Неточные совпадения
Его брат Терентий, робкий, молчаливый горбун с длинными руками,
не мешал ему жить; мать, хворая, лежала на печи
и оттуда
говорила ему зловещим, хриплым голосом...
Говорили они громко, отчётливо, а одеты
не в синюю пестрядину, а в пёстрые ситцы
и ярко-красный кумач.
Он почти
не играл, но любил
говорить о том, в какие игры играют дети во дворах у богатых людей
и в городском саду.
— Эх ты! — разочарованно
и пренебрежительно
говорил Илья. — Ничего
не помнишь!..
Старик
не согласился с этим. Он ещё много
говорил о слепоте людей
и о том, что
не могут они правильно судить друг друга, а только божий суд справедлив. Илья слушал его внимательно, но всё угрюмее становилось его лицо,
и глаза всё темнели…
— Я её упреждал, — перестань, стерво!
Говорил — убью! Прощал ей… сколько разов прощал…
Не вникла… Ну
и вот!.. Пашка-то… сирота теперь… Дедушка… Погляди за ним… Тебя вот бог любит…
— Разве он убил? — таинственно
и тихо
говорил старик. — Чёрная сила это, она это! Человек человека
не может убить…
Не он убивает, люди добрые!
Вскоре все ребятишки тоже собрались в тесную кучку у входа в подвал. Зябко кутаясь в свои одёжки, они сидели на ступенях лестницы
и, подавленные жутким любопытством, слушали рассказ Савёлова сына. Лицо у Пашки осунулось, а его лукавые глаза глядели на всех беспокойно
и растерянно. Но он чувствовал себя героем: никогда ещё люди
не обращали на него столько внимания, как сегодня. Рассказывая в десятый раз одно
и то же, он
говорил как бы нехотя, равнодушно...
— Я теперь что хочу, то
и делаю!.. — подняв голову
и сердито сверкая глазами,
говорил Пашка гордым голосом. — Я
не сирота… а просто… один буду жить. Вот отец-то
не хотел меня в училище отдать, а теперь его в острог посадят… А я пойду в училище да
и выучусь… ещё получше вашего!
— Да разве я виню? О, господи! Жалею я тебя!.. — хриплым голосом
говорила жена,
и в горле у неё что-то переливалось. — Разве, думаешь, я твоих трудов
не вижу? Камнем господь положил меня на шею тебе. Умереть бы!.. Освободить бы мне тебя!..
—
Не моги так
говорить! Я
не люблю этих твоих речей. Я тебя обижаю,
не ты меня!.. Но я это
не потому, что злой, а потому, что — ослаб. Вот, однажды, переедем на другую улицу,
и начнётся всё другое… окна, двери… всё! Окна на улицу будут. Вырежем из бумаги сапог
и на стёкла наклеим. Вывеска!
И повалит к нам нар-род! За-акипит дело!.. Э-эх ты! Дуй, бей, — давай углей! Шибко живём, деньги куём!
Много замечал Илья, но всё было нехорошее, скучное
и толкало его в сторону от людей. Иногда впечатления, скопляясь в нём, вызывали настойчивое желание
поговорить с кем-нибудь. Но
говорить с дядей
не хотелось: после смерти Еремея между Ильёй
и дядей выросло что-то невидимое, но плотное
и мешало мальчику подходить к горбуну так свободно
и близко, как раньше. А Яков ничего
не мог объяснить ему, живя тоже в стороне ото всего, но на свой особый лад.
— Ничего
не страшно!.. Я во многих острогах был… в разных городах… Я, брат, к господам прилип там…
И барыни были тоже… настоящие! На разных языках
говорят. Я им камеры убирал! Весёлые, черти, даром что арестанты!..
— Я такие штуки видал — рассказать нельзя! — с гордостью
и воодушевлённо
говорил Пашка. — Один раз
не жрал двое суток… совсем ничего! В лесу ночевал… Один.
— Ишь ты, — какой! — воскликнул хозяин. Потом он долго гладил свою рыжую бороду,
не говоря ни слова
и серьёзно разглядывая Илью.
Разговаривая с Яковом обо всём, Илья однако
не говорил ему о своём раздвоении. Он
и сам думал о нём только по необходимости, никогда своей волей
не останавливая мысль на этом непонятном ему чувстве.
Илья уличал его в этом, но Яков
не смущался
и просто
говорил...
— Вот я
и не знаю! — покорно
говорил Яков. — Я бы
и умер… Страшно… а всё-таки — любопытно…
— Да я же про то
и говорю, что ничего
не понимаю! — с удивлением восклицал Яков.
— Так прямо
и говори:
не понимаю! А то лопочешь, как сумасшедший… А я его — слушай!
