Неточные совпадения
Но иногда некоторые из них
говорили что-то неслыханное в слободке. С ними не спорили, но слушали их странные речи недоверчиво. Эти речи у одних возбуждали слепое раздражение, у других смутную тревогу, третьих беспокоила легкая тень надежды на что-то неясное, и они начинали больше
пить, чтобы изгнать ненужную, мешающую тревогу.
Говорил он мало, и «сволочь» —
было его любимое слово. Им он называл начальство фабрики и полицию, с ним он обращался к жене...
Он умер утром, в те минуты, когда гудок звал на работу. В гробу лежал с открытым ртом, но брови у него
были сердито нахмурены. Хоронили его жена, сын, собака, старый пьяница и вор Данила Весовщиков, прогнанный с фабрики, и несколько слободских нищих. Жена плакала тихо и немного, Павел — не плакал. Слобожане, встречая на улице гроб, останавливались и, крестясь,
говорили друг другу...
Со всею силой юности и жаром ученика, гордого знаниями, свято верующего в их истину, он
говорил о том, что
было ясно для него, —
говорил не столько для матери, сколько проверяя самого себя.
Ему
было жалко мать, он начинал
говорить снова, но уже о ней, о ее жизни.
Она это знала. Все, что
говорил сын о женской жизни, —
была горькая знакомая правда, и в груди у нее тихо трепетал клубок ощущений, все более согревавший ее незнакомой лаской.
Ей
было сладко видеть, что его голубые глаза, всегда серьезные и строгие, теперь горели так мягко и ласково. На ее губах явилась довольная, тихая улыбка, хотя в морщинах щек еще дрожали слезы. В ней колебалось двойственное чувство гордости сыном, который так хорошо видит горе жизни, но она не могла забыть о его молодости и о том, что он
говорит не так, как все, что он один решил вступить в спор с этой привычной для всех — и для нее — жизнью. Ей хотелось сказать ему: «Милый, что ты можешь сделать?»
— Бог с тобой! Живи как хочешь, не
буду я тебе мешать. Только об одном прошу — не
говори с людьми без страха! Опасаться надо людей — ненавидят все друг друга! Живут жадностью, живут завистью. Все рады зло сделать. Как начнешь ты их обличать да судить — возненавидят они тебя, погубят!
Являлись и еще люди из города, чаще других — высокая стройная барышня с огромными глазами на худом, бледном лице. Ее звали Сашенька. В ее походке и движениях
было что-то мужское, она сердито хмурила густые темные брови, а когда
говорила — тонкие ноздри ее прямого носа вздрагивали.
Когда мать услыхала это слово, она в молчаливом испуге уставилась в лицо барышни. Она слышала, что социалисты убили царя. Это
было во дни ее молодости; тогда
говорили, что помещики, желая отомстить царю за то, что он освободил крестьян, дали зарок не стричь себе волос до поры, пока они не убьют его, за это их и назвали социалистами. И теперь она не могла понять — почему же социалист сын ее и товарищи его?
Но листки волновали людей, и, если их не
было неделю, люди уже
говорили друг другу...
Они явились почти через месяц после тревожной ночи. У Павла сидел Николай Весовщиков, и, втроем с Андреем, они
говорили о своей газете.
Было поздно, около полуночи. Мать уже легла и, засыпая, сквозь дрему слышала озабоченные, тихие голоса. Вот Андрей, осторожно шагая, прошел через кухню, тихо притворил за собой дверь. В сенях загремело железное ведро. И вдруг дверь широко распахнулась — хохол шагнул в кухню, громко шепнув...
— Значит, — все я читал! Так.
Есть в них непонятное,
есть лишнее, — ну, когда человек много
говорит, ему слов с десяток и зря сказать приходится…
— Обнаружили решение ваше. Дескать, ты, ваше благородие, делай свое дело, а мы
будем делать — свое. Хохол тоже хороший парень. Иной раз слушаю я, как он на фабрике
говорит, и думаю — этого не сомнешь, его только смерть одолеет. Жилистый человек! Ты мне, Павел, веришь?
Мать жадно слушала его крепкую речь;
было приятно видеть, что к сыну пришел пожилой человек и
говорит с ним, точно исповедуется. Но ей казалось, что Павел ведет себя слишком сухо с гостем, и, чтобы смягчить его отношение, она спросила Рыбина...
— Она верно идет! —
говорил он. — Вот она привела вас ко мне с открытой душой. Нас, которые всю жизнь работают, она соединяет понемногу;
будет время — соединит всех! Несправедливо, тяжело построена она для нас, но сама же и открывает нам глаза на свой горький смысл, сама указывает человеку, как ускорить ее ход.
Тут вмешалась мать. Когда сын
говорил о боге и обо всем, что она связывала с своей верой в него, что
было дорого и свято для нее, она всегда искала встретить его глаза; ей хотелось молча попросить сына, чтобы он не царапал ей сердце острыми и резкими словами неверия. Но за неверием его ей чувствовалась вера, и это успокаивало ее.
