Неточные совпадения
— Господь — мне, я — тебе, ты — ему, а он — опять господу, так оно у нас колесом и завертится… И никто никому
не должен будет… Ми-ила-й! Э-эх, брат ты
мой! Жил я, жил, глядел, глядел, — ничего, окромя бога,
не вижу. Всё его, всё ему, всё от него да для него!..
— Рано, господи! Дела я
моего не сделал!.. Деньги-то… сколько годов копил… На церковь. В деревне своей. Нужны людям божий храмы, убежище нам… Мало накопил я… Господи! Во́рон летает, чует кус!.. Илюша, знай: деньги у меня…
Не говори никому! Знай!..
Он лёг спать
не у себя в каморке, а в трактире, под столом, на котором Терентий
мыл посуду. Горбун уложил племянничка, а сам начал вытирать столы. На стойке горела лампа, освещая бока пузатых чайников и бутылки в шкафу. В трактире было темно, в окна стучал мелкий дождь, толкался ветер… Терентий, похожий на огромного ежа, двигал столами и вздыхал. Когда он подходил близко к лампе, от него на пол ложилась густая тень, — Илье казалось, что это ползёт душа дедушки Еремея и шипит на дядю...
И все постоянно пользовались её услугами, никогда ничем
не вознаграждая её, кроме ругани и побоев, — Перфишка приглашал её
мыть свою больную жену, Петруха заставлял бесплатно убирать трактир перед праздниками, Терентию она шила рубахи.
— Ночью — кто увидит? Ночью все спят; на земле совсем тихо… Я — маленький: днём
мою молитву богу
не слышно… А ночью-то будет слышно!.. Будет?
— Боже
мой, боже! — тяжело вздыхала Матица. — Что же это творится на свете белом? Что будет с девочкой? Вот и у меня была девочка, как ты!.. Зосталась она там, дома, у городи Хороли… И это так далеко — город Хорол, что если б меня и пустили туда, так
не нашла бы я до него дороги… Вот так-то бывает с человеком!.. Живёт он, живёт на земле и забывает, где его родина…
— Дурак ты, дурак! Ну, сообрази, зачем затеял ты канитель эту? Разве так пред хозяевами выслуживаются на первое место? Дубина! Ты думаешь, он
не знал, что мы с Мишкой воровали? Да он сам с того жизнь начинал… Что он Мишку прогнал — за это я обязан, по
моей совести, сказать тебе спасибо! А что ты про меня сказал — это тебе
не простится никогда! Это называется — глупая дерзость! При мне, про меня — эдакое слово сказать! Я тебе его припомню!.. Оно указывает, что ты меня
не уважаешь…
— Сам врёшь, — отчетливо и горячо возражали ему, — там же сказано: «Понеже тепл еси, а
не студен еси, ниже горящ — имам ти изблевати из уст
моих»… вот! Что, взял?..
— Ела я и всё думала про Перфишкину дочку… Давно я о ней думаю… Живёт она с вами — тобой да Яковом, —
не будет ей от того добра, думаю я… Испортите вы девчонку раньше время, и пойдёт она тогда
моей дорогой… А
моя дорога — поганая и проклятая…
не ходят по ней бабы и девки, а, как черви, ползут…
—
Не успокоишь? Ты скажи-ка отцу своему, чтоб он дал мне хоть половину тех денег, что у дедушки Еремея вместе с
моим дядей они выкрали, — я и успокоюсь, — да!
