Неточные совпадения
— Сам не понимаю, как это вышло! С детства всех боялся, стал подрастать — начал ненавидеть, которых за подлость, которых — не знаю за что,
так просто! А теперь все для меня по-другому встали, — жалко всех, что ли? Не могу понять, но сердце стало мягче,
когда узнал, что не все виноваты в грязи своей…
А потом страшное слово стало повторяться все чаще, острота его стерлась, и оно сделалось
таким же привычным ее уху, как десятки других непонятных слов. Но Сашенька не нравилась ей, и,
когда она являлась, мать чувствовала себя тревожно, неловко…
Когда окинешь добрыми глазами землю,
когда увидишь, как нас, рабочих, много, сколько силы мы несем, —
такая радость обнимает сердце,
такой великий праздник в груди!
И
так же, ненько, чувствует француз и немец,
когда они взглянут на жизнь, и
так же радуется итальянец.
— На то и перепел, чтобы в сети попасть! — отозвался хохол. Он все больше нравился матери.
Когда он называл ее «ненько», это слово точно гладило ее щеки мягкой, детской рукой. По воскресеньям, если Павлу было некогда, он колол дрова, однажды пришел с доской на плече и, взяв топор, быстро и ловко переменил сгнившую ступень на крыльце, другой раз
так же незаметно починил завалившийся забор. Работая, он свистел, и свист у него был красиво печальный.
— Трудно тебе будет, Паша,
когда ты сам вот
так…
— Значит, — все я читал!
Так. Есть в них непонятное, есть лишнее, — ну,
когда человек много говорит, ему слов с десяток и зря сказать приходится…
Она не топила печь, не варила себе обед и не пила чая, только поздно вечером съела кусок хлеба. И
когда легла спать — ей думалось, что никогда еще жизнь ее не была
такой одинокой, голой. За последние годы она привыкла жить в постоянном ожидании чего-то важного, доброго. Вокруг нее шумно и бодро вертелась молодежь, и всегда перед нею стояло серьезное лицо сына, творца этой тревожной, но хорошей жизни. А вот нет его, и — ничего нет.
Когда они ушли, она заперла дверь и, встав на колени среди комнаты, стала молиться под шум дождя. Молилась без слов, одной большой думой о людях, которых ввел Павел в ее жизнь. Они как бы проходили между нею и иконами, проходили все
такие простые, странно близкие друг другу и одинокие.
— Хорошая! — кивнул головой Егор. — Вижу я — вам ее жалко. Напрасно! У вас не хватит сердца, если вы начнете жалеть всех нас, крамольников. Всем живется не очень легко, говоря правду. Вот недавно воротился из ссылки мой товарищ.
Когда он ехал через Нижний — жена и ребенок ждали его в Смоленске, а
когда он явился в Смоленск — они уже были в московской тюрьме. Теперь очередь жены ехать в Сибирь. У меня тоже была жена, превосходный человек, пять лет
такой жизни свели ее в могилу…
— Это понятно, — сказал хохол со своей усмешкой, — к ним закон все-таки ласковее, чем к нам, и нужды они в нем имеют больше, чем мы.
Так что,
когда он их по лбу стукает, они хоть и морщатся, да не очень. Своя палка — легче бьет…
— Ничего я тебе не скажу! — заговорил хохол, тепло лаская враждебный взгляд Весовщикова грустной улыбкой голубых глаз. — Я знаю — спорить с человеком в
такой час,
когда у него в сердце все царапины кровью сочатся, — это только обижать его; я знаю, брат!
И немножко совестно — зачем на колокольню лез,
когда твой колокольчик
такой маленький, что и не слышно его во время праздничного звона?
Когда Андрей внес самовар, Весовщиков стоял перед зеркалом и встретил его
такими словами...
— «Ничего», — говорит. И знаешь, как он спросил о племяннике? «Что, говорит, Федор хорошо себя вел?» — «Что значит — хорошо себя вести в тюрьме?» — «Ну, говорит, лишнего чего не болтал ли против товарищей?» И
когда я сказал, что Федя человек честный и умница, он погладил бороду и гордо
так заявил: «Мы, Сизовы, в своей семье плохих людей не имеем!»
В теплом потоке беседы страх ее растаял, теперь она чувствовала себя
так, как в тот день,
когда отец ее сурово сказал ей...
— Я не хотел этого, ты ведь знаешь, Павел. Случилось
так:
когда ты ушел вперед, а я остановился на углу с Драгуновым — Исай вышел из-за утла, — стал в стороне. Смотрит на нас, усмехается… Драгунов сказал: «Видишь? Это он за мной следит, всю ночь. Я изобью его». И ушел, — я думал — домой… А Исай подошел ко мне…
— Закона, — проклятая его душа! — сквозь зубы сказал он. — Лучше бы он по щеке меня ударил… легче было бы мне, — и ему, может быть. Но
так,
когда он плюнул в сердце мне вонючей слюной своей, я не стерпел.
