Неточные совпадения
Лицо его, заросшее от
глаз до шеи черной бородой, и волосатые руки внушали всем страх.
Широкое, овальное
лицо, изрезанное морщинами и одутловатое, освещалось темными
глазами, тревожно-грустными, как у большинства женщин в слободке.
Мать, зорко следя за ним, видела, что смуглое
лицо сына становится острее,
глаза смотрят все более серьезно и губы его сжались странно строго.
Глаза сына горели красиво и светло; опираясь грудью на стол, он подвинулся ближе к ней и говорил прямо в
лицо, мокрое от слез, свою первую речь о правде, понятой им.
Порою он останавливался, не находя слов, и тогда видел перед собой огорченное
лицо, на котором тускло блестели затуманенные слезами, добрые
глаза.
А вот теперь перед нею сидит ее сын, и то, что говорят его
глаза,
лицо, слова, — все это задевает за сердце, наполняя его чувством гордости за сына, который верно понял жизнь своей матери, говорит ей о ее страданиях, жалеет ее.
Павел видел улыбку на губах матери, внимание на
лице, любовь в ее
глазах; ему казалось, что он заставил ее понять свою правду, и юная гордость силою слова возвышала его веру в себя. Охваченный возбуждением, он говорил, то усмехаясь, то хмуря брови, порою в его словах звучала ненависть, и когда мать слышала ее звенящие, жесткие слова, она, пугаясь, качала головой и тихо спрашивала сына...
Когда он лег и уснул, мать осторожно встала со своей постели и тихо подошла к нему. Павел лежал кверху грудью, и на белой подушке четко рисовалось его смуглое, упрямое и строгое
лицо. Прижав руки к груди, мать, босая и в одной рубашке, стояла у его постели, губы ее беззвучно двигались, а из
глаз медленно и ровно одна за другой текли большие мутные слезы.
— Да я уже и жду! — спокойно сказал длинный человек. Его спокойствие, мягкий голос и простота
лица ободряли мать. Человек смотрел на нее открыто, доброжелательно, в глубине его прозрачных
глаз играла веселая искра, а во всей фигуре, угловатой, сутулой, с длинными ногами, было что-то забавное и располагающее к нему. Одет он был в синюю рубашку и черные шаровары, сунутые в сапоги. Ей захотелось спросить его — кто он, откуда, давно ли знает ее сына, но вдруг он весь покачнулся и сам спросил ее...
Взмахивая головою и понизив голос, говорила что-то от себя, не глядя в книгу, ласково скользя
глазами по
лицам слушателей.
Не мигая узкими
глазами, он упорно смотрел на свое
лицо, отраженное в блестящей меди самовара, и, казалось, не дышал.
Один из парней, пришедших с Павлом, был рыжий, кудрявый, с веселыми зелеными
глазами, ему, должно быть, хотелось что-то сказать, и он нетерпеливо двигался; другой, светловолосый, коротко остриженный, гладил себя ладонью по голове и смотрел в пол,
лица его не было видно.
У нее побледнело
лицо и синие
глаза ярко вспыхнули. Положив руки на плечи матери, она глубоким голосом сказала тихо и внушительно...
Лицо у него было желтоватое, вокруг
глаз тонкие, лучистые морщинки, голос тихий, а руки всегда теплые.
Являлись и еще люди из города, чаще других — высокая стройная барышня с огромными
глазами на худом, бледном
лице. Ее звали Сашенька. В ее походке и движениях было что-то мужское, она сердито хмурила густые темные брови, а когда говорила — тонкие ноздри ее прямого носа вздрагивали.
Резкие слова и суровый напев ее не нравились матери, но за словами и напевом было нечто большее, оно заглушало звук и слово своею силой и будило в сердце предчувствие чего-то необъятного для мысли. Это нечто она видела на
лицах, в
глазах молодежи, она чувствовала в их грудях и, поддаваясь силе песни, не умещавшейся в словах и звуках, всегда слушала ее с особенным вниманием, с тревогой более глубокой, чем все другие песни.
