Неточные совпадения
Это шло к нему: ростом он
был не по годам мал, двигался вяло, говорил тонким
голосом.
Было в церкви ещё много хорошего. Кроме мира, тишины и ласкового сумрака, Евсею нравилось пение. Когда он
пел не по нотам, то крепко закрывал глаза и, сливая свой
голос с общей волной
голосов так, чтобы его не
было слышно, приятно прятал куда-то всего себя, точно сладко засыпал. И в этом полусонном состоянии ему всегда казалось, что он уплывает из жизни, приближается к другой, ласковой и мирной.
У соседей кузнеца
была слепая девочка Таня. Евсей подружился с нею, водил её гулять по селу, бережно помогал ей спускаться в овраг и тихим
голосом рассказывал о чём-то, пугливо расширяя свои водянистые глаза. Эта дружба
была замечена в селе и всем понравилась, но однажды мать слепой пришла к дяде Петру с жалобой, заявила, что Евсей напугал Таню своими разговорами, теперь девочка не может оставаться одна, плачет, спать стала плохо, во сне мечется, вскакивает и кричит.
Однажды он проснулся на рассвете, пошёл в кухню
пить и вдруг услыхал, что кто-то отпирает дверь из сеней. Испуганный, он бросился в свою комнату, лёг, закрылся одеялом, стараясь прижаться к сундуку как можно плотнее, и через минуту, высунув ухо, услышал в кухне тяжёлые шаги, шелест платья и
голос Раисы Петровны...
Кроме Раисы, любопытство Евсея задевал ученик стекольщика Анатолий, тонкий мальчуган, с лохматыми волосами на голове, курносый, пропитанный запахом масла, всегда весёлый.
Голос у него
был высокий, и Евсею нравилось слышать певучие, светлые крики мальчика...
Вскоре после этой неудачной попытки подойти к человеку, ночью, его разбудили
голоса в комнате хозяина. Он прислушался — там
была Раиса. Ему захотелось убедить себя в этом, он тихо встал, подошёл к плотно закрытой двери и приложил глаз к замочной скважине.
Дверь в комнату хозяина
была не притворена,
голоса звучали ясно. Мелкий дождь тихо
пел за окном слезливую песню. По крыше ползал ветер; как большая, бесприютная птица, утомлённая непогодой, он вздыхал, мягко касаясь мокрыми крыльями стёкол окна. Мальчик сел на постели, обнял колени руками и, вздрагивая, слушал...
Евсей молча кивнул головой, соглашаясь со словами Раисы. Она вздохнула, посмотрела из окна на улицу, и, когда снова обернулась к Евсею, лицо её удивило его — оно
было красное, глаза стали меньше, темнее. Женщина сказала ленивым и глухим
голосом...
— Доримедонт — тоже сыщик… — слышал он баюкающий
голос. — Ты
будь осторожнее… Если он выспросит тебя, — я скажу, что ты всё знал и помогал мне во всём, — тогда и тебя в тюрьму посадят.
Утром Раиса, полуодетая, с измятым лицом и тусклыми глазами, молча
поила кофе. В её комнате кашлял и харкал Доримедонт, теперь его тупой
голос стал звучать ещё более громко и властно, чем прежде. В обед и за ужином он звучно чавкал, облизывал губы, далеко высовывая большой, толстый язык, мычал, жадно рассматривая пищу перед тем, как начать
есть её. Его красные, прыщеватые щёки лоснились, серые глазки ползали по лицу Евсея, точно два холодных жучка, и неприятно щекотали кожу.
Раиса похудела, под глазами у неё явились синие круги, взгляд стал ещё более неподвижен и туп. В те вечера, когда сыщика не
было дома, она посылала Евсея за водкой, глотала её маленькими рюмками и потом что-то рассказывала ему ровным
голосом, запутанно и непонятно, часто останавливаясь и вздыхая.
Тяжёлый, грузный, обвязанный тряпками, он качался перед глазами Евсея и, казалось,
был готов развалиться на части. Его тупой
голос звучал беспокойно, левая рука щупала голову, грудь.
Успокоительно прозвучал мягкий
голос Соловьева и утонул в новом взрыве слов разбитого человека. Он внёс с собою вихрь страха, Климков сразу закружился, утонул в шёпоте его тревожной речи,
был ослеплён движениями изломанного тела, мельканием трусливых рук и ждал, что вот что-то огромное, чёрное ворвётся в дверь, наполнит комнату и раздавит всех.
Через минуту он соскочил с пролётки, сунул извозчику деньги, сказал Евсею: «Подождите!» — и скрылся в сырой тьме.
Был слышен его
голос...
— Запоминайте лица, костюмы, походку людей, которые
будут приходить в эту квартиру. Людей, похожих друг на друга, — нет, каждый имеет что-нибудь своё, вы должны научиться сразу поймать это своё в человеке — в его глазах, в
голосе, в том, как он держит руки на ходу, как, здороваясь, снимает шапку. Эта служба прежде всего требует хорошей памяти…
Евсей смутился, — сыщик смотрел, брезгливо скривив губы, в
голосе его
была слышна насмешка. Не дождавшись ответа, он встал, кинул на стол серебряную монету, сказал кому-то: «Запишите!», надел шапку и, ни слова не говоря Климкову, пошёл к двери. Евсей, ступая на носки, двинулся за ним, а шапку надеть не посмел.
