Неточные совпадения
И это верно — нехорош
был поп на своём месте: лицо курносое, чёрное, словно порохом опалено, рот широкий, беззубый, борода трёпаная, волосом — жидок, со лба — лысина, руки длинные. Голос имел хриплый и задыхался, будто не по силе ношу нёс. Жаден
был и всегда сердит, потому — многосемейный, а село бедное, зе́мли у крестьян плохие, промыслов нет никаких.
Барин наш, Константин Николаевич Лосев, богат
был и много
земель имел; в нашу экономию он редко наезжал: считалась она несчастливой в их семействе, в ней баринову мать кто-то задушил, дед его с коня упал, разбился, и жена сбежала. Дважды видел я барина: человек высокий, полный, в золотых очках, в поддёвке и картузе с красным околышком; говорили, что он важный царю слуга и весьма учёный — книги пишет. Титова однако он два раза матерно изругал и кулак к носу подносил ему.
В Сокольей экономии Титов
был — вся власть и сила. Имение — невелико, хлеба сеяли сколько требовалось для хозяйства, а остальная
земля мужикам в аренду шла; потом
было приказано аренду сокращать и сеять лён, — неподалёку фабрика открылась.
Дома он всегда задумчив, говорит с женой и дочерью мало и только о делах. С мужиками никогда не ругался, но
был высокомерен — это хуже матерщины выходило у него. Никогда ни в чём не уступал он им: как скажет, так и стоит, словно по пояс в
землю ушёл.
— Эх, Матвей, хорош ты
был дитя! А стал книгочей, богоед и, как все
земли нашей воры, строишь божий закон на той беде, что не всем руки даны одной длины.
— Напрасно ты на людей столько внимания обращаешь; каждый живёт сам собой — видишь? Конечно, теперь ты один на
земле, а когда заведёшь семью себе, и никого тебе не нужно,
будешь жить, как все, за своей стеной. А папашу моего не осуждай; все его не любят, вижу я, но чем он хуже других — не знаю! Где любовь видно?
Вспыхнуло сердце у меня, вижу бога врагом себе,
будь камень в руке у меня — метнул бы его в небо. Гляжу, как воровской мой труд дымом и пеплом по
земле идёт, сам весь пылаю вместе с ним и говорю...
Погас пожар, стало тихо и темно, но во тьме ещё сверкают языки огня, — точно ребёнок, устав плакать, тихо всхлипывает. Ночь
была облачная, блестела река, как нож кривой, среди поля потерянный, и хотелось мне поднять тот нож, размахнуться им, чтобы свистнуло над
землёй.
— Сказал, сказал!.. А ты знаешь, как он сказал, ты, дурак? Сказал он: плодитесь, множьтесь и населяйте
землю, предаю вас во власть дьявола, и
будь вы прокляты ныне и присно и во веки веков, — вот что он сказал! А блудники проклятие божие обратили в закон его! Понял, мерзость и ложь?
— А у меня ещё до этой беды мечта
была уйти в монастырь, тут я говорю отцу: «Отпустите меня!» Он и ругался и бил меня, но я твёрдо сказал: «Не
буду торговать, отпустите!»
Будучи напуган Лизой, дал он мне свободу, и — вот, за четыре года в третьей обители живу, а — везде торговля, нет душе моей места!
Землёю и словом божьим торгуют, мёдом и чудесами… Не могу видеть этого!
— Разве, — мол, — бог
есть сеятель несчастий на
земле?
Долго и пристально надо смотреть сквозь решётку, покуда увидишь в глубине темноты нечто темнее её, как бы камень большой или бугор
земли, — это и
есть схимник, недвижим сидит.
Ушёл я тихонько. Как поднялся на
землю и вздохнул чистым воздухом, опьянел от радости, голова закружилась. Сырой весь, как в погребе
был. А он, Мардарий, четвёртый год там сидит!