— Ты думай так, — тихо, но твёрдо продолжала девушка, — хоть день, да
мой!.. Мне тоже
не легко… Я — как в песне поётся —
моё горе — одна изопью,
мою радость — с тобой разделю…
— Илюша! И родить тебя
не просил ты… — смешно Протянув руку к Илье, сказал ему дядя. — Нет, ты деньги возьми, — Христа ради! Ради души
моей спасенья… Господь греха мне
не развяжет, коли
не возьмёшь…
— Теплее стало… гораздо теплее! — торопливо ответил половой и убежал, а Илья, налив стакан чаю,
не пил,
не двигался, чутко ожидая. Ему стало жарко — он начал расстёгивать ворот пальто и, коснувшись руками подбородка, вздрогнул — показалось, что это
не его руки, а чьи-то чужие, холодные. Подняв их к лицу, тщательно осмотрел пальцы — руки были чистые, но Лунёв подумал, что всё-таки надо вымыть их
мылом…
— Н-ну, брат, ка-акого я человека видел вчера! Знаменитого человека — Петра Васильича… про начётчика Сизова — слыхал ты? Неизречённой мудрости человек! И
не иначе, как сам господь наслал его на меня, — для облегчения души
моей от лукавого сомнения в милости господней ко мне, грешному…
— Но ежели я каяться
не хочу? — твёрдо спросил Илья. — Ежели я думаю так: грешить я
не хотел… само собой всё вышло… на всё воля божия… чего же мне беспокоиться? Он всё знает, всем руководит… Коли ему этого
не нужно было — удержал бы меня. А он —
не удержал, — стало быть, я прав в
моём деле. Люди все неправдой живут, а кто кается?
— Смотрел я на него тогда и думал: «Вот кто стоит на
моей дороге, вот кто жизнь
мою перешиб». И ежели я его тогда
не задушил…
— Знаю ведь я — красотой
моей ты доволен, а сердцем меня
не любишь и осуждаешь меня…
Не можешь жизнь
мою простить мне… и старика…
— Притворяйся! — тоскливо крикнула Олимпиада, выдернув руку из его руки. — Знаю я — ты гордый, ты жёсткий! Старика мне простить
не можешь, и противна тебе жизнь
моя… думаешь ты теперь, что из-за меня всё это вышло… ненавидишь меня!..
— Бог — видит! Я для своего спасения согрешила, ведь ему же лучше, ежели я
не всю жизнь в грязи проживу, а пройду скрозь её и снова буду чистая, — тогда вымолю прощение его…
Не хочу я всю жизнь маяться! Меня всю испачкали… всю испоганили… мне всех слёз
моих не хватит, чтобы вымыться…
— На слова твои мне сказать нечего… — горячо говорил он. — Одно скажу — нас
не жаль никому… ну, и нам жалеть некого!.. Хорошо говорила ты… Хорошая ты
моя… люблю тебя… ну
не знаю как!
Не словами это можно сказать…
— Вот что, — сухо и серьёзно отвечал ей Лунёв, — прошу я тебя,
не заводи ты со мной разговора об этом!
Не о руках я думаю… Ты хоть и умная, а
моей мысли понять
не можешь… Ты вот скажи: как поступать надо, чтобы жить честно и безобидно для людей? А про старика молчи…
— Али я
не хороша? Али тело у меня
не красивое?.. Каждой жилочкой люблю тебя, всей
моей кровью люблю, — режь меня — смеяться буду…
— И
не люблю, — сказал Илья твёрдо. — Кого любить? за что? Какие мне дары людьми подарены?.. Каждый за своим куском хлеба хочет на чужой шее доехать, а туда же говорят: люби меня, уважай меня! Нашли дурака! Уважь меня — я тебя тоже уважу. Подай мне
мою долю, я, может, тебя полюблю тогда! Все одинаково жрать хотят…
— Идите! Идите! Это
моё дело,
мой сын! Ступайте… Я полиции
не боюсь… И суда мне
не надо.
Не надо-с. Я тебя и так, без суда, доеду… Иди вон!
— Я
не горничная, а хозяйка этой квартиры, и муж
мой…
— А кого мне винить? — вполголоса горячо воскликнул Павел. — Кого? Я ночи напролёт думаю — отчего
моя жизнь скомкалась? Оттого, что я Веру полюбил, да?.. Про
мою к ней любовь — в небе звёздами
не напишешь!..
—
Не на своё место встали, сударь
мой…
— «Опротивела душе
моей жизнь
моя, предамся печали
моей, буду говорить в горести души
моей. Скажу богу:
не обвиняй меня, скажи мне, за что ты со мной борешься? Хорошо ли для тебя, что ты угнетаешь, что ты презираешь дело рук твоих…»
— А умирать мне
не хочется… потому что — жил я плохо, в обидах и огорчениях, радостей же —
не было в жизни
моей.
