Неточные совпадения
Ей вдруг стало трудно дышать. Широко открыв
глаза, она
смотрела на сына, он казался ей чуждым. У него был другой голос — ниже, гуще и звучнее. Он щипал пальцами тонкие, пушистые усы и странно, исподлобья
смотрел куда-то
в угол. Ей стало страшно за сына и жалко его.
— Да я уже и жду! — спокойно сказал длинный человек. Его спокойствие, мягкий голос и простота лица ободряли мать. Человек
смотрел на нее открыто, доброжелательно,
в глубине его прозрачных
глаз играла веселая искра, а во всей фигуре, угловатой, сутулой, с длинными ногами, было что-то забавное и располагающее к нему. Одет он был
в синюю рубашку и черные шаровары, сунутые
в сапоги. Ей захотелось спросить его — кто он, откуда, давно ли знает ее сына, но вдруг он весь покачнулся и сам спросил ее...
Не мигая узкими
глазами, он упорно
смотрел на свое лицо, отраженное
в блестящей меди самовара, и, казалось, не дышал.
Один из парней, пришедших с Павлом, был рыжий, кудрявый, с веселыми зелеными
глазами, ему, должно быть, хотелось что-то сказать, и он нетерпеливо двигался; другой, светловолосый, коротко остриженный, гладил себя ладонью по голове и
смотрел в пол, лица его не было видно.
С улицы
в окно бездушными
глазами смотрела светлая, лунная ночь. Кто-то медленно ходил за окном, скрипел снег.
— Никто! — отозвался, точно эхо, чей-то голос. Павел, овладевая собой, стал говорить проще, спокойнее, толпа медленно подвигалась к нему, складываясь
в темное, тысячеглавое тело. Она
смотрела в его лицо сотнями внимательных
глаз, всасывала его слова.
Закопченные лица хмурились недоверчиво, угрюмо; десятки
глаз смотрели в лицо Павла серьезно, вдумчиво.
Павел молчал. Перед ним колыхалось огромное, черное лицо толпы и требовательно
смотрело ему
в глаза. Сердце стучало тревожно. Власову казалось, что его слова исчезли бесследно
в людях, точно редкие капли дождя, упавшие на землю, истощенную долгой засухой.
Когда его увели, она села на лавку и, закрыв
глаза, тихо завыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связанная тоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув голову, выла долго и однотонно, выливая
в этих звуках боль раненого сердца. А перед нею неподвижным пятном стояло желтое лицо с редкими усами, и прищуренные
глаза смотрели с удовольствием.
В груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба на людей, которые отнимают у матери сына за то, что сын ищет правду.
Он
смотрел на нее, улыбаясь весь, такой близкий, славный, и
в круглых
глазах светилась любовная, немного грустная искра.
Темными, глубокими
глазами он
смотрел на нее, спрашивая и ожидая. Его крепкое тело нагнулось вперед, руки упирались
в сиденье стула, смуглое лицо казалось бледным
в черной раме бороды.
Рядом с Власовой сидела маленькая старушка, лицо у нее было сморщенное, а
глаза молодые. Повертывая тонкую шею, она вслушивалась
в разговор и
смотрела на всех странно задорно.
Он наклонился к ней бледный,
в углах его
глаз светло сверкали маленькие слезинки, губы вздрагивали. Секунду он молчал, мать
смотрела на него тоже молча.
Билась
в груди ее большая, горячая мысль, окрыляла сердце вдохновенным чувством тоскливой, страдальческой радости, но мать не находила слов и
в муке своей немоты, взмахивая рукой,
смотрела в лицо сына
глазами, горевшими яркой и острой болью…
Сидя на полу, хохол вытянул ноги по обе стороны самовара —
смотрел на него. Мать стояла у двери, ласково и грустно остановив
глаза на круглом затылке Андрея и длинной согнутой шее его. Он откинул корпус назад, уперся руками
в пол, взглянул на мать и сына немного покрасневшими
глазами и, мигая, негромко сказал...
Мать взглянула
в лицо ему — один
глаз Исая тускло
смотрел в шапку, лежавшую между устало раскинутых ног, рот был изумленно полуоткрыт, его рыжая бородка торчала вбок. Худое тело с острой головой и костлявым лицом
в веснушках стало еще меньше, сжатое смертью. Мать перекрестилась, вздохнув. Живой, он был противен ей, теперь будил тихую жалость.
По небу, бледно-голубому, быстро плыла белая и розовая стая легких облаков, точно большие птицы летели, испуганные гулким ревом пара. Мать
смотрела на облака и прислушивалась к себе. Голова у нее была тяжелая, и
глаза, воспаленные бессонной ночью, сухи. Странное спокойствие было
в груди, сердце билось ровно, и думалось о простых вещах…
Мать
смотрела в лицо ему и видела только
глаза, гордые и смелые, жгучие…
Мать с горячей улыбкой на губах шла сзади Мазина и через голову его
смотрела на сына и на знамя. Вокруг нее мелькали радостные лица, разноцветные
глаза — впереди всех шел ее сын и Андрей. Она слышала их голоса — мягкий и влажный голос Андрея дружно сливался
в один звук с голосом сына ее, густым и басовитым.
