Неточные совпадения
И это верно — нехорош
был поп на своём месте: лицо курносое, чёрное, словно порохом опалено, рот широкий, беззубый, борода трёпаная, волосом — жидок,
со лба — лысина, руки длинные. Голос имел хриплый и задыхался, будто
не по силе ношу нёс. Жаден
был и всегда сердит, потому — многосемейный, а село бедное, зе́мли у крестьян плохие, промыслов нет никаких.
Лодка у него плохая
была, маленькая и валкая, повернулся он в ней резко, зачерпнула она бортом, — и очутились мы оба в воде.
Не первый раз случилось это, и
не испугался я. Вынырнул — вижу, Ларион рядом
со мной плавает, трясёт головой и говорит...
— Ещё в то время, как подкинули тебя, думал я —
не взять ли ребёнка-то себе, да
не успел тогда. Ну, а видно, что господь этого хочет, — вот он снова вручил жизнь твою в руки мне. Значит,
будешь ты жить
со мной!
А Титов всё зорче смотрел на меня маленькими, тусклыми, как пуговицы, глазками. Все они обращались
со мной осторожно, словно я стеклянный
был, а Ольгунька
не раз тихонько спрашивала меня...
Силою любви своей человек создаёт подобного себе, и потому думал я, что девушка понимает душу мою, видит мысли мои и нужна мне, как я сам себе. Мать её стала ещё больше унылой, смотрит на меня
со слезами, молчит и вздыхает, а Титов прячет скверные руки свои и тоже молча ходит вокруг меня; вьётся, как ворон над собакой издыхающей, чтоб в минуту смерти вырвать ей глаза. С месяц времени прошло, а я всё на том же месте стою, будто дошёл до крутого оврага и
не знаю, где перейти. Тяжело
было.
Удивительно просто сказала она эти светлые слова, — так ребёнок
не скажет «мама». Обогател я силой, как в сказке, и стала она мне с того часа неоценимо дорога. Первый раз сказала, что любит, первый раз тогда обнял я её и так поцеловал, что весь перестал
быть, как это случалось
со мной во время горячей молитвы.
Обижаться мне
не время
было, да и
не обидна привычка властей наших ругать людей, они ведь
не так
со зла, как по глупости.
Плакать я готов
был в тот день
со зла… Ну, зачем старик этот? Какая красота в подвиге его? Ничего
не понимаю! Весь день и долго спустя вспомню я про него — как будто и меня дразнит некий бес, насмешливые рожи строя.
В тот последний раз он уж ничего
не говорил
со мной, и только чмокал, посасывая хлеб, — видимо, зубов у него совсем уже
не было.
С той поры началось что-то, непонятное мне: говорит
со мной Антоний барином, сухо, хмурится и к себе
не зовёт. Книги, которые дал мне читать, все отобрал. Одна из книг
была русская история — очень удивляла она меня, но дочитать её
не успел я. Соображаю, чем бы я мог обидеть барина моего, —
не вижу.
— А мною, — отвечает, — обет такой дан:
быть среди последних — последним на три месяца целых! Желаю подвиг богомольческий совершить вполне, — пусть вместе
со всеми и вошь меня
ест! Ещё то ли я делаю! Я вот ран видеть
не могу, тошнит меня, а — сколь ни противно — каждый день ноги странникам мою! Трудна служба господу, велика надежда на милость его!
— Эх, отец! Наблудил ты в душе у меня, словно козёл в огороде, вот и вся
суть твоих речей! Но неужели
со всеми решаешься ты так говорить? Великий это грех, по-моему, и нет в тебе жалости к людям! Ведь утешений, а
не сомнений ищут они, а ты сомнения сеешь!
И вот — углубился я в чтение; целыми днями читал. Трудно мне и досадно: книги
со мной
не спорят, они просто знать меня
не хотят. Одна книга — замучила: говорилось в ней о развитии мира и человеческой жизни, — против библии
было написано. Всё очень просто, понятно и необходимо, но нет мне места в этой простоте, встаёт вокруг меня ряд разных сил, а я среди них — как мышь в западне. Читал я её раза два; читаю и молчу, желая сам найти в ней прореху, через которую мог бы я вылезти на свободу. Но
не нахожу.
У рабов никогда
не было бога, они обоготворяли человеческий закон, извне внушённый им, и вовеки
не будет бога у рабов, ибо он возникает в пламени сладкого сознания духовного родства каждого
со всеми!
Опустился я на землю рядом
со слепым, протянул он мне руку, подержал, опустил и,
не переставая,
поёт...
Было великое возбуждение: толкали тележку, и голова девицы немощно, бессильно качалась, большие глаза её смотрели
со страхом. Десятки очей обливали больную лучами, на расслабленном теле её скрестились сотни сил, вызванных к жизни повелительным желанием видеть больную восставшей с одра, и я тоже смотрел в глубину её взгляда, и невыразимо хотелось мне вместе
со всеми, чтобы встала она, —
не себя ради и
не для неё, но для чего-то иного, пред чем и она и я — только перья птицы в огне пожара.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат,
не такого рода!
со мной
не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире
не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это
не жаркое.
Аммос Федорович. Помилуйте, как можно! и без того это такая честь… Конечно, слабыми моими силами, рвением и усердием к начальству… постараюсь заслужить… (Приподымается
со стула, вытянувшись и руки по швам.)
Не смею более беспокоить своим присутствием.
Не будет ли какого приказанья?
Бобчинский (Добчинскому). Вот это, Петр Иванович, человек-то! Вот оно, что значит человек! В жисть
не был в присутствии такой важной персоны, чуть
не умер
со страху. Как вы думаете, Петр Иванович, кто он такой в рассуждении чина?
И тут настала каторга // Корёжскому крестьянину — // До нитки разорил! // А драл… как сам Шалашников! // Да тот
был прост; накинется //
Со всей воинской силою, // Подумаешь: убьет! // А деньги сунь, отвалится, // Ни дать ни взять раздувшийся // В собачьем ухе клещ. // У немца — хватка мертвая: // Пока
не пустит по миру, //
Не отойдя сосет!
Такая рожь богатая // В тот год у нас родилася, // Мы землю
не ленясь // Удобрили, ухолили, — // Трудненько
было пахарю, // Да весело жнее! // Снопами нагружала я // Телегу
со стропилами // И
пела, молодцы. // (Телега нагружается // Всегда с веселой песнею, // А сани с горькой думою: // Телега хлеб домой везет, // А сани — на базар!) // Вдруг стоны я услышала: // Ползком ползет Савелий-дед, // Бледнешенек как смерть: // «Прости, прости, Матренушка! — // И повалился в ноженьки. — // Мой грех — недоглядел!..»