Неточные совпадения
Они строго нейтральны,
с одинаковым спокойствием смотрят на порицаемых и порицающих и добродушно вышучивают тех и
других, когда жесты и крики принимают слишком горячий характер.
На тротуаре в тени большого дома сидят, готовясь обедать, четверо мостовщиков — серые, сухие и крепкие камни. Седой старик, покрытый пылью, точно пеплом осыпан, прищурив хищный, зоркий глаз, режет ножом длинный хлеб, следя, чтобы каждый кусок был не меньше
другого. На голове у него красный вязаный колпак
с кистью, она падает ему на лицо, старик встряхивает большой, апостольской головою, и его длинный нос попугая сопит, раздуваются ноздри.
К ним идет мальчик
с фьяской [Фъяска — оплетенная соломой бутыль для вина.] вина в руке и небольшим узлом в
другой, идет, вскинув голову, и кричит звонко, точно птица, не видя, что сквозь солому, которой обернута бутылка, падают на землю, кроваво сверкая, точно рубины, тяжелые капли густого вина.
— «Прорезать гору насквозь из страны в страну, — говорил он, — это против бога, разделившего землю стенами гор, — бы увидите, что мадонна будет не
с нами!» Он ошибся, мадонна со всеми, кто любит ее. Позднее отец тоже стал думать почти так же, как вот я говорю вам, потому что почувствовал себя выше, сильнее горы; но было время, когда он по праздникам, сидя за столом перед бутылкой вина, внушал мне и
другим...
— Взял за руку меня, привлек к себе и говорит — святая правда, синьор! — «Знаешь, Паоло, сын мой, я все-таки думаю, что это совершится: мы и те, что идут
с другой стороны, [Швейцарцы.] найдем
друг друга в горе, мы встретимся — ты веришь в это?»
— Мы и те, что шли
с другой стороны, встретились в горе через тринадцать недель после смерти отца — это был безумный день, синьор! О, когда мы услыхали там, под землею, во тьме, шум
другой работы, шум идущих встречу нам под землею — вы поймите, синьор, — под огромною тяжестью земли, которая могла бы раздавить нас, маленьких, всех сразу!
— Но рядом со всем этим он замечал, что каждый раз, когда ему приходится говорить о позорной современности, о том, как она угнетает человека, искажая его тело, его душу, когда он рисовал картины жизни в будущем, где человек станет внешне и внутренне свободен, — он видел ее перед собою
другой: она слушала его речи
с гневом сильной и умной женщины, знающей тяжесть цепей жизни,
с доверчивой жадностью ребенка, который слышит волшебную сказку, и эта сказка в ладу
с его, тоже волшебно сложной, душою.
Вот как говорил поэт Кермани
с царем царей, человеком зла и ужаса, и да будет для нас слава поэта,
друга правды, навсегда выше славы Тимура.
Заметили также, что она, здоровая и ловкая, боролась раньше
с нуждою неутомимо, весело, умея внушить бодрость духа и
другим, а теперь стала молчаливой, всегда о чем-то думала, хмурясь и глядя на всё сквозь туман печали странным взглядом, который как будто спрашивал о чем-то.
«У меня три брата, и все четверо мы поклялись
друг другу, что зарежем тебя, как барана, если ты сойдешь когда-нибудь
с острова на землю в Сорренто, Кастелла-маре, Toppe или где бы то ни было. Как только узнаем, то и зарежем, помни! Это такая же правда, как то, что люди твоей коммуны — хорошие, честные люди. Помощь твоя не нужна синьоре моей, даже и свинья моя отказалась бы от твоего хлеба. Живи, не сходя
с острова, пока я не скажу тебе — можно!»
В тот же день вечером, когда я стоял у дверей сарая, где хранились машины,
с крыши, на голову мне, упала черепица — по голове ударило не сильно, но
другая очень крепко — ребром по плечу, так, что левая рука у меня повисла.
— «Вы подумайте, — я равна этому парню,
с глазами вола, и
другому,
с птичьим лицом, мы все — вы, я и она — мы равны им, этим людям дурной крови! Людям, которых можно приглашать для того, чтобы они били подобных им, таких же зверей, как они…».
— Он был неглупый малый и почувствовал себя глубоко оскорбленным, я — тоже. И на
другой же день мы
с ним уже говорили об этой даме громко, не стесняясь. Луото только мычал и советовал нам...
На ее сухих плечах широкая и длинная — точно плащ — накидка золотистого шелка, обшитая кружевами, седые волосы маленькой, не по росту, головы прикрыты черным кружевом, в одной руке — красный зонт,
с длинной ручкой, в
другой — черная бархатная сумка, шитая серебром.
