Неточные совпадения
Варавка схватил его и стал подкидывать к потолку, легко, точно мяч. Вскоре после этого привязался неприятный доктор Сомов, дышавший запахом водки и соленой рыбы; пришлось выдумать, что его фамилия круглая, как бочонок. Выдумалось, что дедушка говорит лиловыми словами. Но, когда он
сказал, что
люди сердятся по-летнему и по-зимнему, бойкая дочь Варавки, Лида, сердито крикнула...
Она
сказала это так сильно встряхнув головой, что очки ее подскочили выше бровей. Вскоре Клим узнал и незаметно для себя привык думать, что царь — это военный
человек, очень злой и хитрый, недавно он «обманул весь народ».
Старик засмеялся и
сказал, махнув палкой на
людей...
Нянька была единственным
человеком, который пролил тихие слезы над гробом усопшей. После похорон, за обедом, Иван Акимович Самгин
сказал краткую и благодарную речь о
людях, которые умеют жить, не мешая ближним своим. Аким Васильевич Самгин, подумав, произнес...
Вспомнив эту сцену, Клим с раздражением задумался о Томилине. Этот
человек должен знать и должен был
сказать что-то успокоительное, разрешающее, что устранило бы стыд и страх. Несколько раз Клим — осторожно, а Макаров — напористо и резко пытались затеять с учителем беседу о женщине, но Томилин был так странно глух к этой теме, что вызвал у Макарова сердитое замечание...
— Старый топор, —
сказал о нем Варавка. Он не скрывал, что недоволен присутствием Якова Самгина во флигеле. Ежедневно он грубовато говорил о нем что-нибудь насмешливое, это явно угнетало мать и даже действовало на горничную Феню, она смотрела на квартирантов флигеля и гостей их так боязливо и враждебно, как будто
люди эти способны были поджечь дом.
В конце концов нужно было признать, что Макаров был прав, когда
сказал об этих
людях...
Все чаще и как-то угрюмо Томилин стал говорить о женщинах, о женском, и порою это у него выходило скандально. Так, когда во флигеле писатель Катин горячо утверждал, что красота — это правда, рыжий
сказал своим обычным тоном
человека, который точно знает подлинное лицо истины...
Вполголоса, скучно повторяя знакомые Климу суждения о Лидии, Макарове и явно опасаясь
сказать что-то лишнее, она ходила по ковру гостиной, сын молча слушал ее речь
человека, уверенного, что он говорит всегда самое умное и нужное, и вдруг подумал: а чем отличается любовь ее и Варавки от любви, которую знает, которой учит Маргарита?
— Мое отношение к ее отцу… — слышал он, соображая, какими словами напомнить ей, что он уже взрослый
человек. И вдруг
сказал небрежно, нахмурясь...
— Народники снова пошевеливаются, —
сказал Дмитрий так одобрительно, что Климу захотелось усмехнуться. Он рассматривал брата равнодушно, как чужого, а брат говорил об отце тоже как о чужом, но забавном
человеке.
— Не нахожу, что это плохо, —
сказал Туробоев, закурив папиросу. — А вот здесь все явления и сами
люди кажутся более чем где-либо скоропреходящими, я бы даже
сказал — более смертными.
Науки не очень интересовали Клима, он хотел знать
людей и находил, что роман дает ему больше знания о них, чем научная книга и лекция. Он даже
сказал Марине, что о
человеке искусство знает больше, чем наука.
— Вот, если б вся жизнь остановилась, как эта река, чтоб дать
людям время спокойно и глубоко подумать о себе, — невнятно, в муфту,
сказала она.
— Я угощаю, —
сказала она, спросив кофе, ликера, бисквитов, и расстегнула шубку; Клима обдал запах незнакомых духов. Сидели у окна; мимо стекол, покрытых инеем, двигался темный поток
людей. Мышиными зубами кусая бисквиты, Нехаева продолжала...
За чаем Клим говорил о Метерлинке сдержанно, как
человек, который имеет свое мнение, но не хочет навязывать его собеседнику. Но он все-таки
сказал, что аллегория «Слепых» слишком прозрачна, а отношение Метерлинка к разуму сближает его со Львом Толстым. Ему было приятно, что Нехаева согласилась с ним.
«Как простодушен он», — подумал Клим. — Хорошее лицо у тебя, —
сказал он, сравнив Макарова с Туробоевым, который смотрел на
людей взглядом поручика, презирающего всех штатских. — И парень ты хороший, но, кажется, сопьешься.
