Неточные совпадения
Раздавались хриплые восклицания сонных
голосов, грубая ругань зло рвала воздух, а встречу
людям плыли иные звуки — тяжелая возня машин, ворчание пара.
Вечером, когда садилось солнце, и на стеклах домов устало блестели его красные лучи, — фабрика выкидывала
людей из своих каменных недр, словно отработанный шлак, и они снова шли по улицам, закопченные, с черными лицами, распространяя в воздухе липкий запах машинного масла, блестя голодными зубами. Теперь в их
голосах звучало оживление, и даже радость, — на сегодня кончилась каторга труда, дома ждал ужин и отдых.
— Да я уже и жду! — спокойно сказал длинный
человек. Его спокойствие, мягкий
голос и простота лица ободряли мать.
Человек смотрел на нее открыто, доброжелательно, в глубине его прозрачных глаз играла веселая искра, а во всей фигуре, угловатой, сутулой, с длинными ногами, было что-то забавное и располагающее к нему. Одет он был в синюю рубашку и черные шаровары, сунутые в сапоги. Ей захотелось спросить его — кто он, откуда, давно ли знает ее сына, но вдруг он весь покачнулся и сам спросил ее...
Звучный
голос сливался с тонкой, задумчивой песней самовара, в комнате красивой лентой вился рассказ о диких
людях, которые жили в пещерах и убивали камнями зверей.
— Мне не то надо знать, как
люди жили, а как надо жить! — раздался в комнате недовольный
голос Весовщикова.
Мать слушала его слабый, вздрагивающий и ломкий
голос и, со страхом глядя в желтое лицо, чувствовала в этом
человеке врага без жалости, с сердцем, полным барского презрения к
людям. Она мало видела таких
людей и почти забыла, что они есть.
— Да, да! — быстро говорил лысый старичок. — Терпение исчезает… Все раздражаются, все кричат, все возрастает в цене. А
люди, сообразно сему, дешевеют. Примиряющих
голосов не слышно.
Когда она вышла на улицу и услыхала в воздухе гул людских
голосов, тревожный, ожидающий, когда увидала везде в окнах домов и у ворот группы
людей, провожавшие ее сына и Андрея любопытными взглядами, — в глазах у нее встало туманное пятно и заколыхалось, меняя цвета, то прозрачно-зеленое, то мутно-серое.
Солнце поднималось все выше, вливая свое тепло в бодрую свежесть вешнего дня. Облака плыли медленнее, тени их стали тоньше, прозрачнее. Они мягко ползли по улице и по крышам домов, окутывали
людей и точно чистили слободу, стирая грязь и пыль со стен и крыш, скуку с лиц. Становилось веселее,
голоса звучали громче, заглушая дальний шум возни машин.
За углом улицы, в узком переулке, собралась толпа
человек во сто, и в глубине ее раздавался
голос Весовщикова.
— Товарищи! — раздался
голос Павла. — Солдаты такие же
люди, как мы. Они не будут бить нас. За что бить? За то, что мы несем правду, нужную всем? Ведь эта правда и для них нужна. Пока они не понимают этого, но уже близко время, когда и они встанут рядом с нами, когда они пойдут не под знаменем грабежей и убийств, а под нашим знаменем свободы. И для того, чтобы они поняли нашу правду скорее, мы должны идти вперед. Вперед, товарищи! Всегда — вперед!
Голос Павла звучал твердо, слова звенели в воздухе четко и ясно, но толпа разваливалась,
люди один за другим отходили вправо и влево к домам, прислонялись к заборам. Теперь толпа имела форму клина, острием ее был Павел, и над его головой красно горело знамя рабочего народа. И еще толпа походила на черную птицу — широко раскинув свои крылья, она насторожилась, готовая подняться и лететь, а Павел был ее клювом…
двумя тяжелыми вздохами отозвались густые, пониженные
голоса.
Люди шагнули вперед, дробно ударив ногами землю. И потекла новая песня, решительная и решившаяся.