— Ишь ты какой! — воодушевлённо
и негодуя
говорил Яков. — «Знать
не хочу!» Эдак-то
и я скажу,
и всякий дурак… Нет, ты объясни — откуда огонь? О хлебе я
не спрошу, тут всё видно: от зерна — зерно, из зерна — мука, из муки — тесто,
и — готово! А как человек родится?
— Скоро уже девочка взрастёт. Я спрашивала которых знакомых кухарок
и других баб — нет ли места где для девочки? Нет ей места,
говорят…
Говорят — продай!.. Так ей будет лучше… дадут ей денег
и оденут… дадут
и квартиру… Это бывает, бывает… Иной богатый, когда он уже станет хилым на тело да поганеньким
и уже
не любят его бабы даром… то вот такой мерзюга покупает себе девочку… Может, это
и хорошо ей… а всё же противно должно быть сначала… Лучше бы без этого… Лучше уж жить ей голодной, да чистой, чем…
— Уж я
не знаю — кто! — молвил Илья, чувствуя прилив неукротимого желания обидеть эту женщину
и всех людей. — Знаю, что
не вам о нём
говорить, да!
Не вам! Вы им только друг от друга прикрываетесь…
Не маленький… вижу я. Все ноют, жалуются… а зачем пакостничают? Зачем друг друга обманывают, грабят?.. Согрешит, да
и за угол! Господи, помилуй! Понимаю я… обманщики, черти!
И сами себя
и бога обманываете!..
Уже он
говорил свои слова
не одной Матице, а
и дяде Терентию, Петрухе, купцу Строганому — всем людям.
Ходил он по улицам
не торопясь, степенно, его скуластое лицо было сухо
и серьёзно; разговаривая, он прищуривал свои тёмные глаза,
говорил немного, обдуманно.
—
Не верил я, — думал, со зла
говорят, из зависти. Потом — стал верить… А коли
и ты, — значит…
— Я смешные сочиняю — про свою жизнь, — сказал Грачёв, смущённо улыбаясь. Оглянулся вокруг, кашлянул
и вполголоса начал
говорить,
не глядя в лицо товарища...
— Чёрт её уломает!
Говорит — хорошо! Но дети у нас пойдут — куда их? А так, дескать, всё цело, всё — твоё,
и детей
не будет…
— Я первый раз в жизни вижу, как люди любят друг друга…
И тебя, Павел, сегодня оценил по душе, — как следует!.. Сижу здесь…
и прямо
говорю — завидую… А насчёт… всего прочего… я вот что скажу:
не люблю я чуваш
и мордву, противны они мне! Глаза у них — в гною. Но я в одной реке с ними купаюсь, ту же самую воду пью, что
и они. Неужто из-за них отказаться мне от реки? Я верю — бог её очищает…
— Вышло очень дико… Дядя твой начал музыку… Вдруг: «Отпусти,
говорит, меня в Киев, к угодникам!..» Петруха очень доволен, — надо
говорить всю правду — рад он, что Терентий уходит…
Не во всяком деле товарищ приятен! Дескать, — иди, да
и за меня словечко угодникам замолви… А Яков — «отпусти
и меня…»
— Я, — ответил Лунёв, недоумевая, кто это спрашивает его. Прислуга Олимпиады — рябая, угловатая баба —
говорила голосом грубым
и резким
и отворяла дверь
не спрашивая.
— Как бы хорошо-то, — вздыхая,
говорила девочка. — Весной бы
и пошли мы. Все дни я про это думаю, даже во сне снится, будто иду, иду… Голубчик! Он тебя послушает — скажи, чтобы взял! Я его хлеба
не буду есть… я милостину просить буду! Мне дадут — я маленькая… Илюша? Хочешь — руку поцелую?
— Как заглавие? — равнодушно спросил Илья. Ему совсем
не хотелось
говорить, но он чувствовал, что молчать опасно,
и принуждал себя.
—
Не понимаешь
и —
не говори со мной…
Женщина смотрела на Илью внушительно
и сердито. А он чувствовал, что в нём играет что-то жгучее
и приятное. Ему казалось, что Олимпиада боится его; захотелось помучить её,
и, глядя в лицо ей прищуренными глазами, он стал тихонько посмеиваться,
не говоря ни слова. Тогда лицо Олимпиады дрогнуло, побледнело,
и она отшатнулась от него, шёпотом спрашивая...
—
Не говори про него, — сказал Илья. Он вытер лицо платком с её головы
и встал на ноги.