— Вы говорили, что галантерейный магазин может дать процентов двадцать и более, смотря по тому, как поставить дело. Ну-с, мы готовы дать вам под вексель на срок — до предъявления,
не иначе, — наши деньги, а вы открываете магазин. Торговать вы будете под
моим контролем, а прибыль мы делим пополам. Товар вы страхуете на
моё имя, а кроме того, вы даёте мне на него ещё одну бумажку — пустая бумажка! Но она необходима для формы. Нуте-ка, подумайте над этим и скажите: да или нет?
— Да-а! — со вздохом ответил Яков. — И похворать
не удастся мне, сколько хочется… Вчера опять отец был. Дом, говорит, купил. Ещё трактир хочет открыть. И всё это — на
мою голову…
«Пожалеть тебя? А ты — жалел кого-нибудь? Ты сына мучил? Дядю
моего в грех втянул? Надо мной издевался? В твоём проклятом доме никто счастлив
не был, никто радости
не видал. Гнилой твой дом — тюрьма для людей».
«Кабы я
не удушил купца, было бы мне теперь совсем хорошо жить…» — вдруг подумалось ему. Но вслед за этим в его сердце как будто откликнулся кто-то другой: «Что купец? Он — несчастие
моё, а
не грех…»
— Ну да… Какие у простолюдинов смешные птичьи фамилии: Грачёв, Лунёв, Петухов, Скворцов. В нашем кругу и фамилии лучше, красивее: Автономов! Корсаков!
Мой отец — Флорианов! А когда я была девушкой, за мной ухаживал кандидат на судебные должности Глориантов… Однажды, на катке, он снял с ноги у меня подвязку и пригрозил, что устроит мне скандал, если я сама
не приду к нему за ней…
— Бросить её нельзя, — тихо говорил Павел. — Бросают, что
не нужно. А она мне нужна… Её у меня вырывают, — вот в чём дело… И может, я
не душой люблю её, а злостью, обидой люблю. Она в
моей жизни — весь
мой кусок счастья. Неужто отдать её? Что же мне-то останется?..
Не уступлю, — врут! Убью, а
не отдам.
— Во-первых:
не нужно говорить — больно, когда можно сказать — очень! А во-вторых: я так устаю за день, что бог
не может
не простить мне
моей небрежности…
— Ах, это так понятно… Я
не хочу тебя обижать, но ты,
мой друг, всё-таки, знаешь… простой человек… мужичок, так сказать…
— Эхма, люди добры, пожалейте ваши ручки,
не ломайте
мои рёбры…
— Митрь Николаич!
Не перетолковывай ты
мои честные слова на жульнический манер!
«Неужто Пашка ей больше меня нравится? — подумал он. И тотчас же возразил сам себе: — А что ей до
моей рожи?
Не жених…»
— Примером скажу: как сапог ногу, жал мне сердце грех этот, невольный
мой… Невольный, — потому,
не послушал бы я в ту пору Петра, он бы меня — швырь вон! Вышвырнул бы… Верно?
— Как он примет
мою молитву —
не ведаю! — сказал горбун, подняв глаза кверху.
В недуге тяжком и в бреду
Я годы молодости прожил.
Вопрос — куда, слепой, иду? —
Ума и сердца
не тревожил.
Мрак
мою душу оковал
И ослепил мне ум и очи…
Но я всегда — и дни и ночи —
О чём-то светлом тосковал!..
Вдруг — светом внутренним полна,
Ты предо мною гордо встала —
И, дрогнув, мрака пелена
С души и глаз
моих упала!
Да будет проклят этот мрак!
Свободный от его недуга,
Я чувствую — нашёл я друга!
И ясно вижу — кто
мой враг!..
— Ухожу… Сегодня я
не могу принять тебя… но послезавтра — двадцать третьего — день
моего рожденья… придёшь?