Неточные совпадения
Я сердит на тебя за то, что ты так зла к
людям, а ведь
люди — это ты: что же ты так зла к самой себе. Потому я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с того, о чем ты теперь думаешь: что это за писатель, так нагло говорящий со мною? — я
скажу тебе, какой я писатель.
Пошли обедать. Обедали молча. После обеда Верочка ушла в свою комнату. Павел Константиныч прилег, по обыкновению, соснуть. Но это не удалось ему: только что стал он дремать, вошла Матрена и
сказала, что хозяйский
человек пришел; хозяйка просит Павла Константиныча сейчас же пожаловать к ней. Матрена вся дрожала, как осиновый лист; ей-то какое дело дрожать?
— Осел, и дверь-то не запер, — в каком виде чужие
люди застают! стыдился бы, свинья ты этакая! — только и нашлась
сказать Марья Алексевна.
— Не правда ли, хорошо? —
сказал Михаил Иваныч учителю уже простым голосом и без снимания мерки; ведь не нужно быть в дурных отношениях с такими
людьми, которые допрашивают ординарцев, — почему ж не заговорить без претензий с учителем, чтобы он не сердился?
Лопухов наблюдал Верочку и окончательно убедился в ошибочности своего прежнего понятия о ней, как о бездушной девушке, холодно выходящей по расчету за
человека, которого презирает: он видел перед собою обыкновенную молоденькую девушку, которая от души танцует, хохочет; да, к стыду Верочки, надобно
сказать, что она была обыкновенная девушка, любившая танцовать.
Значат, если при простом чувстве, слабом, слишком слабом перед страстью, любовь ставит вас в такое отношение к
человеку, что вы говорите: «лучше умереть, чем быть причиною мученья для него»; если простое чувство так говорит, что же
скажет страсть, которая в тысячу раз сильнее?
Она
скажет: «скорее умру, чем — не то что потребую, не то что попрошу, — а скорее, чем допущу, чтобы этот
человек сделал для меня что-нибудь, кроме того, что ему самому приятно; умру скорее, чем допущу, чтобы он для меня стал к чему-нибудь принуждать себя, в чем-нибудь стеснять себя».
Потом вдруг круто поворотила разговор на самого учителя и стала расспрашивать, кто он, что он, какие у него родственники, имеют ли состояние, как он живет, как думает жить; учитель отвечал коротко и неопределенно, что родственники есть, живут в провинции,
люди небогатые, он сам живет уроками, останется медиком в Петербурге; словом
сказать, из всего этого не выходило ничего.
Потому, если вам укажут хитреца и
скажут: «вот этого
человека никто не проведет» — смело ставьте 10 р. против 1 р., что вы, хоть вы
человек и не хитрый, проведете этого хитреца, если только захотите, а еще смелее ставьте 100 р. против 1 р., что он сам себя на чем-нибудь водит за нос, ибо это обыкновеннейшая, всеобщая черта в характере у хитрецов, на чем-нибудь водить себя за нос.
—
Люди, говорящие разные пустяки, могут говорить о нем, как им угодно;
люди, имеющие правильный взгляд на жизнь,
скажут, что вы поступили так, как следовало вам поступить; если вы так сделали, значит, такова была ваша личность, что нельзя вам было поступить иначе при таких обстоятельствах, они
скажут, что вы поступили по необходимости вещей, что, собственно говоря, вам и не было другого выбора.
Какой умный, основательный, можно
сказать, благородный молодой
человек!
Но он действительно держал себя так, как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя только
человек в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий
человек, не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался, что «лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он говорил, что все на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт и вопиять о принципах чести, которые следовало бы соблюдать этому плуту, что и сам плут вовсе не напрасно плут, а таким ему и надобно быть по его обстоятельствам, что не быть ему плутом, — не говоря уж о том, что это невозможно, — было бы нелепо, просто
сказать глупо с его стороны.
Сострадательные
люди, не оправдывающие его, могли бы также
сказать ему в извинение, что он не совершенно лишен некоторых похвальных признаков: сознательно и твердо решился отказаться от всяких житейских выгод и почетов для работы на пользу другим, находя, что наслаждение такою работою — лучшая выгода для него; на девушку, которая была так хороша, что он влюбился в нее, он смотрел таким чистым взглядом, каким не всякий брат глядит на сестру; но против этого извинения его материализму надобно
сказать, что ведь и вообще нет ни одного
человека, который был бы совершенно без всяких признаков чего-нибудь хорошего, и что материалисты, каковы бы там они ни были, все-таки материалисты, а этим самым уже решено и доказано, что они
люди низкие и безнравственные, которых извинять нельзя, потому что извинять их значило бы потворствовать материализму.
