Неточные совпадения
Ругали и били детей тяжело, но пьянство и драки молодежи казались старикам вполне законным явлением, — когда отцы были молоды, они тоже пили и дрались, их тоже били
матери и отцы. Жизнь всегда была такова, — она ровно и медленно текла куда-то мутным потоком годы и годы и вся была связана крепкими, давними привычками
думать и делать одно и то же, изо дня в день. И никто не имел желания попытаться изменить ее.
Его начало тошнить. После бурного припадка рвоты
мать уложила его в постель, накрыв бледный лоб мокрым полотенцем. Он немного отрезвел, но все под ним и вокруг него волнообразно качалось, у него отяжелели веки и, ощущая во рту скверный, горький вкус, он смотрел сквозь ресницы на большое лицо
матери и бессвязно
думал...
Матери понравилась картина, но она
подумала: «Христа почитаешь, а в церковь не ходишь…»
Но росла ее тревога. Не становясь от времени яснее, она все более остро щекотала сердце предчувствием чего-то необычного. Порою у
матери являлось недовольство сыном, она
думала: «Все люди — как люди, а он — как монах. Уж очень строг. Не по годам это…»
— А — так, — негромко ответил хохол. — У вдовы глаза хорошие, мне и подумалось, что, может, у
матери моей такие же? Я, знаете, о
матери часто
думаю, и все мне кажется, что она жива.
«Ах ты, сердечный!» —
подумала мать и вздохнула. Наташа заговорила что-то быстро, горячо и негромко. Снова раздался звучный голос хохла...
«Этот?» — неприязненно
подумала мать и очень удивилась, видя, что Наташа протягивает ему руку ласково и радостно.
Зашелестели страницы книги — должно быть, Павел снова начал читать.
Мать лежала, закрыв глаза, и боялась пошевелиться. Ей было до слез жаль хохла, но еще более — сына. Она
думала о нем...
— Спасибо,
мать! Я поужинал. Так вот, Павел, ты, значит,
думаешь, что жизнь идет незаконно?
— Хорошая она девушка, — неопределенно проговорила
мать,
думая о том, что сообщил ей Егор. Ей было обидно услышать это не от сына, а от чужого человека, и она плотно поджала губы, низко опустив брови.
Голос его изменился, лицо стало серьезнее. Он начал спрашивать ее, как она
думает пронести на фабрику книжки, а
мать удивлялась его тонкому знанию разных мелочей.
Но
думает не о ней, о
матери, — у него есть человек ближе нее.
— Говорю я теперь, — продолжала
мать, — говорю, сама себя слушаю, — сама себе не верю. Всю жизнь
думала об одном — как бы обойти день стороной, прожить бы его незаметно, чтобы не тронули меня только? А теперь обо всех
думаю, может, и не так понимаю я дела ваши, а все мне — близкие, всех жалко, для всех — хорошего хочется. А вам, Андрюша, — особенно!..
Мать ласково кивнула ему головой. Ей нравилось, что этот парень, первый озорник в слободке, говоря с нею секретно, обращался на вы, нравилось общее возбуждение на фабрике, и она
думала про себя...
— Что ты, Марья? Разве на них можно
подумать? — испуганно воскликнула
мать.
Он ходил по комнате, взмахивая рукой перед своим лицом, и как бы рубил что-то в воздухе, отсекал от самого себя.
Мать смотрела на него с грустью и тревогой, чувствуя, что в нем надломилось что-то, больно ему. Темные, опасные мысли об убийстве оставили ее: «Если убил не Весовщиков, никто из товарищей Павла не мог сделать этого», —
думала она. Павел, опустив голову, слушал хохла, а тот настойчиво и сильно говорил...
«Ишь ты! —
подумала мать. — Смотришь медведем, а живешь ласой…»
Гудок заревел, как всегда, требовательно и властно.
Мать, не уснувшая ночью ни на минуту, вскочила с постели, сунула огня в самовар, приготовленный с вечера, хотела, как всегда, постучать в дверь к сыну и Андрею, но,
подумав, махнула рукой и села под окно, приложив руку к лицу так, точно у нее болели зубы.
День становился все более ясным, облака уходили, гонимые ветром.
Мать собирала посуду для чая и, покачивая головой,
думала о том, как все странно: шутят они оба, улыбаются в это утро, а в полдень ждет их — кто знает — что? И ей самой почему-то спокойно, почти радостно.
— Вы не беспокойтесь! — бормотала
мать. — Это святое дело… Вы
подумайте — ведь и Христа не было бы, если бы его ради люди не погибали!
Мать долго стояла тогда на берегу пруда,
думая — кто это оттолкнул лодку от берега, зачем?
— У меня голова кружится, и как будто я — сама себе чужая, — продолжала
мать. — Бывало — ходишь, ходишь около человека прежде чем что-нибудь скажешь ему от души, а теперь — всегда душа открыта, и сразу говоришь такое, чего раньше не
подумала бы…
— Зовите, как хочется! — задумчиво сказала
мать. — Как хочется, так и зовите. Я вот все смотрю на вас, слушаю,
думаю. Приятно мне видеть, что вы знаете пути к сердцу человеческому. Все в человеке перед вами открывается без робости, без опасений, — сама собой распахивается душа встречу вам. И
думаю я про всех вас — одолеют они злое в жизни, непременно одолеют!
