Неточные совпадения
Вокруг их телеги стояло ещё много возов; на одних торчали деревянные стойки
с молоком, на
других корзины
с птицей, огурцы, лук, лукошки
с ягодами, мешки
с картофелем.
Вечером, возвращаясь домой, Илья входил на двор
с важным видом человека, который хорошо поработал, желает отдохнуть и совсем не имеет времени заниматься пустяками, как все
другие мальчишки и девчонки. Всем детям он внушал почтение к себе солидной осанкой и мешком за плечами, в котором всегда лежали разные интересные штуки…
Иные щипали его,
другие показывали языки, а один подошёл к нему, потянул воздух носом и
с гримасой отскочил, громко крикнув...
— Ну-у! — недоверчиво сказал Илья. — Тут чего знать-то? Коли
с одного сорок, так и
с другого сорок: вот и правда!..
Старик не согласился
с этим. Он ещё много говорил о слепоте людей и о том, что не могут они правильно судить
друг друга, а только божий суд справедлив. Илья слушал его внимательно, но всё угрюмее становилось его лицо, и глаза всё темнели…
Илья, бледный,
с расширенными глазами, отошёл от кузницы и остановился у группы людей, в которой стояли извозчик Макар, Перфишка, Матица и
другие женщины
с чердака.
Когда кузнеца увели в острог, никто не позаботился о его сыне, кроме сапожника. Он тотчас же взял Пашку к себе, Пашка сучил дратву, мёл комнату, бегал за водой и в лавочку — за хлебом, квасом, луком. Все видели сапожника пьяным в праздники, но никто не слыхал, как на
другой день, трезвый, он разговаривал
с женой...
Рожа у Перфишки была отчаянно весёлая; Илья смотрел на него
с отвращением и страхом. Ему подумалось, что бог жестоко накажет сапожника за такое поведение в день смерти жены. Но Перфишка был пьян и на
другой день, за гробом жены он шёл спотыкаясь, мигал глазом и даже улыбался. Все его ругали, кто-то даже ударил по шее…
Плотно прижавшись
друг к
другу, мальчики
с трепетом любопытства и странной, согревающей душу радостью входили в новый, волшебный мир, где огромные, злые чудовища погибали под могучими ударами храбрых рыцарей, где всё было величественно, красиво и чудесно и не было ничего похожего на эту серую, скучную жизнь.
Пашка стоял рядом
с ним, засунув одну руку в карман драных штанов, а
другую всё пытался выдернуть из руки сапожника, искоса, угрюмо поглядывая на него. Кто-то посоветовал сапожнику выпороть Пашку, но Перфишка серьёзно возразил...
Она как бы срослась
с его телом, он вложил в неё частицу своей весёлой души, и оба стали похожи
друг на
друга — оборванные, угловатые, полные задорных песен и трелей.
Другой раз он взял газету
с прилавка и, стоя у двери, стал читать её. Но приказчик вырвал газету из его рук, щёлкнул его пальцем по носу и угрожающе спросил...
— Ну, поскучай! И я скучал, было время…
С девяти до тридцати двух лет скучал по чужим людям… А теперь — двадцать третий год гляжу, как
другие скучают…
Дни тянулись один за
другим, как длинные, серые нити, разматываясь
с какого-то невидимого клубка, и мальчику стало казаться, что конца не будет этим дням, всю жизнь он простоит у дверей, слушая базарный шум.
— А как же? Только и радости… Пока читаешь, словно в
другом городе живёшь… а кончишь — как
с колокольни упал…
И стало тихо. Хозяин ушёл в свою комнату, оттуда донеслось громкое щёлканье косточек на счётах. Илья, держась за голову руками, сидел на полу и
с ненавистью смотрел на приказчика, а он стоял в
другом углу лавки и тоже смотрел на мальчика нехорошими глазами.
Войдя наверх, Илья остановился у двери большой комнаты, среди неё, под тяжёлой лампой, опускавшейся
с потолка, стоял круглый стол
с огромным самоваром на нём. Вокруг стола сидел хозяин
с женой и дочерями, — все три девочки были на голову ниже одна
другой, волосы у всех рыжие, и белая кожа на их длинных лицах была густо усеяна веснушками. Когда Илья вошёл, они плотно придвинулись одна к
другой и со страхом уставились на него тремя парами голубых глаз.
— О господи Исусе! —
с ужасом воскликнула хозяйка, а девочки ещё плотнее прислонились одна к
другой.
— Мне пятнадцать лет, я грамотный. А ежели я дерзкий, так меня и
с другого места прогонят… всё равно!