Далеко они от бога:
пьют, дерутся, воруют и всяко грешат, но ведь им неведомы пути его, и двигаться к правде нет сил, нет времени у них, — каждый привязан к
земле своей и прикован к дому своему крепкой цепью страха перед голодом; что спросить с них?
— И я так же думаю. Мы с тобою живём, где нет отцов и детей по плоти, но только по духу. А с другой стороны, все мы на
земле подкидыши и, значит, братья по несчастью, именуемому — жизнь! Человек
есть случайность на
земле, знаешь ли ты это?
Трудно мне
было понимать речи его, и многое позабыл я, но помню — сначала пугали они меня, как будто раскрывали некую пропасть и толкали в неё с лица
земли всё сущее.
— Опять, Матвей, обыграли меня эти монахи. Что
есть монах? Человек, который хочет спрятать от людей мерзость свою, боясь силы её. Или же человек, удручённый слабостью своей и в страхе бегущий мира, дабы мир не пожрал его. Это
суть лучшие монахи, интереснейшие, все же другие — просто бесприютные люди, прах
земли, мертворождённые дети её.
Дышит ароматами,
поёт вся
земля и всё живое её; солнце растит цветы на полях, поднимаются они к небу, кланяясь солнцу; молодая зелень деревьев шепчет и колышется; птицы щебечут, любовь везде горит — тучна
земля и пьяна силою своей!
А он подпрыгивает, заглядывая в лицо моё побелевшими глазами, бородёнка у него трясётся, левую руку за пазуху спрятал, и всё оглядывается, словно ждёт, что смерть из-за куста схватит за руку его, да и метнёт во ад. Вокруг — жизнь кипит:
земля покрыта изумрудной пеной трав, невидимые жаворонки
поют, и всё растёт к солнцу в разноцветных ярких криках радости.
Вечер
был. Торопливо катит воды свои мутный Днепр, а за ним вся гора расцвела храмами: трепещет на солнце кичливое золото церковных глав, сияют кресты, даже стёкла окон как драгоценные камни горят, — кажется, что
земля разверзла недра и с гордой щедростью показывает солнцу сокровища свои.
Приподнял картуз и пошёл, а я остался, как пришит к
земле. Хочу овладеть словами казака — не умею, а чувствую —
есть в них правда.
«Нате вот, жрите тело моё,
пейте кровь, некуда мне деваться на
земле!»
Лежу у опушки лесной, костер развёл, чай кипячу. Полдень, жара, воздух, смолами древесными напоенный, маслян и густ — дышать тяжело. Даже птицам жарко — забились в глубь леса и
поют там, весело строя жизнь свою. На опушке тихо. Кажется, что скоро растает всё под солнцем и разноцветно потекут по
земле густыми потоками деревья, камни, обомлевшее тело моё.
— Гляди… Это ли не праздник и не рай? Торжественно вздымаются горы к солнцу и восходят леса на вершины гор; малая былинка из-под ног твоих окрылённо возносится к свету жизни, и всё
поёт псалмы радости, а ты, человек, ты — хозяин
земли, чего угрюм сидишь?
— Похож? — кричит. — Это, брат, весьма хорошо, коли похож! Эх, милый, кабы нашего брата, живого человека, да не извела в давнее время православная церковь — не то бы теперь
было в русской
земле!
— Цыц! — кричит, — мышь амбарная! И впрямь, видно,
есть в тебе гнилая эта барская кровь. Подкидыш ты народный! Понимаешь ли — о ком говоришь? Вот вы все так, гордионы, дармоеды и грабители
земли, не знаете, на кого лаете, паршивые псы! Обожрали, ограбили людей, сели на них верхом, да и ругаете: не прытко вас везут!
Всё, что
есть на
земле и в памяти твоей, всё народом создано, а белая эта кость только шлифовала работу его…
— Ну, так знай теперь: таких богатырей не
было, это народ свои подвиги в лицах воплощал, так запоминал он великую работу построения русской
земли!
