Неточные совпадения
Дядя Пётр, должно
быть, не слышал его слов, он не ответил, вынул из огня раскалённое железо, прищурил глаза и стал ковать, брызгая красными искрами. Потом вдруг остановился, медленно опустил руку с молотом и, усмехаясь,
сказал...
—
Ешь! — кричал лысый и рассказывал дяде Петру. — Это, я тебе
скажу, счастье. Всего неделю как его лошадь задавила, мальчишку-то! Шёл он в трактир за кипятком, вдруг…
— Здесь
будешь спать! —
сказал хозяин.
Сели ужинать. Хозяин
ел не торопясь, громко чавкал, порою устало вздыхал. Когда стали
есть мелко нарубленное жареное мясо, он
сказал Евсею...
— Ты не читай книг, —
сказал однажды хозяин. — Книга — блуд, блудодейственного ума чадо. Она всего касается, смущает, тревожит. Раньше
были хорошие исторические книги, спокойных людей повести о прошлом, а теперь всякая книга хочет раздеть человека, который должен жить скрытно и плотью и духом, дабы защитить себя от диавола любопытства, лишающего веры… Книга не вредна человеку только в старости.
— Ну, теперь иди! — тихо
сказала Раиса, вставая. — Иди, а то он
будет спрашивать, почему ты долго. Не говори ему, что
был у меня, — хорошо?
Сегодня хозяин
был особенно противен Евсею, весь день он наблюдал за ним с тоскливой злостью, и теперь, когда старик отошёл с рыжим в угол лавки, показывая там книги, мальчик вдруг шёпотом
сказал сутулому покупателю...
Евсей молча кивнул головой, соглашаясь со словами Раисы. Она вздохнула, посмотрела из окна на улицу, и, когда снова обернулась к Евсею, лицо её удивило его — оно
было красное, глаза стали меньше, темнее. Женщина
сказала ленивым и глухим голосом...
— Если бы ты
был… умнее, что ли, бойчее, я бы тебе, может
быть, что-нибудь
сказала. Да ты такой, что и
сказать тебе нечего. А твоего хозяина — удавить надо… Вот, передай ему, что я говорю… ты ведь всё ему передаёшь…
— Доримедонт — тоже сыщик… — слышал он баюкающий голос. — Ты
будь осторожнее… Если он выспросит тебя, — я
скажу, что ты всё знал и помогал мне во всём, — тогда и тебя в тюрьму посадят.
— Встань! Ну,
скажи — как ты теперь
будешь жить?
— Мы
будем для тебя — лучше родных! —
сказал Доримедонт, уходя, и оставил за собой тяжёлый запах пива, пота и жира.
Вечерами, когда он сидел в большой комнате почти один и вспоминал впечатления дня, — всё ему казалось лишним, ненастоящим, всё
было непонятно. Казалось — все знают, что надо жить тихо, беззлобно, но никто почему-то не хочет
сказать людям секрет иной жизни, все не доверяют друг другу, лгут и вызывают на ложь.
Было ясно общее раздражение на жизнь, все жаловались на тяжесть её, каждый смотрел на другого, как на опасного врага своего, и у каждого недовольство жизнью боролось с недоверием к людям.
— Эх, — задумчиво
сказала она, — если б можно
было прожить век с чистой совестью…
— Лежи, лежи! —
сказал Доримедонт и сел в ногах Евсея. —
Будь ты годом старше, — необычно ласково, шёпотом начал он, — я бы устроил тебя в охране по политическим делам. Это очень хорошая служба! Жалование — небольшое, но за успехи — награда… А ведь Раиса — красивая баба?
— Я туда не пойду! —
сказал Евсей. — С Капитоном Ивановичем
буду жить…
— Я из этого города уезжаю, — прощай!.. Я
скажу про тебя своему начальнику, и когда ему понадобится новый человек — тебя вспомнят,
будь покоен!
— Хорошо, когда воздух чистый! —
сказал он. — Спать ты
будешь на диване. Как твоё имя — Алексей?
— Кто
скажет правду ему? У него детей не захлестывало петлёй безумия… На чём строится проповедь их? На всеобщей бедности и озлобленности против неё. И мы должны
сказать ему прямо: «Ты отец народа, и ты — богат, отдай же народу твоему богатства, накопленные тобою, — этим ты подсечёшь корень зла, и всё
будет спасено твоею рукою…»
— Завари чай, Евсей! —
сказал сыщик, когда слуга ушёл. — Наливай,
пей… Сколько жалованья ты получал в полицейском правлении?
— Да! — тихо
сказал Евсей и в ту же секунду сообразил: «Не надо
было сознаваться…»
— Надо
сказать, чтобы не медля делали обыск! — проговорил Саша и скверно выругался, грозя кому-то кулаком. — Мне нужно типографию. Достаньте шрифт, ребята, я сам устрою типографию, — найду ослов, дам им всё, что надо, потом мы их сцапаем, и — у нас
будут деньги…
Шпион пошевелился, но не
сказал ни слова. Глаза у него
были полузакрыты, он дышал через нос, и тонкие волосы его усов вздрагивали.
— Идёмте! —
сказал Маклаков. — Они, должно
быть, поедут вместе. Нам надо
быть поосторожнее, приезжий-то бывалый человек…
Через минуту он соскочил с пролётки, сунул извозчику деньги,
сказал Евсею: «Подождите!» — и скрылся в сырой тьме.
Был слышен его голос...
Евсей смутился, — сыщик смотрел, брезгливо скривив губы, в голосе его
была слышна насмешка. Не дождавшись ответа, он встал, кинул на стол серебряную монету,
сказал кому-то: «Запишите!», надел шапку и, ни слова не говоря Климкову, пошёл к двери. Евсей, ступая на носки, двинулся за ним, а шапку надеть не посмел.