В разговорах о людях, которых они выслеживали, как зверей, почти никогда не звучала яростная ненависть, пенным ключом кипевшая в речах Саши. Выделялся Мельников, тяжёлый, волосатый человек с густым ревущим
голосом, он ходил странно, нагибая шею, его тёмные глаза всегда чего-то напряжённо ждали, он мало говорил, но Евсею казалось, что этот человек неустанно думает о страшном.
Был заметен Красавин холодной злобностью и Соловьев сладким удовольствием, с которым он говорил о побоях, о крови и женщинах.
— Глупость — легка, поднять её не трудно! — перебил его Саша. — Поднять
было чем —
были деньги. Дайте-ка мне такие деньги, я вам покажу, как надо делать историю! — Саша выругался похабною руганью, привстал на диване, протянул вперед жёлтую, худую руку с револьвером в ней, прищурил глаза и, целясь в потолок, вскричал сквозь зубы, жадно всхлипнувшим
голосом: — Я бы показал…
Пухлый и белый, он
был солиден, когда молчал, но как только раздавался его тонкий, взвизгивающий
голос, похожий на пение железной
пилы, когда её точит подпилок, всё на нём — чёрный сюртук и орден, камни и борода — становилось чужим и лишним.
Тонкий, он двигался свободно, не торопясь, а в
голосе у него звучало что-то важное, не сливавшееся с его светлой бородкой и острым черепом. Лицо у него
было маленькое, худое, скромное, глаза большие, карие.
Климков зашёл в трактир, сел за столик у окна, спросил себе чаю и начал прислушиваться к говору людей. Их
было немного, всё рабочие, они
ели и
пили, лениво перебрасываясь краткими словами, и только откуда-то из угла долетал молодой, неугомонный
голос...
Подчиняясь его настроению, Евсей обнимал вещи расплывчатым взглядом и улыбался удивлённо, как будто впервые он видел красивое, манящее обилие ярких материй, пёстрых книг, ослепительную путаницу блеска красок и металлов. Ему нравилось слушать
голос Якова,
была приятна торопливая речь, насыщенная радостью, она так легко проникала в тёмный пустырь души.
И, повинуясь влечению к новым для него людям, он всё чаще посещал Якова, более настойчиво искал встреч с Ольгой, а после каждого свидания с ними — тихим
голосом, подробно докладывал Саше о том, что они говорили, что думают делать. И ему
было приятно говорить о них, он повторял их речи с тайным удовольствием.
— Ты? Меня? — негромко воскликнул шпион, и Климков почувствовал что-то неладное: впервые шпион обратился к нему на «ты», и
голос у него
был чужой.
Ему
было нестерпимо неловко слышать грубовато ласковый
голос и боязно, что писатель ударит его и выгонит вон.
Рассказывать о себе
было приятно, Климков слушал свой
голос с удивлением, он говорил правдиво и ясно видел, что ни в чём не виноват — ведь он дни свои прожил не так, как хотелось ему!
Голос его звучал протестующе, обиженно, ноги задевали одна за другую, и весь он
был какой-то мягкий, точно из него вынули кости.
— Саша кричит — бейте их! Вяхирев револьверы показывает, —
буду, говорит, стрелять прямо в глаза, Красавин подбирает шайку каких-то людей и тоже всё говорит о ножах, чтобы резать и прочее. Чашин собирается какого-то студента убить за то, что студент у него любовницу увёл. Явился ещё какой-то новый, кривой, и всё улыбается, а зубы у него впереди выбиты — очень страшное лицо. Совершенно дико всё это… Он понизил
голос до шёпота и таинственно сказал...
Было уже темно. Перед воротами полицейской части одиноко горел фонарь. Евсей поравнялся с ним, и вдруг чей-то
голос негромко сказал...
— Я
буду стрелять, прочь! — громко сказал он, подвигаясь к Зарубину. Сыщик попятился назад, но его толкнули в спину, он упал на колени, опираясь одной рукою в пол, вытянул другую. Испуганно хлопнул выстрел, другой, зазвенели стёкла, на секунду все крики точно застыли, а потом твёрдый
голос презрительно сказал...
Теперь
голоса звучали утомлённо, неохотно. Но на тротуаре, в маленькой группе людей у фонаря,
был слышен смех. Обиженный
голос горячо доказывал...
Лицо у Соловьева лоснилось, он, видимо,
был чем-то очень доволен, улыбался чаще, чем всегда, в
голосе его звучала небрежная ласка барина, это
было противно Евсею.
Маленькие глазки Соловьева светились холодно, как две серебряные монетки, и
голос обещал злое, жестокое. Шпион грозил коротким, толстым пальцем, жадные, синеватые губы сурово надулись, но это
было не страшно.