
— Что ж, роман? — спросила она и подняла
на него
глаза, чтоб посмотреть,
с каким лицом он станет лгать.
— Стоит только поужинать хорошенько, — продолжала она, не поднимая
глаз с работы, — да полежать дня три, особенно
на спине, непременно сядет ячмень.
— Я люблю иначе, — сказала она, опрокидываясь спиной
на скамью и блуждая
глазами в несущихся облаках. — Мне без вас скучно; расставаться
с вами не надолго — жаль, надолго — больно. Я однажды навсегда узнала, увидела и верю, что вы меня любите, — и счастлива, хоть не повторяйте мне никогда, что любите меня. Больше и лучше любить я не умею.
— Еще бы вы не верили! Перед вами сумасшедший, зараженный страстью! В
глазах моих вы видите, я думаю, себя, как в зеркале. Притом вам двадцать лет: посмотрите
на себя: может ли мужчина, встретя вас, не заплатить вам дань удивления… хотя взглядом? А знать вас, слушать, глядеть
на вас подолгу, любить — о, да тут
с ума сойдешь! А вы так ровны, покойны; и если пройдут сутки, двое и я не услышу от вас «люблю…», здесь начинается тревога…
Он посмотрел в зеркало: бледен, желт,
глаза тусклые. Он вспомнил тех молодых счастливцев,
с подернутым влагой, задумчивым, но сильным и глубоким взглядом, как у нее,
с трепещущей искрой в
глазах,
с уверенностью
на победу в улыбке,
с такой бодрой походкой,
с звучным голосом. И он дождется, когда один из них явится: она вспыхнет вдруг, взглянет
на него, Обломова, и… захохочет!
Она мгновенно подалась
на шаг назад; торжественное сияние, краски слетели
с лица; кроткие
глаза заблистали грозой.
Если ему и снятся тяжелые сны и стучатся в сердце сомнения, Ольга, как ангел, стоит
на страже; она взглянет ему своими светлыми
глазами в лицо, добудет, что у него
на сердце, — и все опять тихо, и опять чувство течет плавно, как река,
с отражением новых узоров неба.
— Закрой мне
глаза скорей чем-нибудь… крепче! — шепотом говорила она… — Ну, теперь ничего… Это нервы, — прибавила она
с волнением. — Вон опять! Смотри, кто это? Сядем где-нибудь
на скамье…
Она все
с той же улыбкой глядела
на него, оставляя обе руки, и провожала его до дверей
глазами.
Потом,
на третий день, после того когда они поздно воротились домой, тетка как-то чересчур умно поглядела
на них, особенно
на него, потом потупила свои большие, немного припухшие веки, а
глаза всё будто смотрят и сквозь веки, и
с минуту задумчиво нюхала спирт.
«Я соблазнитель, волокита! Недостает только, чтоб я, как этот скверный старый селадон,
с маслеными
глазами и красным носом, воткнул украденный у женщины розан в петлицу и шептал
на ухо приятелю о своей победе, чтоб… чтоб… Ах, Боже мой, куда я зашел! Вот где пропасть! И Ольга не летает высоко над ней, она
на дне ее… за что, за что…»
— Представь, что мужчины, подходя к тебе, не опускали бы
с робким уважением
глаз, а смотрели бы
на тебя
с смелой и лукавой улыбкой…
Ей было лет тридцать. Она была очень бела и полна в лице, так что румянец, кажется, не мог пробиться сквозь щеки. Бровей у нее почти совсем не было, а были
на их местах две немного будто припухлые, лоснящиеся полосы,
с редкими светлыми волосами.
Глаза серовато-простодушные, как и все выражение лица; руки белые, но жесткие,
с выступившими наружу крупными узлами синих жил.
Обломов не казал
глаз в город, и в одно утро мимо его окон повезли и понесли мебель Ильинских. Хотя уж ему не казалось теперь подвигом переехать
с квартиры, пообедать где-нибудь мимоходом и не прилечь целый день, но он не знал, где и
на ночь приклонить голову.
Тетка тоже глядит
на него своими томными большими
глазами и задумчиво нюхает свой спирт, как будто у нее от него болит голова. А ездить ему какая даль! Едешь, едешь
с Выборгской стороны да вечером назад — три часа!
Он был лет сорока,
с прямым хохлом
на лбу и двумя небрежно
на ветер пущенными такими же хохлами
на висках, похожими
на собачьи уши средней величины. Серые
глаза не вдруг глядели
на предмет, а сначала взглядывали украдкой, а во второй раз уж останавливались.
И Анисья, в свою очередь, поглядев однажды только, как Агафья Матвеевна царствует в кухне, как соколиными очами, без бровей, видит каждое неловкое движение неповоротливой Акулины; как гремит приказаниями вынуть, поставить, подогреть, посолить, как
на рынке одним взглядом и много-много прикосновением пальца безошибочно решает, сколько курице месяцев от роду, давно ли уснула рыба, когда сорвана
с гряд петрушка или салат, — она
с удивлением и почтительною боязнью возвела
на нее
глаза и решила, что она, Анисья, миновала свое назначение, что поприще ее — не кухня Обломова, где торопливость ее, вечно бьющаяся, нервическая лихорадочность движений устремлена только
на то, чтоб подхватить
на лету уроненную Захаром тарелку или стакан, и где опытность ее и тонкость соображений подавляются мрачною завистью и грубым высокомерием мужа.
«Ах ты, Господи! — думал он. — А она
глаз не спускает
с меня! Что она нашла во мне такого? Экое сокровище далось! Вон, кивает теперь,
на сцену указывает… франты, кажется, смеются, смотрят
на меня… Господи, Господи!»
— Я же-нюсь!
На ком? —
с ужасом спросил Обломов, пожирая Захара изумленными
глазами.
«Заложили серебро? И у них денег нет!» — подумал Обломов,
с ужасом поводя
глазами по стенам и останавливая их
на носу Анисьи, потому что
на другом остановить их было не
на чем. Она как будто и говорила все это не ртом, а носом.
Между этими заботами рисовалось ему прекрасное лицо Ольги, ее пушистые, говорящие брови и эти умные серо-голубые
глаза, и вся головка, и коса ее, которую она спускала как-то низко
на затылок, так что она продолжала и дополняла благородство всей ее фигуры, начиная
с головы до плеч и стана.
Он
с любовью смотрел
на стул, где она сидела, и вдруг
глаза его заблистали:
на полу, около стула, он увидел крошечную перчатку.