Неточные совпадения
— Ничего,
не робей! Коли
не сорвёшься, так вылезешь! Только солдатства избегай,
там человеку — крышка!
Погасла милая душа его, и сразу стало для меня темно и холодно. Когда его хоронили, хворый я лежал и
не мог проводить на погост дорогого человека, а встал на ноги — первым делом пошёл на могилу к нему, сел
там — и даже плакать
не мог в тоске. Звенит в памяти голос его, оживают речи, а человека, который бы ласковую руку на голову мне положил, больше нет на земле. Всё стало чужое, далёкое… Закрыл глаза, сижу. Вдруг — поднимает меня кто-то: взял за руку и поднимает. Гляжу — Титов.
Часто стала она говорить мне подобные речи, и смутился я от жалости к ней, страха за неё. С тестем у меня что-то вроде мира вышло, он сейчас же воспользовался этим по-своему: тут, Матвей, подпиши,
там —
не пиши. Предлоги важные — солдатство на носу, второй ребёнок близко.
Иду — как пьяный, тоска мне, куда идти —
не знаю. К себе, на постоялый, —
не хочется: шум
там и пьянство. Пришёл куда-то на окраину города, стоят домики маленькие, жёлтыми окнами в поле глядят; ветер снегом поигрывает, заметает их, посвистывает. Пить мне хочется, напиться бы пьяному, только — без людей. Чужой я всем и перед всеми виноват.
— Люди для тебя кончились, — говорит, — они
там в миру грех плодят, а ты от мира отошёл. А если телом откачнулся его — должен и мыслью уйти, забыть о нём. Станешь о людях думать,
не минуя вспомнишь женщину, ею же мир повергнут во тьму греха и навеки связан!
Однажды пошёл я в кладовую за дрожжами — тут же в подвале против пекарни тёмная кладовая была — вижу, дверь
не заперта, и фонарь
там горит. Открыл дверь, а Миха ползает на животе по полу и рычит...
— Видеть Кавказ, — внушает Серафим, — значит видеть истинное лицо земли, на коем —
не противореча — сливаются в одну улыбку и снежная чистота души ребёнка и гордая усмешка мудрости дьявольской. Кавказ — проба сил человека: слабый дух подавляется
там и трепещет в страхе пред силами земли, сильный же, насыщаясь ещё большей крепостью, становится высок и остр, подобно горе, возносящей алмазную вершину свою во глубину небесных пустынь, а вершина эта — престол молний.
— Провожу его, отдохну
там с неделю, да опять на Кавказ! И тебе, Матвей, с нами бы шагать — в движении скорее найдёшь, что тебе надо. Или потеряешь… и то хорошо! Из земли бога
не выкопать!
А начало его речи осело в памяти моей и тихонько живёт
там поверх всего, ничему
не мешая.
— А что мне в том?
Не виновата я богу!
Не простит —
не надо; простит — сама
не забуду, да! В аду —
не хуже!
Там детей
не будет со мной!
— Да и нет его — бога для бедных — нет! Когда мы за Зелёный Клин, на Амур-реку, собирались — как молебны служили, и просили, и плакали о помощи, — помог он нам? Маялись
там три года, и которые
не погибли от лихорадки, воротились нищие. И батька мой помер, а матери по дороге туда колесом ногу сломало, браты оба в Сибири потерялись…
— Знаю я вас! А вот
не желаешь ли прочитать сто раз «Верую»? Вот — прочитай-ко! И все глупости твои исчезнут, яко дым. А вообще вас бы, еретиков, в Абиссинию надо ссылать, в Африку, ко эфиопам, да!
Там бы вы живо от жары передохли!
Словно сказка, кем-то мудрым и великим рассказанная, застыла
там за рекой; прибегают издалека волны Днепра и радостно плещут, видя её, но
не гаснет в удивлённом пении реки тихий голос человека.
—
Не помним мы никто родства своего. Я вот пошёл истинной веры поискать, а теперь думаю: где человек?
Не вижу человека. Казаки, крестьяне, чиновники, попы, купцы, — а просто человека,
не причастного к обыкновенным делам, —
не нахожу. Каждый кому-нибудь служит, каждому кто-нибудь приказывает. Над начальником ещё начальник, и уходит всё это из глаз в недостижимую высоту. А
там скрыт бог.
Я, дескать, крив — али
там — я-де хром, но вы, люди,
не смейте замечать это за мной!
Не понимаю я этих похвал, и странно мне видеть радость его, а он — от смеха даже идти
не может; остановится, голову вверх закинет и звенит, покрикивает прямо в небо, словно у него
там добрый друг живёт и он делится с ним радостью своей.
— Что задумался? — спрашивает. — Иди-ка на завод да работай
там и с дружками моими толкуй;
не проиграешь, поверь! Народ — ясный, вот я у них учился и, видишь, —
не глуп, а?
Поцеловались мы, и пошёл он. Легко идёт, точно двадцать лет ему и впереди ждут одни радости. Скучно мне стало глядеть вслед этой птице, улетающей от меня неизвестно куда, чтобы снова петь
там свою песнь. В голове у меня — неладно, возятся
там мысли, как хохлы ранним утром на ярмарке: сонно, неуклюже, медленно — и никак
не могут разложиться в порядке. Всё странно спуталось: у моей мысли чужой конец, у чужой — моё начало. И досадно мне и смешно — весь я точно измят внутри.
— И я, браток, ночей
не спал, было время, и всех по рожам бить хотел! Я ещё до солдатчины был духом смущён, а
там оглушили меня — ударил ротный по уху —
не слышу на правое-то. Мне фершал один помог, дай ему…
— Надо! Чего я на одном месте буду торчать?
Не дерево. Вот как научусь слесарить — пойду в Россию, в Москву и — ещё куда
там? — везде пойду!
Шутят — значит, злоба погасла. Где смех,
там человек; скотина
не смеётся.
Познакомился я
там с великолепными людьми; один из них, Яша Владыкин, студент из духовного звания, и теперь мой крепкий друг и на всю жизнь таким будет! В бога
не веруя, церковную музыку любит он до слёз: играет на фисгармонии псалмы и плачет, милейший чудак.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык
там обращаться с другими: я, брат,
не такого рода! со мной
не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире
не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое!
Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это
не жаркое.
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас
там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками, которые так и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально, и почему ж сторожу и
не завесть его? только, знаете, в таком месте неприлично… Я и прежде хотел вам это заметить, но все как-то позабывал.
Хлестаков. Я уж
не помню твоих глупых счетов. Говори, сколько
там?
Хлестаков (голосом вовсе
не решительным и
не громким, очень близким к просьбе).Вниз, в буфет…
Там скажи… чтобы мне дали пообедать.
Хлестаков. Возьмите, возьмите; это порядочная сигарка. Конечно,
не то, что в Петербурге.
Там, батюшка, я куривал сигарочки по двадцати пяти рублей сотенка, просто ручки потом себе поцелуешь, как выкуришь. Вот огонь, закурите. (Подает ему свечу.)