Неточные совпадения
— Вот оно что!.. — проговорил он, тряхнув головой. — Ну, ты не того, — не слушай их. Они тебе не компания, — ты около них поменьше вертись. Ты им хозяин, они — твои слуги, так и знай. Захочем мы с тобой, и всех их до одного на берег швырнем, — они дешево стоят, и их везде как собак нерезаных. Понял? Они про меня много могут худого
сказать, — это потому они
скажут, что я им — полный господин. Тут все дело в том завязло, что я удачливый и богатый, а богатому все завидуют. Счастливый
человек — всем
людям враг…
— Слепая, —
сказал Игнат. — Иной
человек вот так же, как сова днем, мечется в жизни… Ищет, ищет своего места, бьется, бьется, — только перья летят от него, а все толку нет… Изобьется, изболеет, облиняет весь, да с размаха и ткнется куда попало, лишь бы отдохнуть от маеты своей… Эх, беда таким
людям — беда, брат!
Сначала Фома не вслушивался в шепот крестного, но когда тот
сказал ему о Медынской, он невольно оглянулся назад и увидал губернатора. Маленькая капелька чего-то приятного канула в душу его при виде этого важного
человека в яркой ленте через плечо, в орденах на груди, и шагавшего за гробом с грустью на строгом лице.
— Эх ты… Ты вот что знай — любит тот, кто учит… Твердо это знай… И насчет смерти не думай… Безумно живому
человеку о смерти думать. «Екклезиаст» лучше всех о ней подумал, подумал и
сказал, что даже псу живому лучше, чем мертвому льву…
— А-а! — пробасил губернатор. — Очень приятно… Сочувствую вашему горю, молодой
человек! — пожимая руку Фомы,
сказал он и помолчал; потом уверенно добавил: — Потерять отца… это очень тяжелое несчастие!
— Там тебе и место! — с презрительной улыбкой
сказала Любовь. — Эх ты! Разве они
люди? Разве у них есть души?
— «Так как оно мне от господа послано, то я, ваше превосходительство, не ропщу…» Так бы
сказал или что другое в этом духе… Губернаторы, братец ты мой, смирение в
человеке любят.
Он не обернулся посмотреть, кто бросил эти слова. Богатые
люди, сначала возбуждавшие в нем робость перед ними, утрачивали в его глазах обаяние. Не раз они уже вырывали из рук его ту или другую выгодную поставку; он ясно видел, что они и впредь это сделают, все они казались ему одинаково алчными до денег, всегда готовыми надуть друг друга. Когда он сообщил крестному свое наблюдение, старик
сказал...
— Сердца, — сердце есть у
человека!.. — тихо
сказал юноша.
Маякин, бросив в грязь Медынскую, тем самым сделал ее доступной для крестника, и скоро Фома понял это. В деловых весенних хлопотах прошло несколько дней, и возмущенные чувства Фомы затихли. Грусть о потере
человека притупила злобу на женщину, а мысль о доступности женщины усилила влечение к ней. Незаметно для себя он решил, что ему следует пойти к Софье Павловне и прямо, просто
сказать ей, чего он хочет от нее, — вот и все!
— Влюбляться станут
люди, — усмехнувшись,
сказал Фома и зачем-то крепко потер руки.
— Подождите, голубчик! Сегодня я могу
сказать вам… что-то хорошее… Знаете — у
человека, много пожившего, бывают минуты, когда он, заглянув в свое сердце, неожиданно находит там… нечто давно забытое… Оно лежало где-то глубоко на дне сердца годы… но не утратило благоухания юности, и когда память дотронется до него… тогда на
человека повеет… живительной свежестью утра дней…
— Иной раз подумаешь — а потом опять забудешь. Некогда! —
сказал Фома и усмехнулся. — Да и что думать? Видишь, как живут
люди… ну, стало быть, надо им подражать.
Люди ничего не знают, ничего не могут
сказать верного… не слушайте их!
— Жалко?.. Этого мне не надо. Эх, говорить я не могу! Но —
сказал бы я вам!.. Нехорошо вы со мной сделали — зачем, подумаешь, завлекали
человека? Али я вам игрушка?
— Вот всё говорят — деньги? —
сказал Фома с неудовольствием. — А какая от них радость
человеку?
