Неточные совпадения
И вдруг — обыкновенно
это случалось весной, когда все
на земле становится так обаятельно красиво и чем-то укоризненно ласковым веет
на душу с ясного неба, — Игнат Гордеев как бы чувствовал, что он не хозяин своего
дела, а низкий раб его.
Во
дни покаяния он пил только воду и ел ржаной хлеб. Жена утром ставила к двери его комнаты большой графин воды, фунта полтора хлеба и соль. Он отворял дверь, брал
эту трапезу и снова запирался. Его не беспокоили в
это время, даже избегали попадаться
на глаза ему… Через несколько
дней он снова являлся
на бирже, шутил, смеялся, принимал подряды
на поставку хлеба, зоркий, как опытный хищник, тонкий знаток всего, что касалось
дела.
Он был владельцем канатного завода, имел в городе у пристаней лавочку. В
этой лавочке, до потолка заваленной канатом, веревкой, пенькой и паклей, у него была маленькая каморка со стеклянной скрипучей дверью. В каморке стоял большой, старый, уродливый стол, перед ним — глубокое кресло, и в нем Маякин сидел целыми
днями, попивая чай, читая «Московские ведомости». Среди купечества он пользовался уважением, славой «мозгового» человека и очень любил ставить
на вид древность своей породы, говоря сиплым голосом...
Было что-то особенно сладкое в ее ласке, что-то совершенно новое для Фомы, и он смотрел в глаза старухе с любопытством и ожиданием
на лице.
Эта старуха ввела его в новый, дотоле неизвестный ему мир. В первый же
день, уложив его в кровать, она села рядом с нею и, наклоняясь над ребенком, спросила его...
Команда парохода любила его, и он любил
этих славных ребят, коричневых от солнца и ветра, весело шутивших с ним. Они мастерили ему рыболовные снасти, делали лодки из древесной коры, возились с ним, катали его по реке во время стоянок, когда Игнат уходил в город по
делам. Мальчик часто слышал, как поругивали его отца, но не обращал
на это внимания и никогда не передавал отцу того, что слышал о нем. Но однажды, в Астрахани, когда пароход грузился топливом, Фома услыхал голос Петровича, машиниста...
— Вот оно что!.. — проговорил он, тряхнув головой. — Ну, ты не того, — не слушай их. Они тебе не компания, — ты около них поменьше вертись. Ты им хозяин, они — твои слуги, так и знай. Захочем мы с тобой, и всех их до одного
на берег швырнем, — они дешево стоят, и их везде как собак нерезаных. Понял? Они про меня много могут худого сказать, —
это потому они скажут, что я им — полный господин. Тут все
дело в том завязло, что я удачливый и богатый, а богатому все завидуют. Счастливый человек — всем людям враг…
Мальчик слушал
эту воркотню и знал, что
дело касается его отца. Он видел, что хотя Ефим ворчит, но
на носилках у него дров больше, чем у других, и ходит он быстрее. Никто из матросов не откликался
на воркотню Ефима, и даже тот, который работал в паре с ним, молчал, иногда только протестуя против усердия, с каким Ефим накладывал дрова
на носилки.
— Жалеть его — не за что. Зря орал, ну и получил, сколько следовало… Я его знаю: он — парень хороший, усердный, здоровый и — неглуп. А рассуждать — не его
дело: рассуждать я могу, потому что я — хозяин.
Это не просто, хозяином-то быть!.. От зуботычины он не помрет, а умнее будет… Так-то… Эх, Фома! Младенец ты… ничего не понимаешь… надо учить тебя жить-то… Может, уж немного осталось веку моего
на земле…
— Человек должен себя беречь для своего
дела и путь к своему
делу твердо знать… Человек, брат, тот же лоцман
на судне… В молодости, как в половодье, — иди прямо! Везде тебе дорога… Но — знай время, когда и за правеж взяться надо… Вода сбыла, — там, гляди, мель, там карча, там камень; все
это надо усчитать и вовремя обойти, чтобы к пристани доплыть целому…
— А что ты сам за себя отвечаешь —
это хорошо. Там господь знает, что выйдет из тебя, а пока… ничего!
