Неточные совпадения
Видно было по
всему, что он подтрунивал над стариком и ни во что
не ставил его угрозы.
Отсутствие энергии было еще заметнее на суетливом, худощавом лице старика: оно вечно как будто искало чего-то, вечно к чему-то приглядывалось;
все линии шли как-то книзу, и решительно
не было никакой возможности отыскать хотя одну резкую, положительно выразительную черту.
Дядя Аким (так звали его) принадлежал к числу тех людей, которые
весь свой век плачут и жалуются, хотя сами
не могут дать себе ясного отчета, на кого сетуют и о чем плачут.
— Как
не промыть! — говорит Аким рассудительным, деловым тоном. — Тут
не только промоет —
все снесет, пожалуй. Землей одной никак
не удержишь — сила! Я, — говорит, —
весь берег плитнячком выложу: оно будет надежнее. Какая земля! Здесь камень только впору!
Но этим еще
не довольствуется Аким: он ведет хозяина по
всем закоулкам мельницы, указывает ему, где что плохо,
не пропускает ни одной щели и
все это обещает исправить в наилучшем виде. Обнадеженный и вполне довольный, мельник отправляется. Проходят две недели; возвращается хозяин. Подъезжая к дому, он
не узнает его и глазам
не верит: на макушке кровли красуется резной деревянный конь; над воротами торчит шест, а на шесте приделана скворечница; под окнами пестреет вычурная резьба…
Но в это время глаза мельника устремляются на плотину — и он цепенеет от ужаса: плотины как
не бывало; вода гуляет через
все снасти… Вот тебе и мастак-работник, вот тебе и парень на
все руки! Со
всем тем, боже сохрани, если недовольный хозяин начнет упрекать Акима: Аким ничего, правда,
не скажет в ответ, но уж зато с этой минуты бросает работу, ходит как словно обиженный, живет как вон глядит; там кочергу швырнет, здесь ногой пихнет, с хозяином и хозяйкой слова
не молвит, да вдруг и перешел в другой дом.
Живал он в пастухах, нанимался сады караулить, нанимался на мельницах, на паромах, на фабриках, исходил почти
все дома во
всех приречных селах — и все-таки нигде
не пристраивался.
Он остался
все тем же пустопорожним работником и ни на волос
не изменил своего нрава.
Он, правда, немножко ошибся в расчете: шапка
не только свободно входила на голову младенца, но даже покрывала его
всего с головы до ног; но это обстоятельство нимало
не мешало Акиму радоваться своей покупке и выхвалять ее встречному и поперечному.
Жаловался он
всем, да никто уже его
не слушал!
Сокрушаясь мыслями, которые,
все без исключения, зарождались по поводу парнишки, дядя Аким
не переставал, однако ж, кричать на мальчика и осыпать его угрозами.
— Ах ты, безмятежный, пострел ты этакой! — тянул он жалобным своим голосом. — Совести в тебе нет, разбойник!.. Вишь, как избаловался, и страху нет никакого!.. Эк его носит куда! — продолжал он, приостанавливаясь и следя даже с каким-то любопытством за ребенком, который бойко перепрыгивал с одного бугра на другой. — Вона! Вона! Вона!.. О-х, шустер! Куда шустер! Того и смотри, провалится еще, окаянный, в яму — и
не вытащишь… Я тебя! О-о, погоди, погоди, постой, придем на место, я тебя!
Все тогда припомню!
Аким говорил
все это вполголоса, и говорил,
не мешает заметить, таким тоном, как будто относил
все эти советы к себе собственно; пугливые взгляды его и лицо показывали, что он боялся встречи с рыбаком
не менее, может статься, самого мальчика.
Со
всем тем стоило только взглянуть на него в минуты душевной тревоги, когда губы переставали улыбаться, глаза пылали гневом и лоб нахмуривался, чтобы тотчас же понять, что Глеб Савинов
не был шутливого десятка.
— Здравствуй, сватьюшка!.. Ну-ну, рассказывай, отколе? Зачем?.. Э, э, да ты и парнишку привел!
Не тот ли это, сказывали, что после солдатки остался… Ась? Что-то на тебя, сват Аким, смахивает… Маленько покоренастее да поплотнее тебя будет, а в остальном —
весь, как есть, ты! Вишь, рот-то… Эй, молодец, что рот-то разинул? — присовокупил рыбак, пригибаясь к Грише, который смотрел на него во
все глаза. — Сват Аким, или он у тебя так уж с большим таким ртом и родился?