— Я! — уверенно
сказал Щуров. — И всякий умный
человек… Яшка понимает… Деньги? Это, парень, много! Ты разложи их пред собой и подумай — что они содержат в себе? Тогда поймешь, что все это — сила человеческая, все это — ум людской… Тысячи
людей в деньги твои жизнь вложили. А ты можешь все их, деньги-то, в печь бросить и смотри, как они гореть будут… И будешь ты в ту пору владыкой себя считать…
— Я
сказал — ко-ко-тка… — произнес усатый
человек, так двигая губами, точно он смаковал слово. — А если вы не понимаете этого — мо-огу пояснить…
— Милый
человек! — ласково
сказал Фома. — Аль он не стоит трепки? Не подлец он? Как можно за глаза
сказать такое? Нет, ты к ней поди и ей
скажи… самой ей, прямо!..
— Ну уж! Чай, я еще первый раз это… не каждый день бить
людей буду… — сконфуженно
сказал Фома. Его спутник засмеялся.
— Экое вы — чудовище! Вот что — драться дико… скверно, извините меня… Но,
скажу вам, — в данном случае вы выбрали удачно… Вы побили развратника, циника, паразита… и
человека, который, ограбив своих племянников, остался безнаказанным.
— Слушайте! — воскликнул Ухтищев, — я дам вам хороший совет…
человек должен быть самим собой… Вы
человек эпический, так
сказать, и лирика к вам не идет. Это не ваш жанр…
Васса укутывала шею Званцева шарфом. Он стоял перед нею, капризно выпятив губы, сморщенный, икры его вздрагивали. Фоме стало противно смотреть на них, он отошел на другой плот. Его удивляло, что все эти
люди ведут себя так, точно они не слышали песни. В его груди она жила, вызывая у него беспокойное желание что-то сделать,
сказать.
— То самое! — твердо
сказал старик. — Смутилась Россия, и нет в ней ничего стойкого: все пошатнулось! Все набекрень живут, на один бок ходят, никакой стройности в жизни нет… Орут только все на разные голоса. А кому чего надо — никто не понимает! Туман на всем… туманом все дышат, оттого и кровь протухла у
людей… оттого и нарывы… Дана
людям большая свобода умствовать, а делать ничего не позволено — от этого
человек не живет, а гниет и воняет…
— Мало тебе! А больше — я ничего не
скажу… На что? Все из одного места родом — и
люди и скоты… Пустяки все эти разговоры… Ты вот давай подумаем, как нам жить сегодня?
Она накинула на плечи широкий розовый капот и, стоя среди комнаты,
сказала низким, глухим голосом
человеку, лежавшему у ног ее...
— Не смотри, что я гулящая! И в грязи
человек бывает чище того, кто в шелках гуляет… Знал бы ты, что я про вас, кобелей, думаю, какую злобу я имею против вас! От злобы и молчу… потому — боюсь, что, если
скажу ее, — пусто в душе будет… жить нечем будет!..
— Успеешь! — сурово
сказал ему подрядчик. — Видишь — устал
человек…
— Однако — все живут, шумят, а я только глазами хлопаю… Мать, что ли, меня бесчувственностью наградила? Крестный говорит — она как лед была… И все ее тянуло куда-то… Пошел бы к
людям и
сказал: «Братцы, помогите! Жить не могу!» Оглянешься — некому
сказать… Все — сволочи!
— Я-то? — Саша подумала и
сказала, махнув рукой: — Может, и не жадная — что в том? Я ведь еще не совсем… низкая, не такая, что по улицам ходят… А обижаться — на кого? Пускай говорят, что хотят…
Люди же
скажут, а мне людская святость хорошо известна! Выбрали бы меня в судьи — только мертвого оправдала бы!.. — И, засмеявшись нехорошим смехом, Саша
сказала: — Ну, будет пустяки говорить… садись за стол!..
Это вырвалось у Фомы совершенно неожиданно для него; раньше он никогда не думал ничего подобного. Но теперь,
сказав крестному эти слова, он вдруг понял, что, если б крестный взял у него имущество, — он стал бы совершенно свободным
человеком, мог бы идти, куда хочется, делать, что угодно… До этой минуты он был опутан чем-то, но не знал своих пут, не умел сорвать их с себя, а теперь они сами спадают с него так легко и просто. В груди его вспыхнула тревожная и радостная надежда, он бессвязно бормотал...
— Не при мне было… Не близкие мне
люди! —
сказал Маякин строго. — А то бы я им — показал!
Все это вскипало в груди до напряженного желания, — от силы которого он задыхался, на глазах его являлись слезы, и ему хотелось кричать, выть зверем, испугать всех
людей — остановить их бессмысленную возню, влить в шум и суету жизни что-то свое,
сказать какие-то громкие, твердые слова, направить их всех в одну сторону, а не друг против друга.
— Каждый
человек должен делать свое дело самым лучшим образом! — поучительно
сказал сын водочного заводчика. — И если ты поступаешь на содержание, так тоже должна исполнять свою обязанность как нельзя лучше, — коли ты порядочная женщина… Ну-с, водки выпьем?