— Она согласна; она уполномочила меня согласиться за нее. Но теперь, когда мы решили, я должен
сказать вам то, о чем напрасно было бы говорить прежде, чем сошлись мы. Эта девушка мне не родственница. Она дочь чиновника, у которого я даю уроки. Кроме меня, она не имела
человека, которому могла бы поручить хлопоты. Но я совершенно посторонний
человек ей.
— Приятно беседовать с таким
человеком, особенно, когда, услышав, что Матрена вернулась, сбегаешь на кухню,
сказав, что идешь в свою спальную за носовым платком, и увидишь, что вина куплено на 12 р. 50 коп., — ведь только третью долю выпьем за обедом, — и кондитерский пирог в 1 р. 50 коп., — ну, это, можно
сказать, брошенные деньги, на пирог-то! но все же останется и пирог: можно будет кумам подать вместо варенья, все же не в убыток, а в сбереженье.
«Не годится, показавши волю, оставлять
человека в неволе», и после этого думал два часа: полтора часа по дороге от Семеновского моста на Выборгскую и полчаса на своей кушетке; первую четверть часа думал, не нахмуривая лба, остальные час и три четверти думал, нахмуривая лоб, по прошествии же двух часов ударил себя по лбу и,
сказавши «хуже гоголевского почтмейстера, телятина!», — посмотрел на часы.
Но я могу
сказать в вашу честь еще одно: из всех
людей, которых я не люблю и с которыми не желал бы иметь дела, я все-таки охотнее буду иметь дело с вами, чем с другими.
— Нашел чему приравнять! Между братом да сестрой никакой церемонности нет, а у них как? Он встанет, пальто наденет и сидит, ждет, покуда самовар принесешь. Сделает чай, кликнет ее, она тоже уж одета выходит. Какие тут брат с сестрой? А ты так
скажи: вот бывает тоже, что небогатые
люди, по бедности, живут два семейства в одной квартире, — вот этому можно приравнять.
— Что ж я стану им преподавать? разве латинский и греческий, или логику и реторику? —
сказал, смеясь, Алексей Петрович. — Ведь моя специальность не очень интересна, по вашему мнению и еще по мнению одного
человека, про которого я знаю, кто он.
Ну, что же различного
скажете вы о таких
людях?
И пройдут года, и
скажут люди: «после них стало лучше; но все-таки осталось плохо».
И когда
скажут это, значит, пришло время возродиться этому типу, и он возродится в более многочисленных
людях, в лучших формах, потому что тогда всего хорошего будет больше, и все хорошее будет лучше; и опять та же история а новом виде.
Все это так дико было видеть в
человеке, за которого Лопухов считал Кирсанова, что гость
сказал хозяину: — «послушай, ведь мы с тобою приятели: ведь это, наконец, должно быть совестно тебе».
— «Ну, чем же?» Он начал высчитывать множество случаев, которыми оскорблялся в последнее время, все в таком роде: «ты
сказал, что чем светлее у
человека волосы, тем ближе он к бесцветности.
У Лопухова опустились руки: помешался
человек на амбиционности, или вернее
сказать, просто стал дураком и пошляком.
— А какое влияние имеет на
человека заботливость других, —
сказал Лопухов: — ведь он и сам отчасти подвергается обольщению, что ему нужна, бог знает, какая осторожность, когда видит, что из — за него тревожатся. Ведь вот я мог бы выходить из дому уже дня три, а все продолжал сидеть. Ныне поутру хотел выйти, и еще отложил на день для большей безопасности.
Только нет, все-таки тяжело; и что я вам
скажу: вы подумаете, потому тяжело, что у меня было много приятелей,
человек пять, — нет, ведь я к ним ко всем имела расположение, так это мне было ничего.
Разумеется, Кирсанов
сказал бы это только такому
человеку, как он сам или как Лопухов,
человеку твердого характера и неизменной честности.
— Слушай, Дмитрий, —
сказал Кирсанов еще более серьезным тоном: — мы с тобою друзья. Но есть вещи, которых не должны дозволять себе и друзья. Я прошу тебя прекратить этот разговор. Я не расположен теперь к серьезным разговорам. И никогда не бываю расположен. — Глаза Кирсанова смотрели пристально и враждебно, как будто перед ним
человек, которого он подозревает в намерении совершить злодейство.
Ведь самое-то главное и утаил, «предположим, что этот
человек доволен своим положением»; вот тут-то ведь и надобно было бы
сказать: «Александр, предположение твое неверно», а я промолчал, потому что мне невыгодно
сказать это.
Какой он был силы, об этом довольно
сказать одно: он получал плату за 4
человек.
Ведь вы убеждены, что я
человек, заслуживающий безусловного доверия?» — «Да, мне
сказали это все, и я сам теперь вижу».
Что надобно было бы сделать с другим
человеком за такие слова? вызвать на дуэль? но он говорит таким тоном, без всякого личного чувства, будто историк, судящий холодно не для обиды, а для истины, и сам был так странен, что смешно было бы обижаться, и я только мог засмеяться: — «Да ведь это одно и то же», —
сказал я.