Дело не малое, ежели человек за свои поступки сам платить хочет, своей шкурой… Другой бы,
на твоем месте, сослался
на товарищей, а ты говоришь — я сам… Так и надо, Фома!.. Ты в грехе, ты и в ответе… Что, — Чумаков-то… не того… не ударил тебя? — с расстановкой спросил Игнат сына.
— Ах… пес! Вот, гляди, каковы есть люди: его грабят, а он кланяется — мое вам почтение! Положим, взяли-то у него, может,
на копейку, да ведь
эта копейка ему — как мне рубль… И не в копейке
дело, а в том, что моя она и никто не смей ее тронуть, ежели я сам не брошу… Эх! Ну их! Ну-ка говори — где был, что видел?
— А в овраге спугнули мы сову, — рассказывал мальчик. — Вот потеха-то была! Полетела
это она, да с разлету о дерево — трах! даже запищала, жалобно таково… А мы ее опять спугнули, она опять поднялась и все так же — полетит, полетит, да
на что-нибудь и наткнется, — так от нее перья и сыплются!.. Уж она трепалась, трепалась по оврагу-то… насилу где-то спряталась… мы и искать не стали, жаль стало, избилась вся… Она, тятя, совсем слепая днем-то?
Так,
день за
днем, медленно развертывалась жизнь Фомы, в общем — небогатая волнениями, мирная, тихая жизнь. Сильные впечатления, возбуждая
на час душу мальчика, иногда очень резко выступали
на общем фоне
этой однообразной жизни, но скоро изглаживались. Еще тихим озером была душа мальчика, — озером, скрытым от бурных веяний жизни, и все, что касалось поверхности озера, или падало
на дно, ненадолго взволновав сонную воду, или, скользнув по глади ее, расплывалось широкими кругами, исчезало.
—
Это, положим, верно, — бойка она — не в меру… Но
это — пустое
дело! Всякая ржавчина очищается, ежели руки приложить… А крестный твой — умный старик… Житье его было спокойное, сидячее, ну, он, сидя
на одном-то месте, и думал обо всем… его, брат, стоит послушать, он во всяком житейском
деле изнанку видит… Он у нас — ристократ — от матушки Екатерины! Много о себе понимает… И как род его искоренился в Тарасе, то он и решил — тебя
на место Тараса поставить, чувствуешь?
— Э-эхе-хе! — вздохнул Маякин. — И никому до
этого дела нет… Вон и штаны твои, наверно, так же рассуждают: какое нам
дело до того, что
на свете всякой материи сколько угодно? Но ты их не слушаешь — износишь да и бросишь…
— А вот, говорю, вы денежки
на техническое приспособьте… Ежели его в малых размерах завести, то — денег одних
этих хватит, а в случае можно еще в Петербурге попросить — там дадут! Тогда и городу своих добавлять не надо и
дело будет умнее.
— В душе у меня что-то шевелится, — продолжал Фома, не глядя
на нее и говоря как бы себе самому, — но понять я
этого не могу. Вижу вот я, что крестный говорит…
дело все… и умно… Но не привлекает меня… Те люди куда интереснее для меня.
— Прежде всего, Фома, уж ежели ты живешь
на сей земле, то обязан надо всем происходящим вокруг тебя думать. Зачем? А дабы от неразумия твоего не потерпеть тебе и не мог ты повредить людям по глупости твоей. Теперь: у каждого человеческого
дела два лица, Фома. Одно
на виду у всех —
это фальшивое, другое спрятано — оно-то и есть настоящее. Его и нужно уметь найти, дабы понять смысл
дела… Вот, к примеру, дома ночлежные, трудолюбивые, богадельни и прочие такие учреждения. Сообрази —
на что они?
