Неточные совпадения
Эта детская, но крепкая вера все чаще возникала среди них, все возвышалась и росла в своей могучей силе. И когда
мать видела ее, она невольно
чувствовала, что воистину в мире родилось что-то великое и светлое, подобное солнцу неба, видимого ею.
Резкие слова и суровый напев ее не нравились
матери, но за словами и напевом было нечто большее, оно заглушало звук и слово своею силой и будило в сердце предчувствие чего-то необъятного для мысли. Это нечто она видела на лицах, в глазах молодежи, она
чувствовала в их грудях и, поддаваясь силе песни, не умещавшейся в словах и звуках, всегда слушала ее с особенным вниманием, с тревогой более глубокой, чем все другие песни.
Мать услышала, что хохол остановился, и
почувствовала, что он усмехается.
Мать слушала его слабый, вздрагивающий и ломкий голос и, со страхом глядя в желтое лицо,
чувствовала в этом человеке врага без жалости, с сердцем, полным барского презрения к людям. Она мало видела таких людей и почти забыла, что они есть.
По улице шли быстро и молча.
Мать задыхалась от волнения и
чувствовала — надвигается что-то важное. В воротах фабрики стояла толпа женщин, крикливо ругаясь. Когда они трое проскользнули во двор, то сразу попали в густую, черную, возбужденно гудевшую толпу.
Мать видела, что все головы были обращены в одну сторону, к стене кузнечного цеха, где на груде старого железа и фоне красного кирпича стояли, размахивая руками, Сизов, Махотин, Вялов и еще человек пять пожилых, влиятельных рабочих.
Мать улыбнулась. Ей было ясно: если теперь листки появятся на фабрике, — начальство должно будет понять, что не ее сын распространяет их. И,
чувствуя себя способной исполнить задачу, она вся вздрагивала от радости.
Через полчаса, согнутая тяжестью своей ноши, спокойная и уверенная, она стояла у ворот фабрики. Двое сторожей, раздражаемые насмешками рабочих, грубо ощупывали всех входящих во двор, переругиваясь с ними. В стороне стоял полицейский и тонконогий человек с красным лицом, с быстрыми глазами.
Мать, передвигая коромысло с плеча на плечо, исподлобья следила за ним,
чувствуя, что это шпион.
— Дай господи! — тихо сказала она. — Я ведь
чувствую, — хорошо так жить! Вот я вас люблю, — может, я вас люблю лучше, чем Пашу. Он — закрытый… Вот он жениться хочет на Сашеньке, а мне,
матери, не сказал про это…
— Не знаю, — тихо сказала
мать,
чувствуя что-то опасное.
Тяжелый, давящий испуг обнял грудь
матери. Она не понимала, о чем говорилось, но
чувствовала, что впереди ее ждет горе.
Он ходил по комнате, взмахивая рукой перед своим лицом, и как бы рубил что-то в воздухе, отсекал от самого себя.
Мать смотрела на него с грустью и тревогой,
чувствуя, что в нем надломилось что-то, больно ему. Темные, опасные мысли об убийстве оставили ее: «Если убил не Весовщиков, никто из товарищей Павла не мог сделать этого», — думала она. Павел, опустив голову, слушал хохла, а тот настойчиво и сильно говорил...
Павел поднял голову и смотрел на него бледный, широко раскрыв глаза,
мать привстала со стула,
чувствуя, как растет, надвигается на нее темная тревога.
— Мужик спокойнее на ногах стоит! — добавил Рыбин. — Он под собой землю
чувствует, хоть и нет ее у него, но он
чувствует — земля! А фабричный — вроде птицы: родины нет, дома нет, сегодня — здесь, завтра — там! Его и баба к месту не привязывает, чуть что — прощай, милая, в бок тебе вилами! И пошел искать, где лучше. А мужик вокруг себя хочет сделать лучше, не сходя с места. Вон
мать пришла!
—
Мать Павла Власова! — ответила она,
чувствуя, что у нее дрожит под коленами и нижняя губа невольно опускается.
Мать видела необъятно много, в груди ее неподвижно стоял громкий крик, готовый с каждым вздохом вырваться на волю, он душил ее, но она сдерживала его, хватаясь руками за грудь. Ее толкали, она качалась на ногах и шла вперед без мысли, почти без сознания. Она
чувствовала, что людей сзади нее становится все меньше, холодный вал шел им навстречу и разносил их.
Ушли они.
Мать встала у окна, сложив руки на груди, и, не мигая, ничего не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро
почувствовала боль в зубах. В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
Видя его таким,
мать сразу
почувствовала себя на месте в этих комнатах.
Он скоро ушел на службу, а
мать задумалась об «этом деле», которое изо дня в день упрямо и спокойно делают люди. И она
почувствовала себя перед ними, как перед горою в ночной час.