Ушли они. Мать встала у окна, сложив руки на груди, и, не мигая, ничего не видя, долго
смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль
в зубах.
В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали ноги и
глаза. Слышала, как под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
Николай слушал, протирая очки, Софья
смотрела, широко открыв свои огромные
глаза и забывая курить угасавшую папиросу. Она сидела у пианино вполоборота к нему и порою тихо касалась клавиш тонкими пальцами правой руки. Аккорд осторожно вливался
в речь матери, торопливо облекавшей чувства
в простые, душевные слова.
Мать слушала ее рассказы, смеялась и
смотрела на нее ласкающими
глазами. Высокая, сухая, Софья легко и твердо шагала по дороге стройными ногами.
В ее походке, словах,
в самом звуке голоса, хотя и глуховатом, но бодром, во всей ее прямой фигуре было много душевного здоровья, веселой смелости. Ее
глаза смотрели на все молодо и всюду видели что-то, радовавшее ее юной радостью.
Мать заметила, что парни, все трое, слушали с ненасытным вниманием голодных душ и каждый раз, когда говорил Рыбин, они
смотрели ему
в лицо подстерегающими
глазами. Речь Савелия вызывала на лицах у них странные, острые усмешки.
В них не чувствовалось жалости к больному.
Окончив ужин, все расположились вокруг костра; перед ними, торопливо поедая дерево, горел огонь, сзади нависла тьма, окутав лес и небо. Больной, широко открыв
глаза,
смотрел в огонь, непрерывно кашлял, весь дрожал — казалось, что остатки жизни нетерпеливо рвутся из его груди, стремясь покинуть тело, источенное недугом. Отблески пламени дрожали на его лице, не оживляя мертвой кожи. Только
глаза больного горели угасающим огнем.
Парни медленно, тесной группой подошли к Софье и жали ей руку молча, неуклюже ласковые.
В каждом ясно было видно скрытое довольство, благодарное и дружеское, и это чувство, должно быть, смущало их своей новизной. Улыбаясь сухими от бессонной ночи
глазами, они молча
смотрели в лицо Софьи и переминались с ноги на ногу.
Разговаривая, женщина поправила одеяло на груди Егора, пристально осмотрела Николая, измерила
глазами лекарство
в пузырьке. Говорила она ровно, негромко, движения у нее были плавны, лицо бледное, темные брови почти сходились над переносьем. Ее лицо не нравилось матери — оно казалось надменным, а
глаза смотрели без улыбки, без блеска. И говорила она так, точно командовала.
Другим
глазом он
смотрел в лицо матери, губы его медленно раздвигались
в улыбку. Мать наклонила голову, острое чувство жалости вызывало у нее слезы.
— Он хочет сделать меня идиотом! — пожаловался Егор. Короткие, тяжелые вздохи с влажным хрипом вырывались из груди Егора, лицо его было покрыто мелким потом, и, медленно поднимая непослушные, тяжелые руки, он отирал ладонью лоб. Странная неподвижность опухших щек изуродовала его широкое доброе лицо, все черты исчезли под мертвенной маской, и только
глаза, глубоко запавшие
в отеках,
смотрели ясно, улыбаясь снисходительной улыбкой.
Мать кивнула головой. Доктор ушел быстрыми, мелкими шагами. Егор закинул голову, закрыл
глаза и замер, только пальцы его рук тихо шевелились. От белых стен маленькой комнаты веяло сухим холодом, тусклой печалью.
В большое окно
смотрели кудрявые вершины лип,
в темной, пыльной листве ярко блестели желтые пятна — холодные прикосновения грядущей осени.
— И ты прости… — повторил он тоже тихо.
В окно
смотрел вечерний сумрак, мутный холод давил
глаза, все странно потускнело, лицо больного стало темным. Раздался шорох и голос Людмилы...
Рыдания потрясали ее тело, и, задыхаясь, она положила голову на койку у ног Егора. Мать молча плакала обильными слезами. Она почему-то старалась удержать их, ей хотелось приласкать Людмилу особой, сильной лаской, хотелось говорить о Егоре хорошими словами любви и печали. Сквозь слезы она
смотрела в его опавшее лицо,
в глаза, дремотно прикрытые опущенными веками, на губы, темные, застывшие
в легкой улыбке. Было тихо и скучно светло…
Она покраснела, опустилась на стул, замолчала. «Милая ты моя, милая!» — улыбаясь, думала мать. Софья тоже улыбнулась, а Николай, мягко глядя
в лицо Саши, тихо засмеялся. Тогда девушка подняла голову, строго
посмотрела на всех и, бледная, сверкнув
глазами, сухо, с обидой
в голосе, сказала...
Она протянула руку к чашке, увидала, что пальцы ее покрыты пятнами запекшейся крови, невольным движением опустила руку на колени — юбка была влажная. Широко открыв
глаза, подняв бровь, она искоса
смотрела на свои пальцы, голова у нее кружилась и
в сердце стучало...