«…А должно быть, велик грех совершил дед Антипа, если восемь лет кряду молча отмаливал его… И люди всё простили ему, говорили о нём
с уважением, называли праведным… Но детей его погубили. Одного загнали в Сибирь,
другого выжили из деревни…»
— Трудно? Тебе? Врёшь ты! — вскричал Илья, вскочив
с кровати и подходя к товарищу, сидевшему под окном. — Мне — трудно, да! Ты — что? Отец состарится — хозяин будешь… А я? Иду по улице, в магазинах вижу брюки, жилетки… часы и всё такое… Мне таких брюк не носить… таких часов не иметь, — понял? А мне — хочется… Я хочу, чтобы меня уважали… Чем я хуже
других? Я — лучше! А жулики предо мной кичатся, их в гласные выбирают! Они дома имеют, трактиры… Почему жулику счастье, а мне нет его? Я тоже хочу…
— Я первый раз в жизни вижу, как люди любят
друг друга… И тебя, Павел, сегодня оценил по душе, — как следует!.. Сижу здесь… и прямо говорю — завидую… А насчёт… всего прочего… я вот что скажу: не люблю я чуваш и мордву, противны они мне! Глаза у них — в гною. Но я в одной реке
с ними купаюсь, ту же самую воду пью, что и они. Неужто из-за них отказаться мне от реки? Я верю — бог её очищает…
Илья учился у неё этой неуклонной твёрдости в достижении цели своей. Но порой, при мысли, что она даёт ласки свои
другому, он чувствовал обиду, тяжёлую, унижавшую его. И тогда пред ним
с особенною яркостью вспыхивала мечта о лавочке, о чистой комнате, в которой он стал бы принимать эту женщину. Он не был уверен, что любит её, но она была необходима ему. Так прошло месяца три.
Они смотрели
друг на
друга в упор, и Лунёв почувствовал, что в груди у него что-то растёт — тяжёлое, страшное. Быстро повернувшись к двери, он вышел вон и на улице, охваченный холодным ветром, почувствовал, что тело его всё в поту. Через полчаса он был у Олимпиады. Она сама отперла ему дверь, увидав из окна, что он подъехал к дому, и встретила его
с радостью матери. Лицо у неё было бледное, а глаза увеличились и смотрели беспокойно.
Её речи, её жалобы возбудили в нём горячее, светлое чувство к этой женщине. Её горе как бы слилось
с его несчастием в одно целое и породнило их. Крепко обняв
друг друга, они долго тихими голосами рассказывали один
другому про свои обиды.
Горбун взглянул на него и засмеялся дребезжащим смехом. Он снова начал что-то говорить, но Илья уже не слушал его, вспоминая пережитое и думая — как всё это ловко и незаметно подбирается в жизни одно к
другому, точно нитки в сети. Окружают человека случаи и ведут его, куда хотят, как полиция жулика. Вот — думал он уйти из этого дома, чтобы жить одному, — и сейчас же находится удобный случай. Он
с испугом и пристально взглянул на дядю, но в это время раздался стук в дверь, и Терентий вскочил
с места.
— Знаю! Всяк себя чем-нибудь украшает, но это — маска! Вижу я — дядюшка мой
с богом торговаться хочет, как приказчик на отчёте
с хозяином. Твой папаша хоругви в церковь пожертвовал, — заключаю я из этого, что он или объегорил кого-нибудь, или собирается объегорить… И все так, куда ни взгляни… На тебе грош, а ты мне пятак положь… Так и все морочат глаза
друг другу да оправданья себе
друг у
друга ищут. А по-моему — согрешил вольно или невольно, ну и — подставляй шею…
На
другой день Илья нашёл себе квартиру — маленькую комнату рядом
с кухней. Её сдавала какая-то барышня в красной кофточке; лицо у неё было розовое,
с остреньким птичьим носиком, ротик крошечный, над узким лбом красиво вились чёрные волосы, и она часто взбивала их быстрым жестом маленькой и тонкой руки.
Он рассказывал жене о происшествиях в городе, о протоколах, составленных им, о том, что сказал ему полицеймейстер или
другой начальник… Говорили о возможности повышения по службе, обсуждали вопрос, понадобится ли вместе
с повышением переменить квартиру.
Об извозчиках он мог говорить целый вечер, и Лунёв никогда не слыхал от него
других речей. Приходил ещё смотритель приюта для детей Грызлов, молчаливый человек
с чёрной бородой. Он любил петь басом «Как по морю, морю синему», а жена его, высокая и полная женщина
с большими зубами, каждый раз съедала все конфекты у Татьяны Власьевны, за что после её ухода Автономова ругала её.
— Ты думаешь — муж! — так этого достаточно для женщины? Муж может очень не нравиться, если даже любишь его. И потом — он ведь тоже никогда не стесняется изменить жене, только бы нашёлся подходящий сюжет… И женщине тоже скучно всю жизнь помнить одно — муж, муж, муж! Пошалить
с другим мужчиной — забавно: узнаёшь, какие мужчины бывают и какая между ними разница. Ведь и квас разный: просто квас, баварский квас, можжевеловый, клюковный… И это даже глупо всегда пить просто квас…
На следующей ступени ему двадцать пять лет: он во фраке, со складной шляпой в руке и
с букетом цветов в
другой, — «жених».
