Неточные совпадения
Положив тяжёлую руку на голову сына, другой, с отрезанным суставом мизинца, он отёр
своё красное виноватое
лицо.
Тонкий, как тростинка, он в
своём сером подряснике был похож на женщину, и странно было видеть на узких плечах и гибкой шее большую широколобую голову, скуластое
лицо, покрытое неровными кустиками жёстких волос. Под левым глазом у него сидела бородавка, из неё тоже кустились волосы, он постоянно крутил их пальцами левой руки, оттягивая веко книзу, это делало один глаз больше другого. Глаза его запали глубоко под лоб и светились из тёмных ям светом мягким, безмолвно говоря о чём-то сердечном и печальном.
Иногда она сносила в комнату все
свои наряды и долго примеряла их, лениво одеваясь в голубое, розовое или алое, а потом снова садилась у окна, и по смуглым щекам незаметно, не изменяя задумчивого выражения доброго
лица, катились крупные слёзы. Матвей спал рядом с комнатою отца и часто сквозь сон слышал, что мачеха плачет по ночам. Ему было жалко женщину; однажды он спросил её...
Усадил Матвея у окна на скамью рядом с собою и, обняв его за плечи, нагнулся, заглядывая в
лицо славными
своими глазами.
Они сразу выдали людям
свой грех: Матвей ходил как во сне, бледный, с томными глазами; фарфоровое
лицо Палаги оживилось, в глазах её вспыхнул тревожный, но добрый и радостный огонь, а маленькие губы, заманчиво припухшие, улыбались весело и ласково. Она суетливо бегала по двору и по дому, стараясь, чтобы все видели её, и, звонко хлопая ладонями по бёдрам, вскрикивала...
Здесь он нашёл недруга в
лице сапожника Сетунова: сидя под окнами или на завалинке
своей ветхой избы, с красными облупленными ставнями в один створ, сапожник сучил дратву, стучал молотком, загоняя в каблуки вершковые гвозди, кашлял, хрипел и всех прохожих встречал и провожал прибаутками.
Он уже весь обрызган, грязь течёт у него по животу, который безобразно свисает до колен, человек прыгает по лужам, открыв круглый, как у сома, рот, и одной рукой машет перед
лицом, защищая глаза, а другой подхватывает снизу живот
свой, точно боясь потерять его.
Там и тут, присев на корточки и прикрывая локтями
лица свои от намеренно нечаянных ударов горожан, они ждут удобной минуты, чтобы незаметно убежать за реку.
…В монастыре появилась новая клирошанка, — высокая, тонкая, как берёзка, она напоминала
своим покорным взглядом Палагу, — глаза её однажды остановились на
лице юноши и сразу поработили его. Рот её — маленький и яркий — тоже напоминал Палагу, а когда она высоким светлым голосом пела: «Господи помилуй…» — Матвею казалось, что это она для него просит милости, он вспоминал мать
свою, которая, жалеючи всех людей, ушла в глухие леса молиться за них и, может быть, умерла уже, истощённая молитвой.
Странные мечты вызывало у Матвея её бледное
лицо и тело, непроницаемо одетое чёрной одеждой: ему казалось, что однажды женщина сбросит с плеч
своих всё тёмное и явится перед людьми прекрасная и чистая, как белая лебедь сказки, явится и, простирая людям крепкие руки, скажет голосом Василисы Премудрой...
Шакир, вскинув голову, дробно засмеялся, его
лицо покрылось добрыми мелкими морщинками, он наклонился к хозяину и, играя пальцами перед
своим носом, выговорил, захлёбываясь смехом...
«Зря, пожалуй, затеял я всё это!» — безнадёжно подумал Матвей, поглядывая на её скучно вытянувшееся
лицо и глаза, окружённые тенями. Перелистывая страницы, он говорил, вслушиваясь в
свой однотонный голос...
Матвей догадался, что это и есть Добычина, вдова племянника отца Виталия, учителя, замёрзшего в метель этой зимою. Она недавно приехала в Окуров, но уже шёл слух, что отец Виталий променял на неё
свою жену, больную водянкой.
Лицо этой женщины было неприветливо, а локти она держала приподняв, точно курица крылья, собираясь лететь.
Он сел рядом с нею и схватил её руку, прижал к
лицу своему.
Когда он впервые рассказал ей о
своем грехе с Палагой и о том, как отец убил мачеху, — он заметил, что женщина слушала его жадно, как никогда ещё, глаза её блестели тёмным огнём и
лицо поминутно изменялось. И вдруг по скорбному
лицу покатились слёзы, а голова медленно опустилась, точно кто-то силою согнул шею человека против воли его.
Он сидел на стуле, понимая лишь одно: уходит! Когда она вырвалась из его рук — вместе со
своим телом она лишила его дерзости и силы, он сразу понял, что всё кончилось, никогда не взять ему эту женщину. Сидел, качался, крепко сжимая руками отяжелевшую голову, видел её взволнованное, розовое
лицо и влажный блеск глаз, и казалось ему, что она тает. Она опрокинула сердце его, как чашу, и выплеснула из него всё, кроме тяжёлого осадка тоски и стыда.
