Неточные совпадения
— Да
вы не серчайте, чего же! Я потому спросил, что у матери моей приемной тоже голова была пробита, совсем вот так, как ваша. Ей, видите, сожитель пробил, сапожник, колодкой. Она была прачка, а он сапожник. Она, — уже после того как приняла меня за сына, — нашла его где-то, пьяницу,
на свое великое горе. Бил он ее, скажу
вам! У меня со страху кожа лопалась…
— В городе жил около года, а теперь перешел к
вам на фабрику, месяц тому назад. Здесь людей хороших нашел, — сына вашего и других. Здесь — поживу! — говорил он, дергая усы.
— А я
вам такие, что не будут кусаться! — сказала Власова. Наташа смотрела
на нее, немного прищурив глаза, и этот пристальный взгляд сконфузил мать.
— Вот какая
вы! — сказала Власова. — Родителей лишились и всего, — она не умела докончить своей мысли, вздохнула и замолчала, глядя в лицо Наташи, чувствуя к ней благодарность за что-то. Она сидела
на полу перед ней, а девушка задумчиво улыбалась, наклонив голову.
—
На болоте все гнилью пахнет! — вздохнув, молвил хохол. — А
вы бы, ненько, объяснили им, дурочкам, что такое замужество, чтобы не торопились они изломать себе кости…
— А я в получку новые куплю! — ответил он, засмеялся и вдруг, положив ей
на плечо свою длинную руку, спросил: — А может,
вы и есть родная моя мать? Только
вам не хочется в том признаться людям, как я очень некрасивый, а?
— Как
вы всегда говорите, Андрюша! — воскликнула мать. Стоя
на коленях около самовара, он усердно дул в трубу, но тут поднял свое лицо, красное от напряжения, и, обеими руками расправляя усы, спросил...
— Если
вы, мамаша, покажете им, что испугались, они подумают: значит, в этом доме что-то есть, коли она так дрожит.
Вы ведь понимаете — дурного мы не хотим,
на нашей стороне правда, и всю жизнь мы будем работать для нее — вот вся наша вина! Чего же бояться?
— А не известно ли
вам, Находка, именно
вам, — кто те мерзавцы, которые разбрасывают
на фабрике преступные воззвания, а?
— У матери
на все слез хватит,
на все! Коли у
вас есть мать — она это знает, да!
— Она верно идет! — говорил он. — Вот она привела
вас ко мне с открытой душой. Нас, которые всю жизнь работают, она соединяет понемногу; будет время — соединит всех! Несправедливо, тяжело построена она для нас, но сама же и открывает нам глаза
на свой горький смысл, сама указывает человеку, как ускорить ее ход.
— Насчет господа —
вы бы поосторожнее!
Вы — как хотите! — Переведя дыхание, она с силой, еще большей, продолжала: — А мне, старухе, опереться будет не
на что в тоске моей, если
вы господа бога у меня отнимете!
— У нас к
вам дело есть! — озабоченно сказал Самойлов, исподлобья взглянув
на нее.
— Два месяца и одиннадцать дней. Видел там хохла — он кланяется
вам, и Павла, который — тоже кланяется, просит
вас не беспокоиться и сказать
вам, что
на пути его местом отдыха человеку всегда служит тюрьма — так уж установлено заботливым начальством нашим. Затем, мамаша, я приступлю к делу.
Вы знаете, сколько народу схватили здесь вчера?
— Это — естественно! — воскликнул Егор. — А насчет Павла
вы не беспокойтесь, не грустите. Из тюрьмы он еще лучше воротится. Там отдыхаешь и учишься, а
на воле у нашего брата для этого времени нет. Я вот трижды сидел и каждый раз, хотя и с небольшим удовольствием, но с несомненной пользой для ума и сердца.
—
На это есть особые причины! — ответил он, подняв палец кверху. — Так, значит, решено, мамаша? Завтра мы
вам доставим материалец, и снова завертится пила разрушения вековой тьмы. Да здравствует свободное слово, и да здравствует сердце матери! А пока — до свиданья!
— С меня немногого довольно. Я знаю, что
вы меня любите, —
вы всех можете любить, сердце у
вас большое! — покачиваясь
на стуле, говорил хохол.
— Дай господи! — тихо сказала она. — Я ведь чувствую, — хорошо так жить! Вот я
вас люблю, — может, я
вас люблю лучше, чем Пашу. Он — закрытый… Вот он жениться хочет
на Сашеньке, а мне, матери, не сказал про это…
— И дураки и умники — одним миром мазаны! — твердо сказал Николай. — Вот ты умник и Павел тоже, — а я для
вас разве такой же человек, как Федька Мазин, или Самойлов, или оба
вы друг для друга? Не ври, я не поверю, все равно… и все
вы отодвигаете меня в сторону,
на отдельное место…
— Воистину так, мамаша!
Вы схватили за рога быка истории.
На этом желтеньком фоне есть некоторые орнаменты, то есть вышивки, но — они дела не меняют! Именно толстенькие человечки — главные греховодники и самые ядовитые насекомые, кусающие народ. Французы удачно называют их буржуа. Запомните, мамаша, — буржуа. Жуют они нас, жуют и высасывают…
— Подумайте,
вы такой влиятельный,
вас любят!..
Вы и Находка — первые здесь, — сколько можете
вы сделать
на свободе, — подумайте! А ведь за это
вас сошлют — далеко, надолго!
—
Вы бы перестали балакать, господин! — сказал он, угрюмо остановив
на лице Павла свои выпуклые глаза. Он был похож
на ящерицу в щели камня.
— Андрюша!
Вы не кричите
на него!
Вы, конечно, старше…
— Прошлялся я по фабрикам пять лет, отвык от деревни, вот! Пришел туда, поглядел, вижу — не могу я так жить! Понимаешь? Не могу!