Благодаря значению Маякина в городе и широким знакомствам
на Волге
дело шло блестяще, но ревностное отношение Маякина к
делу усиливало уверенность Фомы в том, что крестный твердо решил женить его
на Любе, и
это еще более отталкивало его от старика.
Маякин, бросив в грязь Медынскую, тем самым сделал ее доступной для крестника, и скоро Фома понял
это. В деловых весенних хлопотах прошло несколько
дней, и возмущенные чувства Фомы затихли. Грусть о потере человека притупила злобу
на женщину, а мысль о доступности женщины усилила влечение к ней. Незаметно для себя он решил, что ему следует пойти к Софье Павловне и прямо, просто сказать ей, чего он хочет от нее, — вот и все!
На третий
день после сцены в клубе Фома очутился в семи верстах от города,
на лесной пристани купца Званцева, в компании сына
этого купца, Ухтищева, какого-то солидного барина в бакенбардах, с лысой головой и красным носом, и четырех дам…
— Ну и тогда-то вот те, которые верх в сумятице возьмут, — жизнь
на свой лад, по-умному и устроят… Не шаля-валя пойдет
дело, а — как по нотам! Не доживешь до
этого, жаль!..
В
этот день они катались
на пароходе с оркестром музыки, пили шампанское и все страшно напились. Саша пела какую-то особенную, удивительно грустную песню, и Фома плакал, как ребенок, растроганный пением. Потом он плясал с ней «русскую», устал, бросился за борт и едва не утонул.
Русый и кудрявый парень с расстегнутым воротом рубахи то и
дело пробегал мимо него то с доской
на плече, то с топором в руке; он подпрыгивал, как разыгравшийся козел, рассыпал вокруг себя веселый, звонкий смех, шутки, крепкую ругань и работал без устали, помогая то одному, то другому, быстро и ловко бегая по палубе, заваленной щепами и деревом. Фома упорно следил за ним и чувствовал зависть к
этому парню.
Так жил Фома
день за
днем, лелея смутную надежду отойти куда-то
на край жизни, вон из
этой сутолоки.
— Вот
это встреча! А я здесь третий
день проедаюсь в тяжком одиночестве… Во всем городе нет ни одного порядочного человека, так что я даже с газетчиками вчера познакомился… Ничего, народ веселый… сначала играли аристократов и всё фыркали
на меня, но потом все вдребезги напились… Я вас познакомлю с ними… Тут один есть фельетонист —
этот, который вас тогда возвеличил… как его? Увеселительный малый, черт его дери!
— Ну,
это теперь хороша… Одно
дело невеста, другое — жена… Да не в
этом суть… А только — средств не хватит… и сам надорвешься в работе, и ее заездишь… Совсем невозможное
дело женитьба для нас… Разве мы можем семью поднять
на таком заработке? Вот видишь, — я женат… всего четыре года… а уж скоро мне — конец!
Ответ был сух и краток; в нем Тарас извещал, что через месяц будет по
делам на Волге и не преминет зайти к отцу, если старик против
этого действительно ничего не имеет.
Любовь написала Тарасу еще, но уже более краткое и спокойное письмо, и теперь со
дня на день ждала ответа, пытаясь представить себе, каким должен быть он,
этот таинственный брат? Раньше она думала о нем с тем благоговейным уважением, с каким верующие думают о подвижниках, людях праведной жизни, — теперь ей стало боязно его, ибо он ценою тяжелых страданий, ценою молодости своей, загубленной в ссылке, приобрел право суда над жизнью и людьми… Вот приедет он и спросит ее...
— Оказалось, по розыску моему, что слово
это значит обожание, любовь, высокую любовь к
делу и порядку жизни. «Так! — подумал я, — так! Значит — культурный человек тот будет, который любит
дело и порядок… который вообще — жизнь любит — устраивать, жить любит, цену себе и жизнь знает… Хорошо!» — Яков Тарасович вздрогнул; морщины разошлись по лицу его лучами от улыбающихся глаз к губам, и вся его лысая голова стала похожа
на какую-то темную звезду.