Она, по платью и по всему, считала его
человеком, не имеющим совершенно ничего, потому первая призналась и предложила ему венчаться, когда он, на 11 день, встал и
сказал, что может ехать домой.
А тебе, проницательный читатель, я
скажу, что это недурные
люди; а то ведь ты, пожалуй, и не поймешь сам-то; да, недурные
люди.
— Завидно, Вера Павловна, завидно, —
сказал он смеясь. —
Человек слаб.
— Я не должна слушать вас, Рахметов, —
сказала она тоном резкого неудовольствия: — вы осыпаете упреками
человека, которому я бесконечно обязана.
— Так эта записка служит причиною новой ссоры между нами? —
сказал он, опять смеясь: если так, я отниму ее у вас и сожгу, ведь вы знаете, про таких
людей, как мы с вами, говорят, что для нас нет ничего святого. Ведь мы способны на всякие насилия и злодейства. Но что же, могу я продолжать?
Он все это думал; порядочные
люди сами думают о себе все то, что можно
сказать в осуждение им, потому-то, государь мой, они и порядочные
люди, — разве ты этого не знал?
Конечно, Лопухов во второй записке говорит совершенно справедливо, что ни он Рахметову, ни Рахметов ему ни слова не
сказал, каково будет содержание разговора Рахметова с Верою Павловною; да ведь Лопухов хорошо знал Рахметова, и что Рахметов думает о каком деле, и как Рахметов будет говорить в каком случае, ведь порядочные
люди понимают друг друга, и не объяснившись между собою; Лопухов мог бы вперед чуть не слово в слово написать все, что будет говорить Рахметов Вере Павловне, именно потому-то он и просил Рахметова быть посредником.
«Это было недавно, о, это было очень недавно. Ты знаешь ли, кто первый почувствовал, что я родилась и
сказал это другим? Это
сказал Руссо в «Новой Элоизе». В ней, от него
люди в первый раз услышали обо мне.
Я
скажу ее всем, когда мое царство будет над всеми
людьми, когда все
люди будут прекрасны телом и чисты сердцем, тогда я открою им всю мою красоту.
Вот какое было общее впечатление моего первого посещения. Мне
сказали, и я знала, что я буду в мастерской, в которой живут швеи, что мне покажут комнаты швей; что я буду видеть швей, что я буду сидеть за обедом швей; вместо того я видела квартиры
людей не бедного состояния, соединенные в одно помещение, видела девушек среднего чиновничьего или бедного помещичьего круга, была за обедом, небогатым, но удовлетворительным для меня; — что ж это такое? и как же это возможно?
Полозова говорила в письме к подруге, что много обязана была мужу Веры Павловны. Чтобы объяснить это, надобно
сказать, что за
человек был ее отец.
— Как вы думаете, что я
скажу вам теперь? Вы говорите, он любит вас; я слышал, что он
человек неглупый. Почему же вы думаете, что напрасно открывать ему ваше чувство, что он не согласится? Если бы препятствие было только в бедности любимого вами
человека, это не удержало бы вас от попытки убедить вашего батюшку на согласие, — так я думаю. Значит, вы полагаете, что ваш батюшка слишком дурного мнения о нем, — другой причины вашего молчания перед батюшкою не может быть. Так?
— Нет, не странный, а только не похожий на обманщика. Я прямо
сказал, как думаю. Но это лишь мое предположение. Может быть, я и ошибаюсь. Дайте мне возможность узнать это. Назовите мне
человека, к которому вы чувствуете расположение. Тогда, — но опять, только если вы позволите, — я поговорю о нем с вашим батюшкою.
Полозов очень удивился, услышав, что упадок сил его дочери происходит от безнадежной любви; еще больше удивился, услышав имя
человека, в которого она влюблена, и твердо
сказал: «Пусть лучше умирает, чем выходит за него.
Почему же Катерина Васильевна ничего не говорила отцу? — она была уверена, что это было бы напрасно: отец тогда
сказал ей так твердо, а он не говорит даром. Он не любит высказывать о
людях мнения, которое не твердо в нем; и никогда не согласится на брак ее с
человеком, которого считает дурным.
— Да вы как будто сомнительно говорите, Карл Яковлич. Вы думаете, что Катя задумчива, так это оттого, что она жалеет о богатстве? Нет, Карл Яковлич, нет, вы ее напрасно обижаете. У нас с ней другое горе: мы с ней изверились в
людей, —
сказал Полозов полушутливым, полусерьезным тоном, каким говорят о добрых, но неопытных мыслях детей опытные старики.
— Правда.
Скажу прямее: я опасаюсь, что им будет это неприятно. Они не слышали моей фамилии. Но у меня могли быть какие-нибудь столкновении с кем-нибудь из
людей, близких к мим, или с ними, это все равно. Словом, я должен удостовериться, приятно ли было бы им познакомиться со мною.