Неточные совпадения
— Так-то, так! Я и сам об этом думаю: родня немалая; когда у моей бабки кокошник горел, его дедушка пришел да руки погрел… Эх ты, сердечная! — прибавил, смеясь, рыбак. — Сватьев
не оберешься, свояков
не огребешься — мало ли на свете всякой шушеры! Всех их в
дом пущать — жирно
будет!
Он и сам уже
не рад
был (куды какая радость!), что приплелся в
дом рыбака.
Это обстоятельство мгновенно, как ножом, отрезало беспокойство старика. Всю остальную часть дня работал он так же усердно, как утром и накануне. О случившемся
не было и помину. Выходка Гришки, как уже сказано, нимало
не изменила намерений старого рыбака; и хотя он ни словом, ни взглядом
не обнадеживал Акима, тем
не менее, однако ж, продолжал оставлять его каждое утро у себя в
доме.
С некоторых пор в одежде дяди Акима стали показываться заметные улучшения: на шапке его,
не заслуживавшей, впрочем, такого имени, потому что ее составляли две-три заплаты, живьем прихваченные белыми нитками, появился вдруг верх из синего сукна; у Гришки оказалась новая рубашка, и, что всего страннее, у рубашки
были ластовицы, очевидно выкроенные из набивного ситца, купленного год тому назад Глебом на фартук жене; кроме того, он
не раз заставал мальчика с куском лепешки в руках, тогда как в этот день в
доме о лепешках и помину
не было.
Со всем тем Аким продолжал так же усердно трудиться, как в первые дни пребывания своего в
доме рыбака: прозвище «пустого человека», очевидно,
было ему
не по нутру.
Он и сам бы сходил — погода ни в каком случае
не могла
быть ему помехой, — но пожалел времени; без всякого сомнения, плохой его работник
не мог провести день с тою пользою для
дома, как сам хозяин.
Давно пора бы
дома быть, ан лих —
не дается; куда ни глянет, все поляна идет; и
не знать, что такое!
— Более от хозяина, батюшка, — подхватил Василий, — кабы
не он, мы бы давно
дома были; посылал нас в Коломну с рыбой.
После обеда Глеб встал и,
не сказав никому ни слова, принялся за работу. Час спустя все шло в
доме самым обыденным порядком, как будто в нем
не произошло никакого радостного события; если б
не веселые лица баб, оживленные быстрыми, нетерпеливыми взглядами, если б
не баранки, которыми снабдил Василий детей брата, можно
было подумать, что сыновья старого Глеба
не покидали крова родительского.
— Да так, батюшка, — подхватил Ваня, стараясь придать своему лицу веселое настроение, — так, мне что-то
не хочется… Я бы лучше
дома побыл.
— Ты у меня нынче ни с места! Петр, Василий и снохи, может статься,
не вернутся: заночуют в Сосновке, у жениной родни; останется одна наша старуха: надо кому-нибудь и
дома быть; ты останешься! Слышишь, ни с места! За вершами съездишь, когда я и Ванюшка вернемся с озера.
Да и нам повеселее тогда
будет: к тому времени того и гляди повестят о некрутстве, Гришка уйдет; все
не так скучать станем; погляжу тогда на своих молодых; осталась по крайности хоть утеха в
дому!..»
—
Не говорил я тебе об этом нашем деле по той причине: время, вишь ты, к тому
не приспело, — продолжал Глеб, — нечего
было заводить до поры до времени разговоров, и
дома у меня ничего об этом о сю пору
не ведают; теперь таиться нечего:
не сегодня, так завтра сами узнаете… Вот, дядя, — промолвил рыбак, приподымая густые свои брови, — рекрутский набор начался! Это, положим, куда бы ни шло: дело, вестимо, нужное, царство без воинства
не бывает; вот что неладно маленько, дядя: очередь за мною.
— Полно, говорю! Тут хлюпаньем ничего
не возьмешь! Плакалась баба на торг, а торг про то и
не ведает; да и ведать нет нужды! Словно и взаправду горе какое приключилось.
Не навек расстаемся, господь милостив: доживем, назад вернется — как
есть, настоящим человеком вернется; сами потом
не нарадуемся… Ну, о чем плакать-то? Попривыкли! Знают и без тебя, попривыкли:
не ты одна… Слава те господи! Наслал еще его к нам в
дом… Жаль, жаль, а все
не как своего!
— Нет, Васька
дома останется взамен Гришки. Отпущу я его на заработки! А самому небось батрака нанимать, нет, жирно
будет! Они и без того денег почитай что
не несут… Довольно и того, коли один Петрушка пойдет в «рыбацкие слободы»… Ну, да
не об этом толк совсем! Пойдут, стало
быть, Васькины рубахи; а я от себя целковика два приложу: дело ихнее — походное, понадобится — сапожишки купить либо другое что, в чем нужда встренется.
Последние слова сына, голос, каким
были они произнесены, вырвали из отцовского сердца последнюю надежду и окончательно его сломили. Он закрыл руками лицо, сделал безнадежный жест и безотрадным взглядом окинул Оку, лодки, наконец,
дом и площадку. Взгляд его остановился на жене… Первая мысль старушки, после того как прошел страх,
была отыскать Ванюшу, который
не пришел к завтраку.
