Неточные совпадения
Беседы дяди Петра напоминали Евсею материны сказки; кузнец тоже, должно
быть, видел в огне горна и чертей, и бога, и всю страшную человеческую жизнь, оттого он и плакал постоянно. Евсей слушал его речи, легко запоминал их, они одевали его сердце в жуткий трепет ожидания, и в нём всё более крепла надежда, что однажды он увидит что-то не похожее на жизнь в
селе, на пьяных мужиков, злых баб, крикливых ребятишек, нечто ласковое и серьёзное, точно церковная служба.
У соседей кузнеца
была слепая девочка Таня. Евсей подружился с нею, водил её гулять по
селу, бережно помогал ей спускаться в овраг и тихим голосом рассказывал о чём-то, пугливо расширяя свои водянистые глаза. Эта дружба
была замечена в
селе и всем понравилась, но однажды мать слепой пришла к дяде Петру с жалобой, заявила, что Евсей напугал Таню своими разговорами, теперь девочка не может оставаться одна, плачет, спать стала плохо, во сне мечется, вскакивает и кричит.
День отъезда из
села стёрся в памяти мальчика, он помнил только, что когда выехали в поле —
было темно и странно тесно, телегу сильно встряхивало, по бокам вставали чёрные, неподвижные деревья. Но чем дальше ехали, земля становилась обширнее и светлее. Дядя всю дорогу угрюмился, на вопросы отвечал неохотно, кратко и невнятно.
Человек назвал хозяев и дядю Петра людями и этим как бы отделил себя от них.
Сел он не близко к столу, потом ещё отодвинулся в сторону от кузнеца и оглянулся вокруг, медленно двигая тонкой, сухой шеей. На голове у него, немного выше лба, над правым глазом,
была большая шишка, маленькое острое ухо плотно прильнуло к черепу, точно желая спрятаться в короткой бахроме седых волос. Он
был серый, какой-то пыльный. Евсей незаметно старался рассмотреть под очками глаза, но не мог, и это тревожило его.
— Бери стул, крестьянин,
садись,
выпей чаю. Мальчик, дай стакан, — вон там, на полке…
Сели ужинать. Хозяин
ел не торопясь, громко чавкал, порою устало вздыхал. Когда стали
есть мелко нарубленное жареное мясо, он сказал Евсею...
Быстро сбегая с лестницы, Евсей
садился где-нибудь в тени и оттуда наблюдал за Анатолием. Двор
был маленький, со всех сторон его ограждали высокие стены домов, у стен лежал грудами разнообразный хлам, на нём сидели, отдыхая, мастеровые, мастерицы, а на средине его Анатолий давал представление.
Дверь в комнату хозяина
была не притворена, голоса звучали ясно. Мелкий дождь тихо
пел за окном слезливую песню. По крыше ползал ветер; как большая, бесприютная птица, утомлённая непогодой, он вздыхал, мягко касаясь мокрыми крыльями стёкол окна. Мальчик
сел на постели, обнял колени руками и, вздрагивая, слушал...
Евсей вышел,
сел на сундук, дверь он притворил неплотно, — хотелось слышать, что
будет говорить хозяин.
— Лежи, лежи! — сказал Доримедонт и
сел в ногах Евсея. —
Будь ты годом старше, — необычно ласково, шёпотом начал он, — я бы устроил тебя в охране по политическим делам. Это очень хорошая служба! Жалование — небольшое, но за успехи — награда… А ведь Раиса — красивая баба?
— Ага, пришёл! — отозвался Дудка. Стоя у окна, они тихо заговорили. Евсей понял, что говорят о нём, но не мог ничего разобрать.
Сели за стол, Дудка стал наливать чай, Евсей исподволь и незаметно рассматривал гостя — лицо у него
было тоже бритое, синее, с огромным ртом и тонкими губами. Тёмные глаза завалились в ямы под высоким гладким лбом, голова, до макушки лысая,
была угловата и велика. Он всё время тихонько барабанил по столу длинными пальцами.
—
Будут тебя спрашивать, кто ты, отвечай — мой двоюродный брат, приехал из Царского
Села искать себе места, — смотри, не проврись!
— Раздевайся,
садись. Жить
будешь в соседней комнате, — говорил сыщик, поспешно раздвигая карточный стол. Вынул из кармана записную книжку, игру карт и, сдавая их на четыре руки, продолжал, не глядя на Климкова...
Он вздохнул, оделся, умылся, безучастно оглядел своё жилище,
сел у окна и стал смотреть на улицу. Тротуары, мостовая, дома — всё
было грязно. Не торопясь шагали лошади, качая головами, на козлах сидели мокрые извозчики и тоже качались, точно развинченные. Как всегда, спешно шли куда-то люди; казалось, что сегодня они, обрызганные грязью и отсыревшие, менее опасны, чем всегда.
—
Петь — хорошо! — начал он. — Мальчишкой я
пел в церкви, в
селе у нас.
Поёшь, и даже непонятно — где ты? Всё равно как нет тебя…
Климков зашёл в трактир,
сел за столик у окна, спросил себе чаю и начал прислушиваться к говору людей. Их
было немного, всё рабочие, они
ели и
пили, лениво перебрасываясь краткими словами, и только откуда-то из угла долетал молодой, неугомонный голос...
Он шёл рядом с нею, стараясь зачем-то поднимать ноги выше, от этого ему
было неловко идти.
Сели за столик, спросили пива, Яков балагурил, а Макаров, тихонько посвистывая, рассматривал публику прищуренными глазами.
Сели в вагон трамвая, потом Евсей очутился в маленькой комнате, оклеенной голубыми обоями, — в ней
было тесно, душно и то весело, то грустно. Макаров играл на гитаре,
пел какие-то неслыханные песни, Яков смело говорил обо всём на свете, смеялся над богатыми, ругал начальство, потом стал плясать, наполнил всю комнату топотом ног, визгом и свистом. Звенела гитара, Макаров поощрял Якова прибаутками и криками...
К ним за стол
сели две девицы — высокая, крепкая Лидия и огромная, тяжёлая Капитолина. Голова Лидии
была несоразмерно с телом маленькая, лоб узкий, острый, сильно выдвинутый подбородок и круглый рот с мелкими зубами рыбы, глаза тёмные и хитрые, а Капитолина казалась сложенной из нескольких шаров разной величины; выпученные глаза её
были тоже шарообразны и мутны, как у слепой.
Они не пошли в комнату, где собирались товарищи, а
сели в общей зале в углу.
Было много публики, но пьяных не замечалось, хотя речи звучали громко и ясно, слышалось необычное возбуждение. Климков по привычке начал вслушиваться в разговоры, а мысль о Саше, не покидая его, тихо развивалась в голове, ошеломлённой впечатлениями дня, но освежаемой приливами едкой ненависти к шпиону и страха перед ним.