— Завтра к девяти
будьте на месте, в двенадцать вас сменят! —
сказал ему Маклаков уже на улице, сунул руки и карманы пальто и исчез.
— Убивать — это жирно
будет, но иной раз в ухо свистнуть барина очень хочется! —
сказал сыщик Чашин, знаменитый биллиардный игрок, кудрявый, тонкий, остроносый.
—
Есть среди них, которые, кроме революции, ничего не умеют делать, это самые опасные! —
сказал Мельников.
Вообще же о войне говорили неохотно, как бы стесняясь друг друга, точно каждый боялся
сказать какое-то опасное слово. В дни поражений все
пили водку больше обычного, а напиваясь пьяными, ссорились из-за пустяков. Если во время беседы присутствовал Саша, он вскипал и ругался...
По рассказам Мельникова Евсею
было известно, что брат кухарки, Матвей Зимин, служит на мебельной фабрике и читает запрещённые книжки. И вдруг Евсею захотелось
сказать, что полиции известна неблагонадёжность Зимина.
Евсей улыбался. Он всё ещё чувствовал себя пустым и лёгким, это
было приятно. Он плохо помнил, как ушёл, но не забыл, что все молчали и никто не
сказал ему — прощай…
«Вот я иду и могу
петь… Услышит городовой — ты чего орёшь? Сейчас я ему покажу мой билет… Извините,
скажет. А запоёт столяр — его отправят в участок. Не нарушай тишины…»
— Погодя немного, ты осторожно
скажешь им, что поступил конторщиком в типографию, — слышишь? Они спросят — не можешь ли ты достать шрифта?
Скажи — могу, но умей
сказать это просто, так, чтобы люди видели, что для тебя всё равно: достать — не достать… Зачем — не спрашивай! Веди себя дурачком, каков ты
есть. Если ты это дело провалишь — тебе
будет скверно… После каждого свидания — докладывай мне, что слышал…
— Нас стесняться не надо, мы люди простые! —
сказала Ольга. Она
была выше Евсея на голову, светлые волосы, зачёсанные кверху, ещё увеличивали её рост. На бледном, овальном лице спокойно улыбались серовато-голубые глаза.
«Если я
буду ходить к ним, — не сумею не выдать их. Передать их другому — ещё хуже. Надо
сказать им. Теперь они становятся сильнее, с ними мне лучше
будет…»
— Я могу дать шрифт, —
сказал Евсей, вздохнув. Задача
была кончена. Он сидел, наклонив голову, сжимая между колен крепко стиснутые руки, и прислушивался к словам девушки.
— Ну, ерунда, брат! — сухо
сказал Филипп Филиппович. — Стыдно
быть трусом. Что такое? Первое удачное дело — и бежать? Я сам знаю, когда нужно перевести… Ступай!
— Не знаю, —
сказал полицейский, вздохнул и завистливо добавил: — Едва ли
будут, берегут вас…
— Так, —
сказал Евсей. — Пьян
был я…
— Может
быть, —
сказал Маклаков. — Но знаете ли вы, чего хотите?
— Не
буду, —
сказал Маклаков, подумав. — Ну, вот что — прощай! Прими мой совет — я его даю, жалея тебя, — вылезай скорее из этой службы, — это не для тебя, ты сам понимаешь. Теперь можно уйти — видишь, какие дни теперь! Мёртвые воскресают, люди верят друг другу, они могут простить в такие дни многое. Всё могут простить, я думаю. А главное, сторонись Сашки — это больной, безумный, он уже раз заставил тебя брата выдать, — его надо бы убить, как паршивую собаку! Ну, прощай!
— Саша кричит — бейте их! Вяхирев револьверы показывает, —
буду, говорит, стрелять прямо в глаза, Красавин подбирает шайку каких-то людей и тоже всё говорит о ножах, чтобы резать и прочее. Чашин собирается какого-то студента убить за то, что студент у него любовницу увёл. Явился ещё какой-то новый, кривой, и всё улыбается, а зубы у него впереди выбиты — очень страшное лицо. Совершенно дико всё это… Он понизил голос до шёпота и таинственно
сказал...
— Он должен
быть в тюрьме! —
сказал Евсей недовольно.
— Вот и я говорю: не надо
было позволять этого! —
Сказал Пантелеев, и очки задвигались на его широком носу. — Какое у нас положение теперь? Нисколько не думает начальство о людях…
Было уже темно. Перед воротами полицейской части одиноко горел фонарь. Евсей поравнялся с ним, и вдруг чей-то голос негромко
сказал...
— Ну, этот дурак первый
будет резать, я его знаю! — Саша засмеялся тонким воющим смехом. — У меня на него
есть слово: бей за народ! А кто
сказал, что Маклаков бросил службу?
— Я
буду стрелять, прочь! — громко
сказал он, подвигаясь к Зарубину. Сыщик попятился назад, но его толкнули в спину, он упал на колени, опираясь одной рукою в пол, вытянул другую. Испуганно хлопнул выстрел, другой, зазвенели стёкла, на секунду все крики точно застыли, а потом твёрдый голос презрительно
сказал...
— Теперь всем это надо! — просто
сказал Мельников опустил револьвер в карман пальто Евсея. — Вот, —
был Яшка и нет Яшки…
— Пойдём, всё равно! —
сказал Мельников и, взяв его за руку, повёл за собой, говоря: — Мне одному скучно
будет. И боязлив я стал… Не того боюсь, что убьют, коли узнают сыщика, а так, просто — жутко.