Переулок круто поворачивал влево, и за углом мать увидала большую, тесную кучу
людей; чей-то
голос сильно и громко говорил...
Она слушала дружески заботливый
голос, смотрела на него с бледной улыбкой и, не понимая его доказательств, удивлялась чувству ласкового доверия к этому
человеку.
Все три комнаты полны каким-то особенным воздухом, — дышать было легко и приятно, но
голос невольно понижался, не хотелось говорить громко, нарушая мирную задумчивость
людей, сосредоточенно смотревших со стен.
— Жалко, что уходите вы! — необычно мягким
голосом сказал Рыбин. — Хорошо говорите! Большое это дело — породнить
людей между собой! Когда вот знаешь, что миллионы хотят того же, что и мы, сердце становится добрее. А в доброте — большая сила!
Отворились ворота, на улицу вынесли крышку гроба с венками в красных лентах.
Люди дружно сняли шляпы — точно стая черных птиц взлетела над их головами. Высокий полицейский офицер с густыми черными усами на красном лице быстро шел в толпу, за ним, бесцеремонно расталкивая
людей, шагали солдаты, громко стуча тяжелыми сапогами по камням. Офицер сказал сиплым, командующим
голосом...
Полиция насторожилась, вытянулась, глядя на своего начальника. Над могилой встал высокий молодой
человек без шапки, с длинными волосами, чернобровый, бледный. И в то же время раздался сиплый
голос начальника полиции...
Мелькали трости, обломки оград, в дикой пляске кружились крики сцепившихся
людей, возвышалось бледное лицо молодого
человека, — над бурей злобного раздражения гудел его крепкий
голос...
Он побеждал. Бросая палки,
люди один за другим отскакивали прочь, а мать все пробивалась вперед, увлекаемая неодолимой силой, и видела, как Николай, в шляпе, сдвинутой на затылок, отталкивал в сторону охмеленных злобой
людей, слышала его упрекающий
голос...
— А сейчас, слышь, на кладбище драка была!.. Хоронили, значит, одного политического
человека, — из этаких, которые против начальства… там у них с начальством спорные дела. Хоронили его тоже этакие, дружки его, стало быть. И давай там кричать — долой начальство, оно, дескать, народ разоряет… Полиция бить их! Говорят, которых порубили насмерть. Ну, и полиции тоже попало… — Он замолчал и, сокрушенно покачивая головой, странным
голосом выговорил: — Мертвых беспокоят, покойников будят!
И уже относились к драме этой как к чему-то далекому, уверенно заглядывая в будущее, обсуждая приемы работы на завтра. Лица были утомлены, но мысли бодры, и, говоря о своем деле,
люди не скрывали недовольства собой. Нервно двигаясь на стуле, доктор, с усилием притупляя свой тонкий, острый
голос, говорил...
Николай нахмурил брови и сомнительно покачал головой, мельком взглянув на мать. Она поняла, что при ней им неловко говорить о ее сыне, и ушла в свою комнату, унося в груди тихую обиду на
людей за то, что они отнеслись так невнимательно к ее желанию. Лежа в постели с открытыми глазами, она, под тихий шепот
голосов, отдалась во власть тревог.
Люди окружили Рыбина теснее.
Голос его звучал спокойно, мерно. Это отрезвляло мать.
Становой посмотрел на
людей, стоявших перед ним полукругом. И тем же однотонным, белым
голосом, не повышая, не понижая его, продолжал...
— Разойдись, сволочь!.. А то я вас, — я вам покажу! В
голосе, на лице его не было ни раздражения, ни угрозы, он говорил спокойно, бил
людей привычными, ровными движениями крепких длинных рук.
Люди отступали перед ним, опуская головы, повертывая в сторону лица.
Не шевелясь, не мигая глазами, без сил и мысли, мать стояла точно в тяжелом сне, раздавленная страхом и жалостью. В голове у нее, как шмели, жужжали обиженные, угрюмые и злые крики
людей, дрожал
голос станового, шуршали чьи-то шепоты…
— Прощайте, добрые
люди! — звучал его
голос в холоде вечерних сумерек.