Мать взглянула на нее и опустила голову, снова
подумав: «Не понравится она Михаиле…»
— Идем на богомолье! — говорила
мать, подходя. — Дай,
думаю, зайду, навещу брата! Вот моя подруга, Анной звать…
— Так! — продолжал Рыбин сурово и важно. — Я тоже
думаю, что знал. Не смерив — он не прыгает, человек серьезный. Вот, ребята, видали? Знал человек, что и штыком его ударить могут, и каторгой попотчуют, а — пошел.
Мать на дороге ему ляг — перешагнул бы. Пошел бы, Ниловна, через тебя?
— Ну, спасибо,
мать, за труды твои! — заговорил Рыбин, прервав Ефима. — Я все про Павла
думаю, глядя на тебя, — хорошо ты пошла!
Говорили о молоке, но
мать чувствовала, что они
думают о другом, без слов, желая Софье и ей доброго, хорошего. Это заметно трогало Софью и тоже вызывало у нее смущение, целомудренную скромность, которая не позволила ей сказать что-нибудь иное, кроме тихого...
«Милая ты моя, ведь я знаю, что любишь ты его…» Но не решалась — суровое лицо девушки, ее плотно сжатые губы и сухая деловитость речи как бы заранее отталкивали ласку. Вздыхая,
мать безмолвно жала протянутую ей руку и
думала...
— Верно вы говорите, Наташа! — сказала
мать,
подумав. — Живут — ожидая хорошего, а если нечего ждать — какая жизнь? — И ласково погладив руку девушки, она спросила: — Одна теперь остались вы?
Мать вышла, постучала в дверь и, прислушиваясь к тишине за нею, с печалью
подумала о Егоре...
И медленно, с усилием двигая губами, Егор стал рассказывать историю жизни своей соседки. Глаза его улыбались,
мать видела, что он нарочно поддразнивает ее и, глядя на его лицо, подернутое влажной синевой, тревожно
думала...
Она покраснела, опустилась на стул, замолчала. «Милая ты моя, милая!» — улыбаясь,
думала мать. Софья тоже улыбнулась, а Николай, мягко глядя в лицо Саши, тихо засмеялся. Тогда девушка подняла голову, строго посмотрела на всех и, бледная, сверкнув глазами, сухо, с обидой в голосе, сказала...
Мать стояла в толпе и, наблюдая знакомые лица, с грустью
думала...
Закуривая папиросу, она спрашивала и не ждала ответов, лаская
мать и юношу взглядом серых глаз.
Мать смотрела на нее и, внутренне улыбаясь,
думала...
С неумолимой, упорной настойчивостью память выдвигала перед глазами
матери сцену истязания Рыбина, образ его гасил в ее голове все мысли, боль и обида за человека заслоняли все чувства, она уже не могла
думать о чемодане и ни о чем более. Из глаз ее безудержно текли слезы, а лицо было угрюмо и голос не вздрагивал, когда она говорила хозяину избы...
Они сидели, наклонясь друг к другу головами, оба плотные, твердые, и, сдерживая голоса, разговаривали, а
мать, сложив руки на груди, стояла у стола, разглядывая их. Все эти тайные стуки, условные вопросы и ответы заставляли ее внутренне улыбаться, она
думала: «Дети еще…»
— Вы оставьте это, Николай Иванович! — решительно сказала
мать. — Не надо меня утешать, не надо объяснять. Паша худо не сделает, даром мучить ни себя, ни других — не будет! И меня он любит — да! Вы видите —
думает обо мне. Разъясните, пишет, утешьте, а?..
— Не увидят! — воскликнула
мать. В ее груди вдруг болезненно ярко вспыхнула все время незаметно тлевшая надежда и оживила ее… «А может быть, и он тоже…» —
думала она, поспешно одеваясь.
Ветер кружился, метался, точно радуясь чему-то, и доносил до слуха женщины разорванные, спутанные крики, свист… Эта сумятица радовала ее,
мать зашагала быстрее,
думая...
Мать, слушая его, невольно
думала: «Не много ты знаешь».
Но ничего подобного не было — казалось, что подсудимые невидимо далеко от судей, а судьи — лишние для них. Утомленная,
мать потеряла интерес к суду и, не слушая слов, обиженно
думала: «Разве так судят?»
— Перед вами суд, а не защита! — сердито и громко заметил ему судья с больным лицом. По выражению лица Андрея
мать видела, что он хочет дурить, усы у него дрожали, в глазах светилась хитрая кошачья ласка, знакомая ей. Он крепко потер голову длинной рукой и вздохнул. — Разве ж? — сказал он, покачивая головой. — Я
думаю — вы не судьи, а только защитники…
«Нехорошо тебе живется!» — вдруг ласково
подумала мать. Людмила начала читать речь Павла нехотя, потом все ближе наклонялась над бумагой, быстро откидывая прочитанные листки в сторону, а прочитав, встала, выпрямилась, подошла к
матери...
Она подбросила в печь два полена дров, выпрямилась и ушла в узкую дверь около печи, плотно притворив ее за собой.
Мать посмотрела вслед ей и стала раздеваться,
думая о хозяйке: «О чем-то тоскует…»
Мать, двигая бровями, молчала,
думая.