Неточные совпадения
Теперь: берём любую книгу, она составлена из
слов, а составил её некий человек, живший, скажем, за сто лет до сего
дня.
Добродушно ворчала вода в самоваре, тонко свистел пар, вырываясь из-под крышки, в саду распевала малиновка; оттуда вливались вечерние, тёплые запахи липы, мяты и смородины, в горнице пахло крепким чаем, душистым, как ладан, берёзовым углём и сдобным тестом. Было мирно, и душа мальчика, заласканная песнью, красками и запахами догоравшего
дня, приветно и виновно раскрывалась встречу
словам отца.
И так, почти до ужина, поблескивая зоркими, насмешливыми глазами, старый Кожемякин поучал сына рассказами о прошлых
днях. Тёплая тень обнимала душу юноши, складные рассказы о сумрачном прошлом были интереснее настоящего и, тихонько, незаметно отводя в сторону от событий
дни, успокаивали душу музыкою мерной речи, звоном ёмких
слов.
А в нём незаметно, но всё настойчивее, укреплялось желание понять эти мирные
дни, полные ленивой скуки и необъяснимой жестокости, тоже как будто насквозь пропитанной тоскою о чём-то. Ему казалось, что, если всё, что он видит и слышит, разложить в каком-то особом порядке, разобрать и внимательно обдумать, — найдётся доброе объяснение и оправдание всему недоброму, должно родиться в душе некое ёмкое
слово, которое сразу и объяснит ему людей и соединит его с ними.
Кожемякин видит, как всё, что было цветисто и красиво, — ловкость, сила, удаль, пренебрежение к боли, меткие удары, острые
слова, жаркое, ярое веселье — всё это слиняло, погасло, исчезло, и отовсюду, злою струёй, пробивается тёмная вражда чужих друг другу людей, — та же непонятная вражда, которая в базарные
дни разгоралась на Торговой площади между мужиками и мещанами.
— Моя — понимаит. Мине — жалка. Ну, зачем нарочна выдумыват разные слова-та? Самы страшны
слова, какой есть, — ай-яй, нехоруша
дела! Сам боится, другой всё пугаит…
Но вот всё чаще в речь её стали вмешиваться тёмные пятна каких-то незнакомых
слов, они
разделяли, разрывали понятное, и прежде чем он успевал догадаться, что значило то или другое
слово, речь её уходила куда-то далеко, и неясно было: какая связь между тем, что она говорит сейчас, с тем, что говорила минутою раньше?
— Хотя сказано: паси овцы моя, о свиниях же — ни
слова, кроме того, что в них Христос бог наш бесприютных чертей загонял! Очень это скорбно всё, сын мой! Прихожанин ты примерный, а вот поспособствовать тебе в
деле твоём я и не могу. Одно разве — пришли ты мне татарина своего, побеседую с ним, утешу, может, как, — пришли, да! Ты знаешь
дело моё и свинское на меня хрюкание это. И ты, по человечеству, извинишь мне бессилие моё. Оле нам, человекоподобным! Ну — путей добрых желаю сердечно! Секлетеюшка — проводи!
Кабы я царь али святой был, я бы
делом потешил, а я не царь ну, будь и
слову рад, да-а!
Хорошо она говорила — горячо и так красиво, точно молодая монашенка акафист богородице читала, пламенно веруя, восхищаясь и завидуя
деве Марии, родившей бога-слово.
Слова её падали медленно, как осенние листья в тихий
день, но слушать их было приятно. Односложно отвечая, он вспоминал всё, что слышал про эту женщину: в своё время город много и злорадно говорил о ней, о том, как она в первый год по приезде сюда хотела всем нравиться, а муж ревновал её, как он потом начал пить и завёл любовницу, она же со стыда спряталась и точно умерла — давно уже никто не говорил о ней ни
слова.
Так все
дни, с утра до поздней ночи в тихом доме моём неугомонно гудит басок, блестит лысина, растекаются, тают облака пахучего дыма и светло брызжут из старых уст яркие, новые
слова.
А где-нибудь в сторонке, заложив руки за спину, поочерёдно подставляя уши новым
словам и улыбаясь тёмной улыбкой, камнем стоял Шакир, в тюбетейке, и казалось, что он пришёл сюда, чтобы наскоро помолиться, а потом быстро уйти куда-то по важному, неотложному
делу.
Общее
дело надо делать, говорят люди и спорят промеж себя неугомонно, откликаясь на каждое неправильно сказанное
слово десятком других, а на этот десяток — сотнею и больше.
Базарными
днями он приводил в трактир мужиков-певцов, угощал их, заставлял петь, и если певец нравился ему, он несуразно кричал дерзкие
слова...
Он никуда не ходил, но иногда к нему являлся Сухобаев; уже выбранный городским головой, он кубарем вертелся в своих разраставшихся
делах, стал ещё тоньше, острее, посапывал, широко раздувая ноздри хрящеватого носа, и не жаловался уже на людей, а говорил о них приглушённым голосом, часто облизывая губы, — слушать его непримиримые, угрожающие
слова было неприятно и тяжело.
Он уступил ей, но поставил условием — пусть она приходит каждый
день и сама читает ему. И вот она быстро и внятно читает шумный лист, а Кожемякин слушает, и ему кажется, что в газете пишут Марк Васильев, Евгения, злой Комаровский, — это их мысли, их
слова, и Люба принимает всё это без спора, без сомнений.
— Пригнал почтовыми третьего
дня, помылся в бане и — сейчас же к господину градскому голове, потому что газеты оглушают разными
словами и гораздо яснее живая речь очевидца, не заинтересованного ни в чём, кроме желания, чтоб всё было честно и добросовестно…
— Ему тебя нада давать много
дня ласковый-та! — бормотал Шакир, как всегда, в волнении, ещё более усердно коверкая
слова. — Доброму человека бог нада благдарить — много ли у него добрым-та?
Днём ему не позволяли долго сидеть за столом, да и много народу было в доме, много шума; он писал ночами, в строгой тишине, внимательно слушавшей его шёпот, когда он искал нужное
слово. Скрип пера стал для него музыкой, она успокаивала изношенное, неверно работавшее сердце, и порою ему было до слёз приятно видеть на бумаге только что написанные, ещё влажные, круглые
слова...
Умилённый трогательной красотою рождения нового
дня, старик перекрестился, молясь
словами молитвы после причастия...