С неумолимой, упорной настойчивостью память выдвигала перед глазами матери сцену истязания Рыбина, образ его гасил в ее голове все мысли, боль и обида за
человека заслоняли все чувства, она уже не могла думать о чемодане и ни о чем более. Из глаз ее безудержно текли слезы, а лицо было угрюмо и
голос не вздрагивал, когда она говорила хозяину избы...
Голос ее лился ровно, слова она находила легко и быстро низала их, как разноцветный бисер, на крепкую нить своего желания очистить сердце от крови и грязи этого дня. Она видела, что мужики точно вросли там, где застала их речь ее, не шевелятся, смотрят в лицо ей серьезно, слышала прерывистое дыхание женщины, сидевшей рядом с ней, и все это увеличивало силу ее веры в то, что она говорила и обещала
людям…
— С такими
людьми можно идти народу, они на малом не помирятся, не остановятся, пока не одолеют все обманы, всю злобу и жадность, они не сложат рук, покуда весь народ не сольется в одну душу, пока он в один
голос не скажет — я владыка, я сам построю законы, для всех равные!..
На улице с нею здоровались слободские знакомые, она молча кланялась, пробираясь сквозь угрюмую толпу. В коридорах суда и в зале ее встретили родственники подсудимых и тоже что-то говорили пониженными
голосами. Слова казались ей ненужными, она не понимала их. Все
люди были охвачены одним и тем же скорбным чувством — это передавалось матери и еще более угнетало ее.
Фарфоровый
человек безучастно читал бумагу, его ровный
голос наполнял зал скукой, и
люди, облитые ею, сидели неподвижно, как бы оцепенев. Четверо адвокатов тихо, но оживленно разговаривали с подсудимыми, все они двигались сильно, быстро и напоминали собой больших черных птиц.
Все судьи казались матери нездоровыми
людьми. Болезненное утомление сказывалось в их позах и
голосах, оно лежало на лицах у них, — болезненное утомление и надоедная, серая скука. Видимо, им тяжело и неудобно все это — мундиры, зал, жандармы, адвокаты, обязанность сидеть в креслах, спрашивать и слушать.
По коридору бродили
люди, собирались в группы, возбужденно и вдумчиво разговаривая глухими
голосами. Почти никто не стоял одиноко — на всех лицах было ясно видно желание говорить, спрашивать, слушать. В узкой белой трубе между двух стен
люди мотались взад и вперед, точно под ударами сильного ветра, и, казалось, все искали возможности стать на чем-то твердо и крепко.
Тишина углублялась под звуками твердого
голоса, он как бы расширял стены зала, Павел точно отодвигался от
людей далеко в сторону, становясь выпуклее.
Она вышла из суда и удивилась, что уже ночь над городом, фонари горят на улице и звезды в небе. Около суда толпились кучки
людей, в морозном воздухе хрустел снег, звучали молодые
голоса, пересекая друг друга.
Человек в сером башлыке заглянул в лицо Сизова и торопливо спросил...
— Да, хорошо! — И, точно сообщая тайну, понизив
голос, продолжала: — Все — вы, Николай Иванович, все
люди правды — тоже рядом! Вдруг
люди стали родными, — понимаю всех. Слов не понимаю, а все другое — понимаю!
— Я не воровка! — говорила мать полным
голосом, немного успокаиваясь при виде
людей, тесно напиравших на нее со всех сторон.
Ей казалось, что все готовы понять ее, поверить ей, и она хотела, торопилась сказать
людям все, что знала, все мысли, силу которых чувствовала. Они легко всплывали из глубины ее сердца и слагались в песню, но она с обидою чувствовала, что ей не хватает
голоса, хрипит он, вздрагивает, рвется.
Ее толкнули в грудь, она покачнулась и села на лавку. Над головами
людей мелькали руки жандармов, они хватали за воротники и плечи, отшвыривали в сторону тела, срывали шапки, далеко отбрасывая их. Все почернело, закачалось в глазах матери, но, превозмогая свою усталость, она еще кричала остатками
голоса...