У постели матери появился слободской полицейский Федякин и, приложив одну руку к фуражке, а другою указывая в
лицо матери, сказал, сделав страшные
глаза...
Рябое
лицо Николая покрылось красными пятнами, его маленькие серые
глаза не отрываясь смотрели на офицера.
Офицер прищурил
глаза и воткнул их на секунду в рябое неподвижное
лицо. Пальцы его еще быстрее стали перебрасывать страницы книг. Порою он так широко открывал свои большие серые
глаза, как будто ему было невыносимо больно и он готов крикнуть громким криком бессильной злобы на эту боль.
Наступило молчание, все остановились на секунду. Шрам на
лице матери побелел, и правая бровь всползла кверху. У Рыбина странно задрожала его черная борода; опустив
глаза, он стал медленно расчесывать ее пальцами.
Мать смотрела, как подписывают протокол, ее возбуждение погасло, сердце упало, на
глаза навернулись слезы обиды, бессилия. Этими слезами она плакала двадцать лет своего замужества, но последние годы почти забыла их разъедающий вкус; офицер посмотрел на нее и, брезгливо сморщив
лицо, заметил...
Павел молча рассматривал его смуглое широкое
лицо в густой черной бороде и темные
глаза. В спокойном взгляде светилось что-то значительное.
Он говорил тихо, но каждое слово его речи падало на голову матери тяжелым, оглушающим ударом. И его
лицо, в черной раме бороды, большое, траурное, пугало ее. Темный блеск
глаз был невыносим, он будил ноющий страх в сердце.
На темных
лицах сверкали
глаза, блестели зубы.
— Никто! — отозвался, точно эхо, чей-то голос. Павел, овладевая собой, стал говорить проще, спокойнее, толпа медленно подвигалась к нему, складываясь в темное, тысячеглавое тело. Она смотрела в его
лицо сотнями внимательных
глаз, всасывала его слова.
Закопченные
лица хмурились недоверчиво, угрюмо; десятки
глаз смотрели в
лицо Павла серьезно, вдумчиво.
— Позвольте! — говорил он, отстраняя рабочих с своей дороги коротким жестом руки, но не дотрагиваясь до них.
Глаза у него были прищурены, и взглядом опытного владыки людей он испытующе щупал
лица рабочих. Перед ним снимали шапки, кланялись ему, — он шел, не отвечая на поклоны, и сеял в толпе тишину, смущение, конфузливые улыбки и негромкие восклицания, в которых уже слышалось раскаяние детей, сознающих, что они нашалили.
Вот он прошел мимо матери, скользнув по ее
лицу строгими
глазами, остановился перед грудой железа. Кто-то сверху протянул ему руку — он не взял ее, свободно, сильным движением тела влез наверх, встал впереди Павла и Сизова и спросил...
Павел молчал. Перед ним колыхалось огромное, черное
лицо толпы и требовательно смотрело ему в
глаза. Сердце стучало тревожно. Власову казалось, что его слова исчезли бесследно в людях, точно редкие капли дождя, упавшие на землю, истощенную долгой засухой.
Мать, сидя в углу, молчала, не отрывая
глаз от
лица сына.
Когда его увели, она села на лавку и, закрыв
глаза, тихо завыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связанная тоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув голову, выла долго и однотонно, выливая в этих звуках боль раненого сердца. А перед нею неподвижным пятном стояло желтое
лицо с редкими усами, и прищуренные
глаза смотрели с удовольствием. В груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба на людей, которые отнимают у матери сына за то, что сын ищет правду.
Было холодно, в стекла стучал дождь, казалось, что в ночи, вокруг дома ходят, подстерегая, серые фигуры с широкими красными
лицами без
глаз, с длинными руками. Ходят и чуть слышно звякают шпорами.
От этой злой угрозы на нее повеяло мертвым холодом. Она ничего не сказала в ответ Исаю, только взглянула в его маленькое, усеянное веснушками
лицо и, вздохнув, опустила
глаза в землю.