Он
говорил тихо, но каждое слово его речи падало на голову матери тяжелым, оглушающим ударом. И его лицо, в черной раме бороды, большое, траурное, пугало ее. Темный блеск глаз
был невыносим, он будил ноющий страх в сердце.
— Христос
был не тверд духом. Пронеси,
говорит, мимо меня чашу. Кесаря признавал. Бог не может признавать власти человеческой над людьми, он — вся власть! Он душу свою не делит: это — божеское, это — человеческое… А он — торговлю признавал, брак признавал. И смоковницу проклял неправильно, — разве по своей воле не родила она? Душа тоже не по своей воле добром неплодна, — сам ли я посеял злобу в ней? Вот!
В комнате непрерывно звучали два голоса, обнимаясь и борясь друг с другом в возбужденной игре. Шагал Павел, скрипел пол под его ногами. Когда он
говорил, все звуки тонули в его речи, а когда спокойно и медленно лился тяжелый голос Рыбина, —
был слышен стук маятника и тихий треск мороза, щупавшего стены дома острыми когтями.
Мать заснула и не слышала, когда ушел Рыбин. Но он стал приходить часто, и если у Павла
был кто-либо из товарищей, Рыбин садился в угол и молчал, лишь изредка
говоря...
— Надо
говорить о том, что
есть, а что
будет — нам неизвестно, — вот! Когда народ освободится, он сам увидит, как лучше. Довольно много ему в голову вколачивали, чего он не желал совсем, —
будет! Пусть сам сообразит. Может, он захочет все отвергнуть, — всю жизнь и все науки, может, он увидит, что все противу него направлено, — как, примерно, бог церковный. Вы только передайте ему все книги в руки, а уж он сам ответит, — вот!
Но если Павел
был один, они тотчас же вступали в бесконечный, но всегда спокойный спор, и мать, тревожно слушая их речи, следила за ними, стараясь понять — что
говорят они?
Серый маленький дом Власовых все более и более притягивал внимание слободки. В этом внимании
было много подозрительной осторожности и бессознательной вражды, но зарождалось и доверчивое любопытство. Иногда приходил какой-то человек и, осторожно оглядываясь,
говорил Павлу...
— Собрались мы, которые постарше, — степенно
говорил Сизов, —
поговорили об этом, и вот, послали нас товарищи к тебе спросить, — как ты у нас человек знающий, —
есть такой закон, чтобы директору нашей копейкой с комарами воевать?
— Позвольте! —
говорил он, отстраняя рабочих с своей дороги коротким жестом руки, но не дотрагиваясь до них. Глаза у него
были прищурены, и взглядом опытного владыки людей он испытующе щупал лица рабочих. Перед ним снимали шапки, кланялись ему, — он шел, не отвечая на поклоны, и сеял в толпе тишину, смущение, конфузливые улыбки и негромкие восклицания, в которых уже слышалось раскаяние детей, сознающих, что они нашалили.
Она понимала — его посадят в тюрьму за то, что он
говорил сегодня рабочим. Но с тем, что он
говорил, соглашались все, и все должны вступиться за него, значит — долго держать его не
будут…
— Можно! Помнишь, ты меня, бывало, от мужа моего прятала? Ну, теперь я тебя от нужды спрячу… Тебе все должны помочь, потому — твой сын за общественное дело пропадает. Хороший парень он у тебя, это все
говорят, как одна душа, и все его жалеют. Я скажу — от арестов этих добра начальству не
будет, — ты погляди, что на фабрике делается? Нехорошо
говорят, милая! Они там, начальники, думают — укусили человека за пятку, далеко не уйдет! Ан выходит так, что десяток ударили — сотни рассердились!
На фабрике
было неспокойно, рабочие собирались кучками, о чем-то вполголоса
говорили между собой, всюду шныряли озабоченные мастера, порою раздавались ругательства, раздраженный смех.
— Хорошая! — кивнул головой Егор. — Вижу я — вам ее жалко. Напрасно! У вас не хватит сердца, если вы начнете жалеть всех нас, крамольников. Всем живется не очень легко,
говоря правду. Вот недавно воротился из ссылки мой товарищ. Когда он ехал через Нижний — жена и ребенок ждали его в Смоленске, а когда он явился в Смоленск — они уже
были в московской тюрьме. Теперь очередь жены ехать в Сибирь. У меня тоже
была жена, превосходный человек, пять лет такой жизни свели ее в могилу…
Он залпом
выпил стакан чаю и продолжал рассказывать. Перечислял годы и месяцы тюремного заключения, ссылки, сообщал о разных несчастиях, об избиениях в тюрьмах, о голоде в Сибири. Мать смотрела на него, слушала и удивлялась, как просто и спокойно он
говорил об этой жизни, полной страданий, преследований, издевательств над людьми…
— Ну, что ж? Слава богу — хоть на это гожусь! — сказала она вздыхая. — Кому я нужна? Никому. А пытать не
будут,
говорят…
— Зер гут! как
говорит хороший немец, когда
выпьет ведро пива. Вас, мамаша, не изменила литература: вы остались доброй пожилой женщиной, полной и высокого роста. Да благословят бесчисленные боги ваше начинание!..