Они говорили друг другу незначительные, ненужные обоим слова, мать видела, что
глаза Павла
смотрят в лицо ей мягко, любовно. Все такой же ровный и спокойный, как всегда, он не изменился, только борода сильно отросла и старила его, да кисти рук стали белее. Ей захотелось сделать ему приятное, сказать о Николае, и она, не изменяя голоса, тем же тоном, каким говорила ненужное и неинтересное, продолжала...
Она нахмурила брови и
смотрела в лицо матери остановившимися
глазами.
Мать
смотрела на него сверху вниз и ждала момента, когда удобнее уйти
в комнату. Лицо у мужика было задумчивое, красивое,
глаза грустные. Широкоплечий и высокий, он был одет
в кафтан, сплошь покрытый заплатами,
в чистую ситцевую рубаху, рыжие, деревенского сукна штаны и опорки, надетые на босую ногу. Мать почему-то облегченно вздохнула. И вдруг, подчиняясь чутью, опередившему неясную мысль, она неожиданно для себя спросила его...
Нужное слово не находилось, это было неприятно ей, и снова она не могла сдержать тихого рыдания. Угрюмая, ожидающая тишина наполнила избу. Петр, наклонив голову на плечо, стоял, точно прислушиваясь к чему-то. Степан, облокотясь на стол, все время задумчиво постукивал пальцем по доске. Жена его прислонилась у печи
в сумраке, мать чувствовала ее неотрывный взгляд и порою сама
смотрела в лицо ей — овальное, смуглое, с прямым носом и круто обрезанным подбородком. Внимательно и зорко светились зеленоватые
глаза.
Усталая, она замолчала, оглянулась.
В грудь ей спокойно легла уверенность, что ее слова не пропадут бесполезно. Мужики
смотрели на нее, ожидая еще чего-то. Петр сложил руки на груди, прищурил
глаза, и на пестром лице его дрожала улыбка. Степан, облокотясь одной рукой на стол, весь подался вперед, вытянул шею и как бы все еще слушал. Тень лежала на лице его, и от этого оно казалось более законченным. Его жена, сидя рядом с матерью, согнулась, положив локти на колена, и
смотрела под ноги себе.
Толстый судья зевал, прикрывая рот пухлой рукой, рыжеусый побледнел еще более, иногда он поднимал руку и, туго нажимая на кость виска пальцем, слепо
смотрел в потолок жалобно расширенными
глазами.
Она
смотрела на судей — им, несомненно, было скучно слушать эту речь. Неживые, желтые и серые лица ничего не выражали. Слова прокурора разливали
в воздухе незаметный
глазу туман, он все рос и сгущался вокруг судей, плотнее окутывая их облаком равнодушия и утомленного ожидания. Старший судья не двигался, засох
в своей прямой позе, серые пятнышки за стеклами его очков порою исчезали, расплываясь по лицу.
Павел
смотрел в лицо матери немного усталыми
глазами спокойно и ласково. Порою кивал ей головой, улыбался.
Дома они сели на диван, плотно прижавшись друг к другу, и мать, отдыхая
в тишине, снова заговорила о поездке Саши к Павлу. Задумчиво приподняв густые брови, девушка
смотрела вдаль большими мечтающими
глазами, по ее бледному лицу разлилось спокойное созерцание.
А когда открыла
глаза — комната была полна холодным белым блеском ясного зимнего дня, хозяйка с книгою
в руках лежала на диване и, улыбаясь не похоже на себя,
смотрела ей
в лицо.
Мальчик читал газету и как будто не слышал ничего, но порою
глаза его
смотрели из-за листа
в лицо матери, и когда она встречала их живой взгляд, ей было приятно, она улыбалась. Людмила снова вспоминала Николая без сожаления об его аресте, а матери казался вполне естественным ее тон. Время шло быстрее, чем
в другие дни, — когда кончили пить чай, было уже около полудня.
Ей страшно захотелось скорее распространить речь Павла, осыпать всю землю словами сына, и она
смотрела в лицо доктора ожидающими ответа
глазами, готовая просить.
Она отшатнулась от Людмилы, утомленная волнением, и села, тяжело дыша. Людмила тоже отошла, бесшумно, осторожно, точно боясь разрушить что-то. Она гибко двигалась по комнате,
смотрела перед собой глубоким взглядом матовых
глаз и стала как будто еще выше, прямее, тоньше. Худое, строгое лицо ее было сосредоточенно, и губы нервно сжаты. Тишина
в комнате быстро успокоила мать; заметив настроение Людмилы, она спросила виновато и негромко...
Какой-то молодой человек
в коротком пальто с поднятым воротником столкнулся с нею и молча отскочил, взмахнув рукою к голове. Ей показалось что-то знакомое
в нем, она оглянулась и увидала, что он одним светлым
глазом смотрит на нее из-за воротника. Этот внимательный
глаз уколол ее, рука,
в которой она держала чемодан, вздрогнула, и ноша вдруг отяжелела.
Чьи-то юные
глаза смотрели в лицо ее с восторгом и со страхом.