Через полчаса, согнутая тяжестью своей ноши, спокойная и уверенная, она стояла у ворот фабрики. Двое сторожей, раздражаемые насмешками рабочих, грубо ощупывали всех входящих во двор, переругиваясь с ними. В стороне стоял полицейский и тонконогий человек с красным
лицом, с быстрыми
глазами. Мать, передвигая коромысло с плеча на плечо, исподлобья следила за ним, чувствуя, что это шпион.
— Вы можете! — сказал хохол и, отвернув от нее
лицо, крепко, как всегда, потер руками голову, щеку и
глаза. — Все любят близкое, но — в большом сердце и далекое — близко! Вы много можете. Велико у вас материнское…
— Вот как? — задумчиво и тихо сказала мать, и
глаза ее грустно остановились на
лице хохла. — Да. Вот как? Отказываются люди от себя…
Ей было неловко и обидно. Показалось, что
глаза Андрея смеются над нею скрытым смехом, и она избегала их взглядов. Но голос его звучал мягко и спокойно,
лицо было серьезно.
Темными, глубокими
глазами он смотрел на нее, спрашивая и ожидая. Его крепкое тело нагнулось вперед, руки упирались в сиденье стула, смуглое
лицо казалось бледным в черной раме бороды.
Рядом с Власовой сидела маленькая старушка,
лицо у нее было сморщенное, а
глаза молодые. Повертывая тонкую шею, она вслушивалась в разговор и смотрела на всех странно задорно.
И громко зевнул. Павел спрашивал ее о здоровье, о доме… Она ждала каких-то других вопросов, искала их в
глазах сына и не находила. Он, как всегда, был спокоен, только
лицо побледнело да
глаза как будто стали больше.
— Павел сидит, — терпит! Выпустили одного меня! — Он поднял
глаза в
лицо матери и медленно, сквозь зубы, проговорил: — Я им сказал — будет, пустите меня на волю!.. А то я убью кого-нибудь, и себя тоже. Выпустили.
Он помолчал, прищурив
глаза. Вынул из кармана коробку папирос, не торопясь закурил и, глядя на серый клуб дыма, таявший перед его
лицом, усмехнулся усмешкой угрюмой собаки.
Он взглянул на нее, закрыл
глаза, и его рябое
лицо стало слепым.
Он уставился острыми
глазами в
лицо Андрея и ждал, оскалив зубы. Его пестрое
лицо было неподвижно, а по толстым губам пробегала дрожь, точно он ожег их чем-то горячим.
Одни насмешливые и серьезные, другие веселые, сверкающие силой юности, третьи задумчиво тихие — все они имели в
глазах матери что-то одинаково настойчивое, уверенное, и хотя у каждого было свое
лицо — для нее все
лица сливались в одно: худое, спокойно решительное, ясное
лицо с глубоким взглядом темных
глаз, ласковым и строгим, точно взгляд Христа на пути в Эммаус.
— Вы бы перестали балакать, господин! — сказал он, угрюмо остановив на
лице Павла свои выпуклые
глаза. Он был похож на ящерицу в щели камня.
Билась в груди ее большая, горячая мысль, окрыляла сердце вдохновенным чувством тоскливой, страдальческой радости, но мать не находила слов и в муке своей немоты, взмахивая рукой, смотрела в
лицо сына
глазами, горевшими яркой и острой болью…
Мать взглянула в
лицо ему — один
глаз Исая тускло смотрел в шапку, лежавшую между устало раскинутых ног, рот был изумленно полуоткрыт, его рыжая бородка торчала вбок. Худое тело с острой головой и костлявым
лицом в веснушках стало еще меньше, сжатое смертью. Мать перекрестилась, вздохнув. Живой, он был противен ей, теперь будил тихую жалость.
— О Николае ничего не говорят? — тихо осведомилась мать. Строгие
глаза сына остановились на ее
лице, и он внятно сказал...
Его
лицо вздрогнуло, из
глаз текли слезы одна за другой, крупные и тяжелые.