В сердце ее вспыхнули тоска разочарования и — радость видеть Андрея. Вспыхнули, смешались в одно большое, жгучее чувство; оно обняло ее горячей волной, обняло, подняло, и она ткнулась лицом в грудь Андрея. Он крепко сжал ее, руки его дрожали, мать молча, тихо плакала, он гладил ее волосы и
говорил, точно
пел...
Был тут Егор Иванович — мы с ним из одного села,
говорит он и то и се, а я — дома помню, людей помню, а как люди жили, что
говорили, что у кого случилось — забыла!
— Вот — о господах
говорил он, —
есть тут что-то! — осторожно заметила мать. — Не обманули бы!
Мать старалась не двигаться, чтобы не помешать ему, не прерывать его речи. Она слушала его всегда с бо́льшим вниманием, чем других, — он
говорил проще всех, и его слова сильнее трогали сердце. Павел никогда не
говорил о том, что видит впереди. А этот, казалось ей, всегда
был там частью своего сердца, в его речах звучала сказка о будущем празднике для всех на земле. Эта сказка освещала для матери смысл жизни и работы ее сына и всех товарищей его.
Он не нравился матери, в его угловатой стриженой голове, в маленьких глазах
было что-то всегда пугавшее ее, но теперь она обрадовалась и, ласковая, улыбаясь, оживленно
говорила...
— Вы, господин, — с ласковым ехидством
говорил хохол, — сыто
поели, да плохо жевали, у вас в горле кусок стоит. Прополощите горлышко!
— Так и должно
быть! —
говорил хохол. — Потому что растет новое сердце, ненько моя милая, — новое сердце в жизни растет. Идет человек, освещает жизнь огнем разума и кричит, зовет: «Эй, вы! Люди всех стран, соединяйтесь в одну семью!» И по зову его все сердца здоровыми своими кусками слагаются в огромное сердце, сильное, звучное, как серебряный колокол…
— Я ударил его по щеке и пошел. Слышу — сзади Драгунов тихо так
говорит: «Попался?» Он стоял за углом, должно
быть… Помолчав, хохол сказал...
— И ты по этим делам пошла, Ниловна? — усмехаясь, спросил Рыбин. — Так. Охотников до книжек у нас много там. Учитель приохочивает, —
говорят, парень хороший, хотя из духовного звания. Учителька тоже
есть, верстах в семи. Ну, они запрещенной книгой не действуют, народ казенный, — боятся. А мне требуется запрещенная, острая книга, я под их руку
буду подкладывать… Коли становой или поп увидят, что книга-то запрещенная, подумают — учителя сеют! А я в сторонке, до времени, останусь.
Мать взглянула на сына. Лицо у него
было грустное. А глаза Рыбина блестели темным блеском, он смотрел на Павла самодовольно и, возбужденно расчесывая пальцами бороду,
говорил...
Мать внесла самовар, искоса глядя на Рыбина. Его слова, тяжелые и сильные, подавляли ее. И
было в нем что-то напоминавшее ей мужа ее, тот — так же оскаливал зубы, двигал руками, засучивая рукава, в том жила такая же нетерпеливая злоба, нетерпеливая, но немая. Этот —
говорил. И
был менее страшен.
— Жаль, не
было тебя! — сказал Павел Андрею, который хмуро смотрел в свой стакан чая, сидя у стола. — Вот посмотрел бы ты на игру сердца, — ты все о сердце
говоришь! Тут Рыбин таких паров нагнал, — опрокинул меня, задавил!.. Я ему и возражать но мог. Сколько в нем недоверия к людям, и как он их дешево ценит! Верно
говорит мать — страшную силу несет в себе этот человек!..
Он
говорил медленно, и
было видно, что думает о другом.
— Она
говорит мне — чище умывайся! Девицы
будут смотреть! — ответил хохол, выходя в сени мыться.
— О решенном
говорить — только путать! — мягко заметил хохол. — В случае, если нас всех заберут, ненько, к вам Николай Иванович придет, и он вам скажет, как
быть.
Мать тихо смеялась, ей
было приятно, что про нее так
говорят. Павел сказал ей усмехаясь...
— Товарищи!
Говорят, на земле разные народы живут — евреи и немцы, англичане и татары. А я — в это не верю!
Есть только два народа, два племени непримиримых — богатые и бедные! Люди разно одеваются и разно
говорят, а поглядите, как богатые французы, немцы, англичане обращаются с рабочим народом, так и увидите, что все они для рабочего — тоже башибузуки, кость им в горло!