— Как все это странно… Знаешь — в школе за мной ухаживали настойчивее и больше, чем за нею, а ведь я рядом с нею почти урод. И я очень обижалась — не за себя, а за ее красоту. Один… странный
человек, Диомидов, непросто — Демидов, а — Диомидов, говорит, что Алина красива отталкивающе. Да, так и
сказал. Но… он
человек необыкновенный, его хорошо слушать, а верить ему трудно.
— Мне кажется, — решительно начал Клим, — я даже уверен, — что
людям, которые дают волю воображению, живется легче. Еще Аристотель
сказал, что вымысел правдоподобнее действительности.
Выслушав этот рассказ, Клим решил, что Иноков действительно ненормальный и опасный
человек. На другой день он сообщил свое умозаключение Лидии, но она
сказала очень твердо...
— Замечательный
человек. Живет — не морщится. На днях тут хоронили кого-то, и один из провожатых забавно
сказал: «Тридцать девять лет жил — морщился, больше не стерпел — помер». Томилин — много стерпит.
— Все, брат, как-то тревожно скучают, —
сказал он, хмурясь, взъерошивая волосы рукою. — По литературе не видно, чтобы в прошлом
люди испытывали такую странную скуку. Может быть, это — не скука?
Клим находил, что Макаров говорит верно, и негодовал: почему именно Макаров, а не он говорит это? И, глядя на товарища через очки, он думал, что мать — права: лицо Макарова — двойственно. Если б не его детские, глуповатые глаза, — это было бы лицо порочного
человека. Усмехаясь, Клим
сказал...
— Не из тех
людей, которые возбуждают мое уважение, но — любопытен, — ответил Туробоев, подумав и тихонько. — Он очень зло
сказал о Кропоткине, Бакунине, Толстом и о праве купеческого сына добродушно поболтать. Это — самое умное, что он
сказал.
Маленький пианист в чесунчовой разлетайке был похож на нетопыря и молчал, точно глухой, покачивая в такт словам женщин унылым носом своим. Самгин благосклонно пожал его горячую руку, было так хорошо видеть, что этот
человек с лицом, неискусно вырезанным из желтой кости, совершенно не достоин красивой женщины, сидевшей рядом с ним. Когда Спивак и мать обменялись десятком любезных фраз, Елизавета Львовна, вздохнув,
сказала...
— Бог мой, это, кажется, не очень приятная дама! — усталым голосом
сказала она. — Еврейка? Нет? Как странно, такая практичная. Торгуется, как на базаре. Впрочем, она не похожа на еврейку. Тебе не показалось, что она сообщила о Дмитрии с оттенком удовольствия? Некоторым
людям очень нравится сообщать дурные вести.
«А что, если я
скажу, что он актер, фокусник, сумасшедший и все речи его — болезненная, лживая болтовня? Но — чего ради, для кого играет и лжет этот
человек, богатый, влюбленный и, в близком будущем, — муж красавицы?»
— Грешен, —
сказал Туробоев, наклонив голову. — Видите ли, Самгин, далеко не всегда удобно и почти всегда бесполезно платить
людям честной медью. Да и — так ли уж честна эта медь правды? Существует старинный обычай: перед тем, как отлить колокол, призывающий нас в дом божий, распространяют какую-нибудь выдумку, ложь, от этого медь будто бы становится звучней.
Напевая, Алина ушла, а Клим встал и открыл дверь на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил в нем не однажды испытанное чувство острой неприязни к этому
человеку с эспаньолкой, каких никто не носит. Самгин понимал, что не в силах спорить с ним, но хотел оставить последнее слово за собою. Глядя в окно, он
сказал...
— Не сердись, —
сказал Макаров, уходя и споткнувшись о ножку стула, а Клим, глядя за реку, углубленно догадывался: что значат эти все чаще наблюдаемые изменения
людей? Он довольно скоро нашел ответ, простой и ясный:
люди пробуют различные маски, чтоб найти одну, наиболее удобную и выгодную. Они колеблются, мечутся, спорят друг с другом именно в поисках этих масок, в стремлении скрыть свою бесцветность, пустоту.
— Вчера, на ярмарке, Лютов читал мужикам стихи Некрасова, он удивительно читает, не так красиво, как Алина, но — замечательно! Слушали его очень серьезно, но потом лысенький старичок спросил: «А плясать — умеешь? Я, говорит, думал, что вы комедианты из театров». Макаров
сказал: «Нет, мы просто —
люди». — «Как же это так — просто? Просто
людей — не бывает».
