Неточные совпадения
Он был владельцем канатного завода, имел в городе у пристаней лавочку. В этой лавочке, до потолка заваленной канатом, веревкой, пенькой и паклей, у него была маленькая каморка со стеклянной скрипучей дверью. В каморке стоял большой, старый, уродливый стол, перед ним — глубокое кресло, и в нем Маякин сидел целыми днями, попивая чай, читая «Московские ведомости». Среди купечества он пользовался уважением, славой «мозгового»
человека и очень любил ставить на вид древность своей породы, говоря сиплым
голосом...
— «Был
человек в земле Уц…» — начинал Маякин сиплым
голосом, и Фома, сидевший рядом с Любой в углу комнаты на диване, уже знал, что сейчас его крестный замолчит и погладит себя рукой по лысине.
Человек этот был высок и наг, глаза у него были огромные, как у Нерукотворного Спаса, и
голос — как большая медная труба, на которой играют солдаты в лагерях.
Человек с каждой минутой все рос; дорастая до неба, он погружал свои темные руки в облака и, разрывая их, кричал страшным
голосом...
— Красивый
человек и жить хорошо должен… А про вас вон говорят… —
Голос его оборвался, и, махнув рукой, он глухо закончил: — Прощайте!
Фома тихо зарычал и, прежде чем тот успел отшатнуться от него, правой рукой вцепился в курчавые с проседью волосы усатого
человека. Судорожным движением руки он начал раскачивать его голову и все большое, грузное тело, а левую руку поднял вверх и глухим
голосом приговаривал в такт трепки...
Растрепанный, взъерошенный, он двигал по полу ногами, пытаясь встать; двое черных
людей держали его под мышки, руки его висели в воздухе, как надломленные крылья, и он, клокочущим от рыданий
голосом, кричал Фоме...
Когда два
голоса, рыдая и тоскуя, влились в тишину и свежесть вечера, — вокруг стало как будто теплее и лучше; все как бы улыбнулось улыбкой сострадания горю
человека, которого темная сила рвет из родного гнезда в чужую сторону, на тяжкий труд и унижения.
— То самое! — твердо сказал старик. — Смутилась Россия, и нет в ней ничего стойкого: все пошатнулось! Все набекрень живут, на один бок ходят, никакой стройности в жизни нет… Орут только все на разные
голоса. А кому чего надо — никто не понимает! Туман на всем… туманом все дышат, оттого и кровь протухла у
людей… оттого и нарывы… Дана
людям большая свобода умствовать, а делать ничего не позволено — от этого
человек не живет, а гниет и воняет…
Она не напивалась, она всегда говорила с
людьми твердым, властным
голосом, и все ее движения были одинаково уверенны, точно этот поток не овладевал ею, а она сама управляла его бурным течением.
Шелестят деньги, носясь, как летучие мыши, над головами
людей, и
люди жадно простирают к ним руки, брякает золото и серебро, звенят бутылки, хлопают пробки, кто-то рыдает, и тоскливый женский
голос поет...
И возмущенный страданием измученного теснотою жизни
человека, полный обиды за него, он, в порыве злой тоски, густым и громким
голосом зарычал, обратив лицо туда, где во тьме сверкали огни города...
Молодые
люди, оставшись один на один, перекинулись несколькими пустыми фразами и, должно быть, почувствовав, что это только отдаляет их друг от друга, оба замолчали тяжелым и неловким, выжидающим молчанием. Любовь, взяв апельсин, с преувеличенным вниманием начала чистить его, а Смолин осмотрел свои усы, опустив глаза вниз, потом тщательно разгладил их левой рукой, поиграл ножом и вдруг пониженным
голосом спросил у девушки...
Фома отступил назад и очутился рядом с невысоким, круглым
человеком, он, кланяясь Маякину, хриплым
голосом говорил...
— Проворне, ребята, проворне! — раздался рядом с ним неприятный, хриплый
голос. Фома обернулся. Толстый
человек с большим животом, стукая в палубу пристани палкой, смотрел на крючников маленькими глазками. Лицо и шея у него были облиты потом; он поминутно вытирал его левой рукой и дышал так тяжело, точно шел в гору.
Свист флейты, резкое пение кларнетов, угрюмое рычание басов, дробь маленького барабана и гул ударов в большой — все это падало на монотонный и глухой звук колес, разбивающих воду, мятежно носилось в воздухе, поглощало шум людских
голосов и неслось за пароходом, как ураган, заставляя
людей кричать во весь
голос.
— Милостивые государи! — повысив
голос, говорил Маякин. — В газетах про нас, купечество, то и дело пишут, что мы-де с этой культурой не знакомы, мы-де ее не желаем и не понимаем. И называют нас дикими
людьми… Что же это такое — культура? Обидно мне, старику, слушать этакие речи, и занялся я однажды рассмотрением слова — что оно в себе заключает?
Он снова с веселой яростью, обезумевший от радости при виде того, как корчились и метались эти
люди под ударами его речей, начал выкрикивать имена и площадные ругательства, и снова негодующий шум стал тише.
Люди, которых не знал Фома, смотрели на него с жадным любопытством, одобрительно, некоторые даже с радостным удивлением. Один из них, маленький, седой старичок с розовыми щеками и глазками, вдруг обратился к обиженным Фомой купцам и сладким
голосом пропел...