Почти все дни она проводила
с ним, стараясь всячески возбудить в нем оживление, вызвать смех, подсовывала ему игрушки, — он складывал их, одну на
другую, строя какие-то пирамиды, и лишь очень редко улыбался насильственной улыбкой, обычно же смотрел на сестру, как на всё, — невеселым взглядом больших глаз, как бы ослепленных чем-то; этот взгляд раздражал ее.
На палубу выбежали двое лакеев; один молодой, тоненький и юркий, неаполитанец,
с неуловимым выражением подвижного лица,
другой — человек среднего возраста, седоусый, чернобровый, в серебряной щетине на круглом черепе; у него горбатый нос и серьезные умные глаза.
Шутя и смеясь, они быстро накрыли стол для кофе и убежали, а на смену, гуськом, один за
другим из кают медленно вылезли пассажиры: толстяк,
с маленькой головой и оплывшим лицом, краснощекий, но грустный и устало распустивший пухлые малиновые губы; человек в серых бакенбардах, высокий, весь какой-то выглаженный,
с незаметными глазами и маленьким носом-пуговкой на желтом плоском лице; за ними, споткнувшись о медь порога, выпрыгнул рыжий круглый мужчина
с брюшком, воинственно закрученными усами, в костюме альпиниста и в шляпе
с зеленым пером.
Явились две дамы — одна молодая, полная,
с фарфоровым лицом и ласковыми молочно-синими глазами, темные брови ее словно нарисованы и одна выше
другой;
другая — старше, остроносая, в пышной прическе выцветших волос,
с большой черной родинкой на левой щеке,
с двумя золотыми цепями на шее, лорнетом и множеством брелоков у пояса серого платья.
—
С таким жаром! — усмехнулась молодая Дама, а
другая заметила...
Они засмеялись, оба одинаково умно глядя
друг на
друга, удивительно разные, один — сухой, нервный, стертый,
с выцветшими глазами,
другой — точно вчера выкован и еще не отшлифован.
Крепко пожав
друг другу руки, они
с улыбкой расстались; один пошел в сторону, противоположную той, куда скрылся инженер,
другой — задумчиво напевая, стал убирать посуду со столов.
Вот он висит на краю розовато-серой скалы, спустив бронзовые ноги; черные, большие, как сливы, глаза его утонули в прозрачной зеленоватой воде; сквозь ее жидкое стекло они видят удивительный мир, лучший, чем все сказки: видят золотисто-рыжие водоросли на дне морском, среди камней, покрытых коврами; из леса водорослей выплывают разноцветные «виолы» — живые цветы моря, — точно пьяный, выходит «перкия»,
с тупыми глазами, разрисованным носом и голубым пятном на животе, мелькает золотая «сарпа», полосатые дерзкие «каньи»; снуют, как веселые черти, черные «гваррачины»; как серебряные блюда, блестят «спаральони», «окьяты» и
другие красавицы-рыбы — им нет числа! — все они хитрые и, прежде чем схватить червяка на крючке глубоко в круглый рот, ловко ощипывают его маленькими зубами, — умные рыбы!..
Нунча в двадцать три года осталась вдовою
с пятилетней дочерью на руках,
с парой ослов, огородом и тележкой, — веселому человеку не много нужно, и для нее этого вполне достаточно. Работать она умела, охотников помочь ей было много; когда же у нее не хватало денег, чтоб заплатить за труд, — она платила смехом, песнями и всем
другим, что всегда дороже денег.
Так и говорят — вполголоса — двое людей, сидя в хаосе камня на берегу острова; один — таможенный солдат в черной куртке
с желтыми кантами и коротким ружьем за спиною, — он следит, чтоб крестьяне и рыбаки не собирали соль, отложившуюся в щелях камней;
другой — старый рыбак, обритый, точно испанец, темнолицый, в серебряных баках от ушей к носу, — нос у него большой и загнут, точно у попугая.
— Мне было тринадцать лет, когда он нанял меня, вместе
с другими, носить камень на постройку его дома.
И тотчас же, как-то вдруг, по-сказочному неожиданно — пред глазами развернулась небольшая площадь, а среди нее, в свете факелов и бенгальских огней, две фигуры: одна — в белых длинных одеждах, светловолосая, знакомая фигура Христа,
другая — в голубом хитоне — Иоанн, любимый ученик Иисуса, а вокруг них темные люди
с огнями в руках, на их лицах южан какая-то одна, всем общая улыбка великой радости, которую они сами вызвали к жизни и — гордятся ею.