— Пей! —
сказал Ежов, даже побледневший от усталости, подавая ему стакан. Затем он потер лоб, сел на диван к Фоме и заговорил: — Науку — оставь! Наука есть божественный напиток… но пока он еще негоден к употреблению, как водка, не очищенная от сивушного масла. Для счастья
человека наука еще не готова, друг мой… и у
людей, потребляющих ее, только головы болят… вот как у нас с тобой теперь… Ты что это как неосторожно пьешь?
— Тоже, значит, лишние
люди… —
сказал Фома.
— Уж очень ты разошелся! —
сказал он наконец смущенно и недовольно. — Ведь одним тем, что опозорить
человека умеешь, перед богом не выслужишься…
Все это для Фомы имело какой-то особый, приятный вкус, он становился смелее, охваченный общим славным настроением, и чувствовал в себе желание
сказать что-нибудь хорошее этим
людям, чем-нибудь понравиться всем им.
— Труженики! Позвольте мне
сказать вам несколько слов… от сердца… Я счастлив с вами! Мне хорошо среди вас… Это потому, что вы —
люди труда,
люди, чье право на счастье не подлежит сомнению, хотя и не признается… В здоровой, облагораживающей душу среде вашей, честные
люди, так хорошо, свободно дышится одинокому, отравленному жизнью
человеку…
И все загудели, не обращая больше внимания на него. Фоме так стало жалко товарища, что он даже не обиделся на него. Он видел, что эти
люди, защищавшие его от нападок Ежова, теперь нарочно не обращают внимания на фельетониста, и понимал, что, если Ежов заметит это, — больно будет ему. И, чтоб отвлечь товарища в сторону от возможной неприятности, он толкнул его в бок и
сказал, добродушно усмехаясь...
— Это верно, что мешал… —
сказал Фома. — На что ты речи разводишь?
Люди собрались повеселиться, а ты клянчишь у них… Им от этого скука…
— Я? Все равно мне… Я к тому, что барственно как-то, когда сигара… Я просто так
сказал, — смешно мне… Этакий солидный старичина, борода по-иностранному, сигара в зубах… Кто такой? Мой сынишка — хе-хе-хе! — Старик толкнул Тараса в плечо и отскочил от него, как бы испугавшись, — не рано ли он радуется, так ли, как надо, относится к этому полуседому
человеку? И он пытливо и подозрительно заглянул в большие, окруженные желтоватыми припухлостями, глаза сына.
— Ладно уж! Богу только известно, кто пред кем виноват… Он, справедливый,
скажет это тебе, погоди! Не время нам с тобой об этом теперь разговаривать… Ты вот что
скажи — чем ты занимался в эти годы? Как это ты на содовый завод попал? В люди-то как выбился?
— Ты
сказал — я не поняла — как это? Я спросила: «Если все это утопии, по-твоему, если это невозможно… мечты… то что же делать
человеку, которого не удовлетворяет жизнь?»
— Всё — не по душе… Дела… труды…
люди… Ежели,
скажем, я вижу, что все — обман… Не дело, а так себе — затычка… Пустоту души затыкаем… Одни работают, другие только командуют и потеют… А получают за это больше… Это зачем же так? а?
— Не понимаете? — с усмешкой посмотрев на Тараса, спросил Фома. — Ну…
скажем так: едет
человек в лодке по реке… Лодка, может быть, хорошая, а под ней все-таки глубина… Лодка — крепкая… но ежели
человек глубину эту темную под собой почувствует… никакая лодка его не спасет…
«Про меня, — подумал он. Вдруг в голове его мелькнула злая мысль: — Послушать, что
скажут умные
люди…»
— Ты что бродишь? — спросил Ежов Фому и, кивнув на него головой,
сказал человеку, сидевшему на диване: — Гордеев!
— Я собрал бы остатки моей истерзанной души и вместе с кровью сердца плюнул бы в рожи нашей интеллигенции, чер-рт ее побери! Я б им
сказал: «Букашки! вы, лучший сок моей страны! Факт вашего бытия оплачен кровью и слезами десятков поколений русских
людей! О! гниды! Как вы дорого стоите своей стране! Что же вы делаете для нее? Превратили ли вы слезы прошлого в перлы? Что дали вы жизни? Что сделали? Позволили победить себя? Что делаете? Позволяете издеваться над собой…»
— Эк пошел! — с восхищением
сказал коммерции советник Луп Резников,
человек высокий, худой и благообразный. — Не дрогнул! Как барыня в пляс!..