— Началась, — говорит, — эта дрянная и недостойная разума человеческого жизнь с того дня, как первая человеческая личность оторвалась от чудотворной силы народа, от массы, матери своей, и сжалась со страха перед одиночеством и бессилием своим в ничтожный и злой комок мелких желаний, комок, который наречён
был — «я». Вот это самое «я» и
есть злейший враг человека! На дело самозащиты своей и утверждения своего среди
земли оно бесполезно убило все силы духа, все великие способности к созданию духовных благ.
— Разве они созданы только для работы и пьянства? Каждый из них — вместилище духа живого, и могли бы они ускорить рост мысли, освобождающей нас из плена недоумений наших. А войдут они в то же тёмное и тесное русло, в котором мутно протекают дни жизни их отцов. Прикажут им работать и запретят думать. Многие из них — а может
быть, и все — подчинятся мёртвой силе и послужат ей. Вот источник горя
земли: нет свободы росту духа человеческого!
Нравилось мне, когда он отвечал «не знаю», «не могу сказать», и сильно приближало это меня к нему — видна
была тут его честность. Коли учитель разрешает себе сознаваться в незнании — стало
быть, он знает нечто! Много он знал неизвестного мне и обо всём рассказывал удивительно просто. Говорит, бывало, о том, как создались солнце, звёзды и
земля — и точно сам он видел огненную работу неведомой и мудрой руки!
«Этот — не пропадёт!» — думаю, бывало, поглядывая на него. И душа заноет о сынишке моём: каков он, чем
будет на
земле?
Опустился я на
землю рядом со слепым, протянул он мне руку, подержал, опустил и, не переставая,
поёт...
— Ведь ежели я поверю — тогда шабаш! Я — немилостив, нет! У меня брат в солдатах
был — удавился; сестра у кумысников под Бирском в прислугах жила — ребёнок у неё от них кривоногий: четыре года, а не ходит. Значит — пропала девка из-за баловства. Куда её теперь? Отец — пьяница, а старшой брат всю
землю захватил. Весь я тут…
— Лишь бы
была под ногами
земля, а на ней — всё недалеко! Тесно на
земле, человек, тому, кто своим трудом должен жить; тесно, эх!
— От радости, от предчувствия великих красот, кои
будут сотворены! Ибо — если даже в такой суетной и грязной жизни ничтожными силами единиц уже создана столь велия красота, — что же
будет содеяно на
земле, когда весь духовно освобождённый мир начнёт выражать горение своей великой души в псалмах и в музыке?
Неточные совпадения
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь, шел
было к вам, Антон Антонович, с тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев на
землях и у того и у другого.
Такая рожь богатая // В тот год у нас родилася, // Мы
землю не ленясь // Удобрили, ухолили, — // Трудненько
было пахарю, // Да весело жнее! // Снопами нагружала я // Телегу со стропилами // И
пела, молодцы. // (Телега нагружается // Всегда с веселой песнею, // А сани с горькой думою: // Телега хлеб домой везет, // А сани — на базар!) // Вдруг стоны я услышала: // Ползком ползет Савелий-дед, // Бледнешенек как смерть: // «Прости, прости, Матренушка! — // И повалился в ноженьки. — // Мой грех — недоглядел!..»
Не ветры веют буйные, // Не мать-земля колышется — // Шумит,
поет, ругается, // Качается, валяется, // Дерется и целуется // У праздника народ! // Крестьянам показалося, // Как вышли на пригорочек, // Что все село шатается, // Что даже церковь старую // С высокой колокольнею // Шатнуло раз-другой! — // Тут трезвому, что голому, // Неловко… Наши странники // Прошлись еще по площади // И к вечеру покинули // Бурливое село…
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в
землю сам ушел по грудь // С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что
будет? Богу ведомо! // А про себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? // На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!
И то уж благо: с Домною // Делился им; младенцами // Давно в
земле истлели бы // Ее родные деточки, // Не
будь рука вахлацкая // Щедра, чем Бог послал.