Вы тут живете —
вы обид таких не видите. А там — голод за человеком тенью ползет и нет надежды
на хлеб, нету! Голод души сожрал, лики человеческие стер, не живут люди, гниют в неизбывной нужде… И кругом, как воронье, начальство сторожит — нет ли лишнего куска у тебя? Увидит, вырвет, в харю тебе даст…
— Мне даже тошно стало, как взглянул я снова
на эту жизнь. Вижу — не могу! Однако поборол себя, — нет, думаю, шалишь, душа! Я останусь! Я
вам хлеба не достану, а кашу заварю, — я, брат, заварю ее! Несу в себе обиду за людей и
на людей. Она у меня ножом в сердце стоит и качается.
— Давай помощь мне! Давай книг, да таких, чтобы, прочитав, человек покою себе не находил. Ежа под череп посадить надо, ежа колючего! Скажи своим городским, которые для
вас пишут, — для деревни тоже писали бы! Пусть валяют так, чтобы деревню варом обдало, — чтобы народ
на смерть полез!
— Послушайте, ради Христа! Все
вы — родные… все
вы — сердечные… поглядите без боязни, — что случилось? Идут в мире дети, кровь наша, идут за правдой… для всех! Для всех
вас, для младенцев ваших обрекли себя
на крестный путь… ищут дней светлых. Хотят другой жизни в правде, в справедливости… добра хотят для всех!
— Задавило
на фабрике сына моего, Матвея, —
вы знаете. Но если бы жив был он — сам я послал бы его в ряд с ними, с теми, — сам сказал бы: «Иди и ты, Матвей! Иди, это — верно, это — честное!»
— Старик говорит, —
вы меня знаете! Тридцать девять лет работаю здесь, пятьдесят три года
на земле живу. Племянника моего, мальчонку чистого, умницу, опять забрали сегодня. Тоже впереди шел, рядом с Власовым, — около самого знамени…
— Я, видите ли, условился с Павлом и Андреем, что, если их арестуют, —
на другой же день я должен переселить
вас в город! — говорил он ласково и озабоченно. — Был у
вас обыск?
—
Вам удобно будет здесь? — спросил Николай, вводя мать в небольшую комнату с одним окном в палисадник и другим
на двор, густо поросший травой. И в этой комнате все стены тоже были заняты шкафами и полками книг.
— Старше
на шесть лет. Я ей очень многим обязан. Вот
вы послушайте, как она играет! Это ее пианино… здесь вообще много ее вещей, мои — книги…
—
Вы меня не спрашивайте — будто нет меня тут! — сказала мать, усаживаясь в уголок дивана. Она видела, что брат и сестра как бы не обращают
на нее внимания, и в то же время выходило так, что она все время невольно вмешивалась в их разговор, незаметно вызываемая ими.
— А что же
вы? Садитесь! — пригласил Рыбин Софью. Она молча села
на обрубок дерева, внимательно разглядывая Рыбина.
— Почему! — усмехнулся Рыбин. — Такая судьба, с тем родились! Вот. Думаете — ситцевым платочком дворянский грех можно скрыть от людей? Мы узнаем попа и в рогоже.
Вы вот локоть в мокро
на столе положили — вздрогнули, сморщились. И спина у
вас прямая для рабочего чело — века…
—
Вы на меня не обижайтесь! Мужику с барином как смоле с водой, — трудно вместе, отскакивает!
—
Вы на него не сердитесь, что суров он… — тихонько попросила мать.
—
Вы точно любуетесь чем-то! — воскликнула Софья. Рыбин взглянул
на нее и угрюмо ответил...
— Это господа Христом любуются, как он
на кресте стонал, а мы от человека учимся и хотим, чтобы
вы поучились немного…
— Хорошо все это, словно во сне, так хорошо! Хотят люди правду знать, милая
вы моя, хотят! И похоже это, как в церкви, пред утреней
на большой праздник… еще священник не пришел, темно и тихо, жутко во храме, а народ уже собирается… там зажгут свечу пред образом, тут затеплят и — понемножку гонят темноту, освещая божий дом.
— Мамаша,
на полке лежит хлеб, потом пойдите в коридор, налево вторая дверь — постукайте в нее. Откроет женщина, так
вы скажите ей, пусть идет сюда и захватит с собой все, что имеет съедобного.
—
Вы не похожи
на себя сегодня, Саша…
—
Вы послезавтра
на свидание идете, так надо передать Павлу записку. Понимаете — нужно знать…
— Я видел! — подавая ей вино и кивнув головой, сказал Николай. — Погорячились немного обе стороны. Но
вы не беспокойтесь — они били плашмя, и серьезно ранен, кажется, только один. Его ударили
на моих глазах, я его и вытащил из свалки…
— Ну, мы
вас оставим! — поправив
на нем одеяло, заявила Софья. — Отдохните!
— Крестьяне! — гудел голос Михаилы. — Разве
вы не видите жизни своей, не понимаете, как
вас грабят, как обманывают, кровь вашу пьют? Все
вами держится,
вы — первая сила
на земле, — а какие права имеете? С голоду издыхать — одно ваше право!..
— Разойдись, сволочь!.. А то я
вас, — я
вам покажу! В голосе,
на лице его не было ни раздражения, ни угрозы, он говорил спокойно, бил людей привычными, ровными движениями крепких длинных рук. Люди отступали перед ним, опуская головы, повертывая в сторону лица.
— Кончено! — сказал мужик, тряхнув головой, и, обратясь к матери, негромко продолжал: —
Вы там посидите
на станции, — я погодя приду…
— Я доглядел, когда знак
вы ему делали, и он тоже. Я спросил его
на ухо — знакомая, мол,
на крыльце-то стоит?