— Они тебе, братец, подходят по твоему положению в обществе больше
других… Ведь не можешь ты завести роман
с дамой или девушкой приличного общества, согласись?
«Напрасно я за неё заступился всё-таки… Пёс
с ними!.. Сами не умеют жить,
другим мешают…» —
с ожесточением подумал он.
— Н-да, распевают… — угрюмо усмехаясь, сказал Лунёв. —
С одних шкуры дерут, а
другие воют…
Наступило неловкое молчание. Илья и девушка смотрели
друг на
друга с вызовом и чего-то ждали. Маша тихонько отошла в угол. Павел тупо мигал глазами.
«Под сим крестом покоится прах раба божия Вонифантия», — прочитал он и улыбнулся: имя показалось ему смешным. Над прахом Вонифантия был поставлен огромный камень из серого гранита. А рядом
с ним в
другой ограде покоился Пётр Бабушкин, двадцати восьми лет…
— Придёшь это к ним… «А, здравствуйте!» Обедают — садись обедать, чай пьют — пей чай! Простота! Народищу всякого — уйма! Весело, — поют, кричат, спорят про книжки. Книжек — как в лавке. Тесно, толкаются, смеются. Народ всё образованный — адвокат там один,
другой скоро доктором будет, гимназисты и всякие эдакие фигуры. Совсем забудешь, кто ты есть, и тоже заодно
с ними и хохочешь, и куришь, и всё. Хороший народ! Весёлый, а сурьёзный…
На
другой день сестра Гаврика опять пришла. Она была такая же, как всегда: в том же стареньком платье,
с тем же лицом.
— Барство ваше, гордость эта — вам недорого обходятся, в гимназиях всяк может этого набраться… А без гимназий — швея вы, горничная… По бедности вашей ничем
другим быть не можете, — верно-с?
В недуге тяжком и в бреду
Я годы молодости прожил.
Вопрос — куда, слепой, иду? —
Ума и сердца не тревожил.
Мрак мою душу оковал
И ослепил мне ум и очи…
Но я всегда — и дни и ночи —
О чём-то светлом тосковал!..
Вдруг — светом внутренним полна,
Ты предо мною гордо встала —
И, дрогнув, мрака пелена
С души и глаз моих упала!
Да будет проклят этот мрак!
Свободный от его недуга,
Я чувствую — нашёл я
друга!
И ясно вижу — кто мой враг!..
Люди были какие-то серые,
с голодными лицами; они смотрели
друг на
друга усталыми глазами и говорили медленно.
Илья взглянул на арестанта. Это был высокого роста мужик
с угловатой головой. Лицо у него было тёмное, испуганное, он оскалил зубы, как усталая, забитая собака скалит их, прижавшись в угол, окружённая врагами, не имея силы защищаться. А Петруха, Силачев, Додонов и
другие смотрели на него спокойно, сытыми глазами. Лунёву казалось, что все они думают о мужике...
Двое присяжных — Додонов и его сосед, рыжий, бритый человек, — наклонив
друг к
другу головы, беззвучно шевелили губами, а глаза их, рассматривая девушку, улыбались. Петруха Филимонов подался всем телом вперёд, лицо у него ещё более покраснело, усы шевелились. Ещё некоторые из присяжных смотрели на Веру, и все —
с особенным вниманием, — оно было понятно Лунёву и противно ему.
Кирик громко захохотал. Публика разделилась на две группы: одни слушали рассказ телеграфиста об убийстве мальчика,
другие — скучное сообщение Травкина о человеке, совершившем двадцать три кражи. Илья наблюдал за хозяйкой, чувствуя, что в нём тихо разгорается какой-то огонёк, — он ещё ничего не освещает, но уже настойчиво жжёт сердце.
С той минуты, когда Лунёв понял, что Автономовы опасаются, как бы он не сконфузил их пред гостями, его мысли становились стройнее.
— М-да! Это — я знаю-с! — обиженно воскликнул Травкин, громко чмокнув губами. Его жена уничтожающе посмотрела на Илью и, подхватив мужа под
другую руку, сказала ему...
— Сам молчи! А я поговорю… Я вот смотрю на вас, — жрёте вы, пьёте, обманываете
друг друга… никого не любите… чего вам надо? Я — порядочной жизни искал, чистой… нигде её нет! Только сам испортился… Хорошему человеку нельзя
с вами жить. Вы хороших людей до смерти забиваете… Я вот — злой, сильный, да и то среди вас — как слабая кошка среди крыс в тёмном погребе… Вы — везде… и судите, и рядите, и законы ставите… Гады однако вы…
Он взял перо и, не читая бумаги, вывел на ней крупными буквами: Илья Лунёв. А когда поднял голову, то увидал, что околоточный смотрит на него
с удивлением. Несколько секунд они молча разглядывали
друг друга, — один заинтересованный и чем-то довольный,
другой равнодушный, спокойный.