— Да, из твоего
дома, — продолжал между тем старик. — Жил я о сю пору счастливо, никакого лиха
не чая, жил, ничего такого и в мыслях у меня
не было; наказал, видно, господь за тяжкие грехи мои! И ничего худого
не примечал я за ними. Бывало, твой парень Ваня придет ко мне либо Гришка — ничего за ними
не видел. Верил им, словно детям своим. То-то вот наша-то стариковская слабость! Наказал меня создатель, горько наказал. Обманула меня… моя дочка, Глеб Савиныч!
Старик шибко крепковат
был на деньги, завязывал их, как говорится, в семь узлов; недаром, как видели мы в свое время, откладывал он день ото дня, девять лет кряду, постройку новой избы, несмотря на просьбы жены и собственное убеждение, что старая изба того и смотри повалится всем на голову; недаром считал он каждый грош, клал двойчатки в кошель, соблюдал строжайший порядок в
доме,
не любил бражничества и на семидесятом году неутомимо работал от зари до зари, чтобы только
не нанимать лишнего батрака.
Гришка сопровождал его. (Глеба
не было в эту минуту
дома. Отпустив работника, он тотчас же ушел в Сосновку.) Во все продолжение пути от ворот до лодок Захар
не переставал свистать и вообще казался в самом приятном, певучем расположении духа.
— За что тогда осерчала на меня? — сказал он при случае Дуне. — Маленечко так… посмеялся… пошутил… а тебе и невесть что, примерно, показалось! Эх, Авдотья Кондратьевна! Ошиблась ты во мне!
Не тот, примерно, Захар человек
есть: добрая душа моя! Я
не токмо тебя жалею: живучи в одном
доме, все узнаешь; мужа твоего добру учу, через эвто больше учу, выходит, тебя жалею… Кабы
не я,
не слова мои,
не те бы
были через него твои слезы! — заключил Захар с неподражаемым прямодушием.
— Где ж мне
быть, коли
не дома?.. — оправляясь, произнес парень.
— Глупый! Что ты делаешь-то, а? Я рази
не говорил тебе? — примирительно подхватил Захар, все еще
не выпуская Гришку, хотя они
были уже довольно далеко от
дому. — Полно ершиться-то, бешеный! Хошь бы отозвал ее куда, а то при старухе!..
— Так вот ты какими делами промышляешь! — вскричал старик задыхающимся голосом. — Мало того, парня погубил, совратил его с пути, научил пьянствовать, втравил в распутство всякое, теперь польстился на жену его! Хочешь посрамить всю семью мою! Всех нас, как злодей, опутать хочешь!.. Вон из моего
дому, тварь ты этакая! Вон! Чтобы духу твоего здесь
не было! Вон! — промолвил старик, замахиваясь кулаком.
— Ступай же теперь! — закричал старик, у которого при виде работника снова закипело сердце. — К
дому моему
не подходи! Увижу на пороге — плохо
будет! Враг попутал, когда нанимал-то тебя… Вон! Вон! — продолжал он, преследуя Захара, который, нахлобучив молодцевато картуз и перекинув через плечо полушубок, покидал площадку.
— Вот, дядя, говорил ты мне в те поры, как звал тебя в
дом к себе, говорил: «Ты передо мной что дуб стогодовалый!» — молвил ты, стало
быть,
не в добрый час. Вот тебе и дуб стогодовалый! Всего разломило, руки
не смогу поднять… Ты десятью годами меня старее… никак больше… а переживешь этот дуб-ат!.. — проговорил Глеб с какою-то грустью и горечью, как будто упрекал в чем-нибудь дедушку Кондратия.
— Нет, они мне
не дети! Никогда ими
не были! — надорванным голосом возразил Глеб. — На что им мое благословение? Сами они от него отказались. Век жили они ослушниками! Отреклись —
была на то добрая воля — отреклись от отца родного, от матери, убежали из
дома моего… посрамили мою голову, посрамили всю семью мою, весь
дом мой… оторвались они от моего родительского сердца!..
— Да где взять-то? Поди ж ты, в голову
не пришло, как
был дома! — произнес Гришка, проклиная свою опрометчивость. — Кабы наперед знал… Куда за ними идти! Время позднее… ночь…
Во все время, как спускали челноки в воду, Гришка ни разу
не обернулся,
не взглянул на
дом; ему
не до того
было: поддерживая рукой штоф, он распевал во все горло нескладную песню, между тем как голова его бессильно свешивалась то на одно плечо, то на другое…
Письмо поступило к нему за пазуху; но это ничего еще
не значило: письмо могло бы пролежать целые годы в Сосновке, если бы сыну родственника
не встретилась необходимость побывать в Комареве и если б
дом Анны
не был на пути.
Наконец, когда во всем
доме не нашлось вещи, которую можно
было бы променять на стакан вина, Захар и Гришка окончательно основались на площадке.
Старик
не знал еще, до какой степени расстройства и разорения доведен
был в последнее время
дом Глеба Савиныча.
Вы одни, ты да Вася, виновники всему горю нашему; кабы отца тогда послушали, остались бы
дома, при вас, знамо,
не то бы и
было.
— Меня
не разжалобишь! Видали мы это! — промолвил он. — Только бы вот Васька поймал этого разбойника; там рассудят, спросят, кто велел ему чужие
дома обирать, спросят, под чьим
был началом, и все такое… Добро сам пришел,
не надо бегать в Сосновку, там рассудят, на ком вина… Да вот, никак, и он! — присовокупил Петр, кивая головою к Оке, на поверхности которой показался челнок.