Панов встал на ноги, помолчал, оглядывая
людей, и
сказал басом...
Офицер, который ведет его дело, — очень любезный
человек, — пожаловался мне, что Дмитрий держит себя на допросах невежливо и не захотел
сказать, кто вовлек его… в эту авантюру, этим он очень повредил себе…
Нехаева верно
сказала, что он —
человек невежественный.
— Это вы, Самгин, — уверенно
сказал человек.
Говоря, Томилин делал широкие, расталкивающие жесты, голос его звучал властно, глаза сверкали строго. Клим наблюдал его с удивлением и завистью. Как быстро и резко изменяются
люди! А он все еще играет унизительную роль
человека, на которого все смотрят, как на ящик для мусора своих мнений. Когда он уходил, Томилин настойчиво
сказал ему...
Клим чувствовал, что мать говорит, насилуя себя и как бы смущаясь пред гостьей. Спивак смотрела на нее взглядом
человека, который, сочувствуя, не считает уместным выразить свое сочувствие. Через несколько минут она ушла, а мать, проводив ее,
сказала снисходительно...
Не хотелось смотреть на
людей, было неприятно слышать их голоса, он заранее знал, что
скажет мать, Варавка, нерешительный доктор и вот этот желтолицый, фланелевый
человек, сосед по месту в вагоне, и грязный смазчик с длинным молотком в руке.
— Любопытна слишком. Ей все надо знать — судоходство, лесоводство. Книжница. Книги портят женщин. Зимою я познакомился с водевильной актрисой, а она вдруг спрашивает: насколько зависим Ибсен от Ницше? Да черт их знает, кто от кого зависит! Я — от дураков. Мне на днях губернатор
сказал, что я компрометирую себя, давая работу политическим поднадзорным. Я говорю ему: Превосходительство! Они относятся к работе честно! А он: разве, говорит, у нас, в России, нет уже честных
людей неопороченных?
— Самгин, земляк мой и друг детства! — вскричала она, вводя Клима в пустоватую комнату с крашеным и покосившимся к окнам полом. Из дыма поднялся небольшой
человек, торопливо схватил руку Самгина и, дергая ее в разные стороны, тихо, виновато
сказал...
От синих изразцов печки отделился, прихрамывая, лысый
человек, в длинной, ниже колен, чесунчовой рубахе, подпоясанной толстым шнурком с кистями, и
сказал, всхрапнув, всасывая слова...
— Прежде всего — очень добрый
человек. Эдак, знаешь, неисчерпаемо добрый. Неизлечимо,
сказала бы я.
— Странных
людей вижу я, —
сказала она, вздохнув. — Очень странных. И вообще как это трудно понимать
людей!
Клим согласно кивнул головой. Когда он не мог сразу составить себе мнения о
человеке, он чувствовал этого
человека опасным для себя. Таких, опасных,
людей становилось все больше, и среди них Лидия стояла ближе всех к нему. Эту близость он сейчас ощутил особенно ясно, и вдруг ему захотелось
сказать ей о себе все, не утаив ни одной мысли,
сказать еще раз, что он ее любит, но не понимает и чего-то боится в ней. Встревоженный этим желанием, он встал и простился с нею.
«
Человек — это система фраз, не более того. Конурки бога, — я глупо
сказал. Глупо. Но еще глупее московский бог в рубахе. И — почему сны в Орле приятнее снов в Петербурге? Ясно, что все эти пошлости необходимы
людям лишь для того, чтоб каждый мог отличить себя от других. В сущности — это мошенничество».
— Есть
люди домашние и дикие, я — дикий! — говорил он виновато. — Домашних
людей я понимаю, но мне с ними трудно. Все кажется, что кто-нибудь подойдет ко мне и
скажет: иди со мной! Я и пойду, неизвестно куда.
— Это — не ваше дело, молодой
человек, — обиженно
сказал писатель.
— Здравствуйте, —
сказал Диомидов, взяв Клима за локоть. — Ужасный какой город, — продолжал он, вздохнув. — Еще зимой он пригляднее, а летом — вовсе невозможный. Идешь улицей, и все кажется, что сзади на тебя лезет, падает тяжелое. А
люди здесь — жесткие. И — хвастуны.
— На сей вечер хотел я продолжать вам дальше поучение мое, но как пришел новый
человек, то надобно, вкратцах,
сказать ему исходы мои, — говорил он, осматривая слушателей бесцветными и как бы пьяными глазами.
— Валяй, послушаем, —
сказал улыбающийся
человек и сел рядом с Климом.