— Что будет, то будет! — тихо
и твёрдо сказал он. — Захочет бог наказать человека — он его везде настигнет. За слова твои — спасибо, Липа… Это ты верно
говоришь — я виноват пред тобой… Я думал, ты…
не такая. А ты — ну, хорошо! Я — виноват…
— Господи! — вздохнув, сказала Олимпиада. — Что будет?.. Голубчик… Я — ничего
не могу… ни
говорить, ни думать,
и надо нам отсюда уходить…
Утром его встретил в трактире Петруха, на поклон Ильи чуть кивнул ему головой
и при этом посмотрел на него как-то особенно пристально. Терентий тоже присматривался к нему
и вздыхал,
не говоря ни слова. Яков, позвав его в конурку к Маше, там испуганно сказал...
— На слова твои мне сказать нечего… — горячо
говорил он. — Одно скажу — нас
не жаль никому… ну,
и нам жалеть некого!.. Хорошо
говорила ты… Хорошая ты моя… люблю тебя… ну
не знаю как!
Не словами это можно сказать…
Каждый день Илья слышал что-нибудь новое по этому делу: весь город был заинтересован дерзким убийством, о нём
говорили всюду — в трактирах, на улицах. Но Лунёва почти
не интересовали эти разговоры: мысль об опасности отвалилась от его сердца, как корка от язвы,
и на месте её он ощущал только какую-то неловкость. Он думал лишь об одном: как теперь будет жить?
Но она
не умела молчать о старике
и всё уговаривала Илью забыть о нём. Лунёв сердился, уходил от неё. А когда являлся снова, она бешено кричала ему, что он её из боязни любит, что она этого
не хочет
и бросит его, уедет из города.
И плакала, щипала Илью, кусала ему плечи, целовала ноги, а потом, в исступлении, сбрасывала с себя одежду
и, нагая стоя перед ним,
говорила...
— Теперь они уже перестали…
не являются! Только — сам Петруха начал… — смущённо
и робко
говорил Терентий. — Ты бы, Илюша, на квартирку куда-нибудь съехал — нашёл бы себе комнатёнку
и жил?.. А то Петруха
говорит: «Я,
говорит, тёмных людей в своём доме
не могу терпеть, я,
говорит, гласный человек…»
Горбун взглянул на него
и засмеялся дребезжащим смехом. Он снова начал что-то
говорить, но Илья уже
не слушал его, вспоминая пережитое
и думая — как всё это ловко
и незаметно подбирается в жизни одно к другому, точно нитки в сети. Окружают человека случаи
и ведут его, куда хотят, как полиция жулика. Вот — думал он уйти из этого дома, чтобы жить одному, —
и сейчас же находится удобный случай. Он с испугом
и пристально взглянул на дядю, но в это время раздался стук в дверь,
и Терентий вскочил с места.
— Знаешь — а ведь она
и есть — чёрная магия,
не иначе! — вполголоса
говорил Яков.
—
И не люблю, — сказал Илья твёрдо. — Кого любить? за что? Какие мне дары людьми подарены?.. Каждый за своим куском хлеба хочет на чужой шее доехать, а туда же
говорят: люби меня, уважай меня! Нашли дурака! Уважь меня — я тебя тоже уважу. Подай мне мою долю, я, может, тебя полюблю тогда! Все одинаково жрать хотят…
— Он мне, значит,
и говорит: «У меня,
говорит, двое детей… два мальчика. Дескать — надо им няньку, а нянька есть чужой человек… воровать будет
и всё такое… Так ты-де уговори-ка дочь…» Ну, я
и уговорил…
и Матица уговорила… Маша — умница, она поняла сразу! Ей податься некуда… хуже бы вышло, лучше — никогда!.. «Всё равно,
говорит, я пойду…»
И пошла. В три дня всё окрутили… Нам с Матицей дано по трёшной… но только мы их сразу обе пропили вчера!.. Ну
и пьёт эта Матица, — лошадь столько
не может выпить!..
— Поставил мне Хренов задачу, чтобы я к нему — ни ногой! В лавку,
говорит, изредка заходи, на шкалик дам. А в дом, как в рай, —
и не надейся!.. Илья Яковлевич!
Не будет ли от тебя пятачка, чтобы мне опохмелиться? Дай, сделай милость…
— Подлец ты! — сказал Илья
и с презрением плюнул в ноги Филимонова. — Я тебе
говорю — отправляй в больницу!
Не отправишь — скандал подниму хуже ещё…
Автономов
говорил и мечтательными глазами смотрел
и лицо Ильи, а Лунёв, слушая его, чувствовал себя неловко. Ему показалось, что околоточный
говорит о ловле птиц иносказательно, что он намекает на что-то. Но водянистые глаза Автономова успокоили его; он решил, что околоточный — человек
не хитрый, вежливо улыбнулся
и промолчал в ответ на слова Кирика. Тому, очевидно, понравилось скромное молчание
и серьёзное лицо постояльца, он улыбнулся
и предложил...