—
Когда был я мальчишкой лет десяти, то захотелось мне поймать солнце стаканом. Вот взял я стакан, подкрался и — хлоп по стене! Руку разрезал себе, побили меня за это. А как побили, я вышел на двор, увидал солнце в луже и давай топтать его ногами. Обрызгался весь грязью — меня еще побили… Что мне делать?
Так я давай кричать солнцу: «А мне не больно, рыжий черт, не больно!» И все язык ему показывал. Это — утешало.
— Товарищи! — раздался голос Павла. — Солдаты
такие же люди, как мы. Они не будут бить нас. За что бить? За то, что мы несем правду, нужную всем? Ведь эта правда и для них нужна. Пока они не понимают этого, но уже близко время,
когда и они встанут рядом с нами,
когда они пойдут не под знаменем грабежей и убийств, а под нашим знаменем свободы. И для того, чтобы они поняли нашу правду скорее, мы должны идти вперед. Вперед, товарищи! Всегда — вперед!
— Мне казалось — я знаю жизнь! — задумчиво сказал Николай. — Но
когда о ней говорит не книга и не разрозненные впечатления мои, а вот
так, сама она, — страшно! И страшны мелочи, страшно — ничтожное, минуты, из которых слагаются года…
— Тут в одном — все стиснуто… вся жизнь, пойми! — угрюмо заметил Рыбин. — Я десять раз слыхал его судьбу, а все-таки, иной раз, усомнишься. Бывают добрые часы,
когда не хочешь верить в гадость человека, в безумство его…
когда всех жалко, и богатого, как бедного… и богатый тоже заблудился! Один слеп от голода, другой — от золота. Эх, люди, думаешь, эх, братья! Встряхнись, подумай честно, подумай, не щадя себя, подумай!
«Старается, чтобы поняли его!» — думала она. Но это ее не утешало, и она видела, что гость-рабочий тоже ежится, точно связан изнутри и не может говорить
так легко и свободно, как он говорит с нею, простой женщиной. Однажды,
когда Николай вышел, она заметила какому-то парню...
— Желаниям человека нет меры, его сила — неисчерпаема! Но мир все-таки еще очень медленно богатеет духом, потому что теперь каждый, желая освободить себя от зависимости, принужден копить не знания, а деньги. А
когда люди убьют жадность,
когда они освободят себя из плена подневольного труда…
— Тятька говорит — это от неурожая все! Второй год не родит у нас земля, замаялись! Теперь от этого
такие мужики заводятся — беда! Кричат на сходках, дерутся. Намедни,
когда Васюкова за недоимки продавали, он ка-ак треснет старосту по роже. Вот тебе моя недоимка, говорит…
— Не беспокойтесь! Все будет в порядке, мамаша! Чемоданчик ваш у меня. Давеча, как он сказал мне про вас, что, дескать, вы тоже с участием в этом и человека того знаете, — я ему говорю — гляди, Степан! Нельзя рот разевать в
таком строгом случае! Ну, и вы, мамаша, видно, тоже почуяли нас,
когда мы около стояли. У честных людей рожи заметные, потому — немного их по улицам ходит, — прямо сказать! Чемоданчик ваш у меня…
— В одной книжке прочитала я слова — бессмысленная жизнь. Это я очень поняла, сразу! Знаю я
такую жизнь — мысли есть, а не связаны и бродят, как овцы без пастуха, — нечем, некому их собрать… Это и есть — бессмысленная жизнь. Бежала бы я от нее да и не оглянулась, —
такая тоска,
когда что-нибудь понимаешь!
Отошла к печке и молча встала там, прямая, сурово сосредоточенная. Мать, не раздеваясь, легла, почувствовала ноющую усталость в костях и тихо застонала. Татьяна погасила лампу, и,
когда избу тесно наполнила тьма, раздался ее низкий ровный голос. Он звучал
так, точно стирал что-то с плоского лица душной тьмы.
— Я сидел тут, писал и — как-то окис, заплесневел на книжках и цифрах. Почти год
такой жизни — это уродство. Я ведь привык быть среди рабочего народа, и,
когда отрываюсь от него, мне делается неловко, — знаете, натягиваюсь я, напрягаюсь для этой жизни. А теперь снова могу жить свободно, буду с ними видеться, заниматься. Вы понимаете — буду у колыбели новорожденных мыслей, пред лицом юной, творческой энергии. Это удивительно просто, красиво и страшно возбуждает, — делаешься молодым и твердым, живешь богато!
— Именно из
таких ребят должна вырасти истинно пролетарская интеллигенция, которая сменит нас,
когда мы отыдем туда, где, вероятно, нет уже классовых противоречий…
— Вот
так же просто он пойдет на смерть, если будет нужно, и
так же, вероятно, немножко заторопится. А
когда смерть взглянет в его лицо, он поправит очки, скажет — чудесно! — и умрет.
— Я не хотела говорить с вами о вашем сыне — не встречалась с ним и не люблю печальных разговоров. Я знаю, что это значит,
когда близкий идет в ссылку! Но — мне хочется спросить вас — хорошо иметь
такого сына?..
И ушел, все-таки недовольный чем-то.
Когда дверь закрылась за ним, Людмила подошла к матери, беззвучно смеясь.