— Что ж так? Секал ты его много, что ли?.. Ох, сват,
не худо бы, кабы и ты тут же себя маненько, того… право слово! — сказал, посмеиваясь, рыбак. — Ну, да бог с тобой! Рассказывай, зачем спозаранку, ни свет ни заря, пожаловал, а? Чай,
все худо можется, нездоровится… в людях тошно жить… так стало тому и быть! — довершил он, заливаясь громким смехом, причем верши его и
все туловище заходили из стороны в сторону.
Никто от меня и синя-пороха
не видал,
не токмо другого худого дела какого, — а
все я во
всем повинен…
Я ли эвтаго дела
не ведаю?..», а они
все свое…
Он представлял совершеннейший тип тех приземистых, но дюжесплоченных парней с румянцем во
всю щеку, вьющимися белокурыми волосами, белой короткой шеей и широкими, могучими руками, один вид которых мысленно переносит всегда к нашим столичным щеголям и возбуждает по поводу их невольный вопрос: «Чем только живы эти господа?» Парень этот, которому, мимоходом сказать,
не стоило бы малейшего труда заткнуть за пояс десяток таких щеголей, был, однако ж, вида смирного, хотя и веселого; подле него лежало несколько кусков толстой березовой коры, из которой вырубал он топором круглые, полновесные поплавки для невода.
Она
не на шутку обрадовалась своему гостю: кроме родственных связей, существовавших между нею и дядей Акимом — связей весьма отдаленных, но тем
не менее дорогих для старухи, он напоминал ей ее детство, кровлю, под которой жила она и родилась, семью — словом,
все те предметы, которые ввек
не забываются и память которых сохраняется даже в самом зачерствелом сердце.
Не прерываясь на этот раз охами и вздохами, которые, за отсутствием грозного Глеба Савинова, были совершенно лишними, он передал с поразительною яркостью
все свои несчастия, постигшие его чуть ли
не со дня рождения.
Знамо,
не стал бы лежать на печи: послать куда, сделать ли что — во
всем подсобил бы ему…
Все смолкли и усердно принялись за работу. Хозяйка, стоявшая уже у печки, гремела горшками как ни в чем
не бывало.
— Хозяйка, — сказал он, бросая на пол связку хвороста, старых ветвей и засохнувшего камыша, — на вот тебе топлива: берегом идучи, подобрал. Ну-ткась, вы, много ли дела наделали? Я чай,
все более языком выплетали… Покажь: ну нет, ладно, поплавки знатные и неводок, того, годен теперь стал… Маловато только что-то сработали… Утро, кажись,
не один час: можно бы и
весь невод решить… То-то, по-вашему: день рассвел — встал да поел, день прошел — спать пошел… Эх, вы!
— Сделали, сделали! То-то сделали!.. Вот у меня так работник будет — почище
всех вас! — продолжал Глеб, кивая младшему сыну. — А вот и другой! (Тут он указал на внучка, валявшегося на бредне.) Ну, уж теплынь сотворил господь, нечего сказать! Так тебя солнышко и донимает; рубаху-то, словно весною, хошь выжми… Упыхался, словно середь лета, — подхватил он, опускаясь на лавку подле стола, но
все еще делая вид, как будто
не примечает Акима.
Во
все время, как сноха и хозяйка собирали на стол, Глеб ни разу
не обратился к Акиму, хотя часто бросал на него косвенные взгляды. Видно было, что он всячески старался замять речь и
не дать гостю своему повода вступить в объяснение. Со
всем тем, как только хозяйка поставила на стол горячие щи со снетками, он первый заговорил с ним.
— Знамо, батюшка, глупенек еще, — отвечал Аким, суетливо подталкивая Гришку, который
не трогался с места и продолжал смотреть в землю. — Вот, Глеб Савиныч, — подхватил он, переминаясь и робко взглядывая на рыбака, —
все думается, как бы… о нем, примерно, сокрушаюсь… Лета его, конечно, малые — какие его лета! А
все… как бы… хотелось к ремеслу какому приставить… Мальчишечка смысленый, вострый… куды тебе! На всякое дело: так и…
Сосновское общество знает счет: своего
не упустит; а мы
всего сто целковых за участок-то платим; каков лов, такая и плата…
— Ой ли? А хочешь, я тебе скажу, какая твоя правда, — хочешь? Ноги зудят — бежать хотят, да жаль,
не велят…
Все, чай, туда тянет? А?
— Ну, а ты-то что ж, сват? Пойдешь и ты с нами? — принужденно сказал Глеб, поворачиваясь к Акиму, который стоял с поднятою рукой и открытым ртом. —
Все одно: к ночи
не поспеешь в Сосновку, придется здесь заночевать… А до вечера время много; бери топор… вон он там, кажись, на лавке.