Сердце
матери налилось желанием сказать что-то хорошее этим людям. Она улыбалась, охмеленная музыкой,
чувствуя себя способной сделать что-то нужное для брата и сестры.
Музыка стала приятна
матери. Слушая, она
чувствовала, что теплые волны бьются ей в грудь, вливаются в сердце, оно бьется ровнее и, как зерна в земле, обильно увлажненной, глубоко вспаханной, в нем быстро, бодро растут волны дум, легко и красиво цветут слова, разбуженные силою звуков.
Видя их блеск,
мать понимала, что этот человек никому и ничего не прощает, — не может простить, — и,
чувствуя, что для него тяжела эта твердость, жалела Николая.
Мать тоже
почувствовала в сердце горечь и, обращаясь к соседу своему, бедно одетому молодому человеку, сказала возмущенно...
Матери вдруг стало жалко его — он все больше нравился ей теперь. После речи она
чувствовала себя отдохнувшей от грязной тяжести дня, была довольна собой и хотела всем доброго, хорошего.
Отошла к печке и молча встала там, прямая, сурово сосредоточенная.
Мать, не раздеваясь, легла,
почувствовала ноющую усталость в костях и тихо застонала. Татьяна погасила лампу, и, когда избу тесно наполнила тьма, раздался ее низкий ровный голос. Он звучал так, точно стирал что-то с плоского лица душной тьмы.
Комната имела такой вид, точно кто-то сильный, в глупом припадке озорства, толкал с улицы в стены дома, пока не растряс все внутри его. Портреты валялись на полу, обои были отодраны и торчали клочьями, в одном месте приподнята доска пола, выворочен подоконник, на полу у печи рассыпана зола.
Мать покачала головой при виде знакомой картины и пристально посмотрела на Николая,
чувствуя в нем что-то новое.
Мать, недоумевая, улыбалась. Все происходившее сначала казалось ей лишним и нудным предисловием к чему-то страшному, что появится и сразу раздавит всех холодным ужасом. Но спокойные слова Павла и Андрея прозвучали так безбоязненно и твердо, точно они были сказаны в маленьком домике слободки, а не перед лицом суда. Горячая выходка Феди оживила ее. Что-то смелое росло в зале, и
мать, по движению людей сзади себя, догадывалась, что не она одна
чувствует это.
— Голубушка вы моя! — тихонько сказала
мать,
чувствуя, как сострадание жжет ей сердце.
Мать видела, что бумаги хватают, прячут за пазухи, в карманы, — это снова крепко поставило ее на ноги. Спокойнее и сильнее, вся напрягаясь и
чувствуя, как в ней растет разбуженная гордость, разгорается подавленная радость, она говорила, выхватывая из чемодана пачки бумаги и разбрасывая их налево и направо в чьи-то быстрые, жадные руки.
Ближайшие стояли молча,
мать видела их жадно-внимательные глаза и
чувствовала на своем лице теплое дыхание.
Неточные совпадения
— Да… нет, постой. Послезавтра воскресенье, мне надо быть у maman, — сказал Вронский, смутившись, потому что, как только он произнес имя
матери, он
почувствовал на себе пристальный подозрительный взгляд. Смущение его подтвердило ей ее подозрения. Она вспыхнула и отстранилась от него. Теперь уже не учительница Шведской королевы, а княжна Сорокина, которая жила в подмосковной деревне вместе с графиней Вронской, представилась Анне.
Наконец, после отчаянного задыхающегося вскрика, пустого захлебывания, дело уладилось, и
мать и ребенок одновременно
почувствовали себя успокоенными, и оба затихли.
Вронский, стоя рядом с Облонским, оглядывал вагоны и выходивших и совершенно забыл о
матери. То, что он сейчас узнал про Кити, возбуждало и радовало его. Грудь его невольно выпрямлялась, и глаза блестели. Он
чувствовал себя победителем.
— Я любила его, и он любил меня; но его
мать не хотела, и он женился на другой. Он теперь живет недалеко от нас, и я иногда вижу его. Вы не думали, что у меня тоже был роман? — сказала она, и в красивом лице ее чуть брезжил тот огонек, который, Кити
чувствовала, когда-то освещал ее всю.
«Я, воспитанный в понятии Бога, христианином, наполнив всю свою жизнь теми духовными благами, которые дало мне христианство, преисполненный весь и живущий этими благами, я, как дети, не понимая их, разрушаю, то есть хочу разрушить то, чем я живу. А как только наступает важная минута жизни, как дети, когда им холодно и голодно, я иду к Нему, и еще менее, чем дети, которых
мать бранит за их детские шалости, я
чувствую, что мои детские попытки с жиру беситься не зачитываются мне».