Аким бросился без оглядки на указанное ему место, но,
не найдя топора, засуетился как угорелый по
всей избе. Хозяйка рыбака приняла деятельное участие в разыскании затерянного предмета и также засуетилась
не менее своего родственника.
Во
все продолжение этой сцены Глеб Савинов стоял у двери и
не спускал с глаз жену и дядю Акима.
Дел, правда, больших
не было: на
всем, куда только обращались глаза, отражался строжайший порядок, каждая вещь была прибрана и стояла на месте.
Всего один навес, клеть, соха, телега, пара кляч, коровенка да три овцы — и хлопотать, кажется,
не над чем!
Так же точно было и с нашим рыбаком:
вся разница заключалась в том, может статься, что лицо его выражало довольство и радость,
не всегда свойственные другим хозяевам.
Он был только крепковат,
не любил потачки давать, любил толк во
всем и дело.
Что говорить, много разных соображений бродило в голове его по поводу приемыша —
не без этого, но
все же судьба Гришки
не обещала больших горестей.
Глеб
не заметил, как наступило утро, как пробудились куры и голуби и как затем мало-помалу
все ожило вокруг.
Жена ли, дети ли —
все это в глазах его
не представляло большой разницы: он
всех их держал в одинаковом повиновении.
Все бежали тогда куда могли, лишь бы на глаза
не попадаться.
—
Не знаю, с чего так
не полюбился, — пробормотала Анна, обращая, по-видимому,
все свое внимание на щепки, валявшиеся подле плетня.
— Да что ты, в самом-то деле, глупую, что ли, нашел какую? — нетерпеливо сказала она. — Вечор сам говорил:
не чаял я в нем такого проку! Вчера
всем был хорош, а ноне никуда
не годится!.. Что ты, в самом-то деле, вертишь меня… Что я тебе! — заключила она, окончательно выходя из терпения.
— Так-то, так! Я и сам об этом думаю: родня немалая; когда у моей бабки кокошник горел, его дедушка пришел да руки погрел… Эх ты, сердечная! — прибавил, смеясь, рыбак. — Сватьев
не оберешься, свояков
не огребешься — мало ли на свете всякой шушеры!
Всех их в дом пущать — жирно будет!
— Ну, на здоровье; утрись поди! — произнес Глеб, выпуская Гришку, который бросился в угол, как кошка, и жалобно завопил. — А то
не хочу да
не хочу!.. До колен
не дорос, а туда же:
не хочу!.. Ну, сват, пора, я чай, и закусить:
не евши легко, а поевши-то
все как-то лучше. Пойдем, — довершил рыбак, отворяя дверь избы.
Во время завтрака веселье рыбака
не прерывалось ни на минуту. Со
всем тем он
не коснулся ни одного пункта, имевшего какое-нибудь отношение к разговору с хозяйкой; ни взглядом, ни словом
не выдал он своих намерений. С окончанием трапезы, как только Петр и Василий покинули избу, а жена Петра и тетка Анна, взяв вальки и коромысла, отправились на реку, Глеб обратился к Акиму...
Никогда еще во
всю свою долгую, но бесполезную жизнь дядя Аким
не трудился так много, как в это утро, когда, обнадеженный словами Анны, остался гостить в доме рыбака.
Опасаясь, с одной стороны,
не угодить в чем-нибудь Глебу, исполненный, с другой стороны, сильнейшего желания показать
всем и каждому, что он отличнейший, примерный работник — «мастак работник», Аким
не щадил рук и решительно лез из кожи.
Подобно ручью, который в продолжение многих верст лениво, едва заметно пресмыкался в густой и болотистой траве и который, выбежав на крутизну, делится вдруг на бесчисленное множество быстрых, журчащих потоков, дядя Аким заходил во
все стороны и сделался необыкновенно деятелен: он таскал верши, собирал камыш для топлива, тесал колья, расчищал снег вокруг лодок — словом, поспевал всюду и ни на минуту
не оставался без дела.
Небрежный, беспечный и равнодушный ко
всему, что
не имеет к нему прямого, личного отношения, он превращается у себя дома в ломовую, неутомимую лошадь и становится столько же деятелен, сколько взыскателен.
Но зато войдите-ка во двор семьянистого, делового, настоящего хозяина, взгляните-ка на работу, которую предназначает он для себя собственно: тут уж на
всем лежит печать прочности и долговечности, соединенные с расчетом строжайшей, мудрой экономии; здесь каждым ударом топора управляло уже, по-видимому, сознание, что требуется сделать дело хорошо, а
не кое-как!