Она положила крепкие руки
свои на плечи ему и, заглядывая в
лицо мокрыми, сияющими глазами, стала что-то говорить утешительно и торопливо, а он обнял её и, целуя лоб, щёки, отвечал, не понимая и не слыша её слов...
Её
лицо краснело ещё более, рот быстро закрывался и открывался, и слова сыпались из него тёмные в
своей связи и раздражающе резкие в отдельности. Кожемякин беспокойно оглядывался вокруг, смотрел на попадью, всё ниже и равнодушнее склонявшую голову над
своей работой, — эта серая гладкая голова казалась полною мыслей строгих, верных, но осторожных, она несколько успокаивала его.
— Моё почтение! — неестественно громко вскричал поп, вскакивая на ноги; бледное, усталое
лицо Горюшиной вспыхнуло румянцем, она села прямо и молча, не взглянув в глаза гостя, протянула ему руку, а попадья, опустив газету на колени, не
своим голосом спросила...
Тогда открывались светлые, острые глаза, и
лицо старца, — благообразное, спокойное, словно выточенное из кипарисового дерева, — сразу и надолго оставалось в памяти
своим внушительным сходством с ясными, добрыми ликами икон нового — «фряжского» — письма.
«Верит», — думал Кожемякин. И всё яснее понимал, что эти люди не могут стать детьми, не смогут жить иначе, чем жили, — нет мира в их грудях, не на чем ему укрепиться в разбитом, разорванном сердце. Он наблюдал за ними не только тут, пред
лицом старца, но и там, внизу, в общежитии; он знал, что в каждом из них тлеет
свой огонь и неслиянно будет гореть до конца дней человека или до опустошения его, мучительно выедая сердцевину.
Он прикрыл
свой пламенный глаз, и из-под ресниц тяжело выкатилась большая слеза. Это очень тронуло Кожемякина, он вспомнил точёное
лицо старца Иоанна и подумал...
— Извините, — тихо сказал Тиунов, спрятав
лицо. — Разбередил
своё сердце несколько.
Сидели они высоко, на какой-то полке, точно два петуха, их окружал угрюмый, скучающий народ, а ещё выше их собралась молодёжь и кричала, топала, возилась. Дерево сидений скрипело, трещало, и Кожемякин со страхом ждал, что вот всё это развалится и рухнет вниз, где правильными рядами расположились спокойные, солидные люди и, сверкая голыми до плеч руками, женщины обмахивали
свои красные
лица.
Она казалась ему то легкомысленной и доброй, то — хитрой, прикрывающей за
своим весельем какие-то тёмные мысли: иногда её круглые глаза, останавливаясь на картах, разгорались жадно, и
лицо бледнело, вытягиваясь, иногда же она метала в сторону Марфы сухой, острый луч, и ноздри её красивого носа, раздуваясь, трепетали.
Кожемякина охватило незнакомое, никогда не испытанное, острое ощущение притока неведомой силы, вдруг одарившей его мысли ясностью и простотой. Никогда раньше он не чувствовал так определённо
своё отчуждение, одиночество среди людей, и это толкнуло его к ним неодолимым порывом, он отклонился на спинку стула, уставил глаза в большое
лицо Смагина и заговорил как мог внушительно и спокойно...
Он подвинул стул вплоть к хозяину, касаясь его колен
своими, взглянул в
лицо его горячим взглядом и предложил тихо...
Толоконников, маленький и круглый, точно кожаный мяч, наклонив к
лицу Матвея Савельева
свою мордочку сытого кота, шевелил усами и таинственно рассказывал...
Поп пришёл и даже испугал его
своим видом — казалось, он тоже только что поборол жестокую болезнь: стал длиннее, тоньше, на костлявом
лице его, в тёмных ямах, неустанно горели почти безумные глаза, от него жарко пахло перегоревшей водкой. Сидеть же как будто вовсе разучился, всё время расхаживал, топая тяжёлыми сапогами, глядя в потолок, оправляя волосы, ряса его развевалась тёмными крыльями, и, несмотря на длинные волосы, он совершенно утратил подобие церковнослужителя.
Но поп продолжал, подняв палец к
лицу своему и глядя на него...
Встречая в зеркале
своё отражение, он видел, что
лицо у него растерянное и унылое, глаза смотрят виновато, ему становилось жалко себя и обидно, он хмурился, оглядываясь, как бы ища, за что бы взяться, чем сорвать с души серую, липкую паутину.
— Не понимаю я чего-то, — заявил Кожемякин, напряжённо сморщив
лицо, — какая опасность? Ежели все люди начинают понимать общий
свой интерес…
Он очертил глазом
своим сверкающий круг, замкнув в этом круге слушателей, положил руки на стол, вытянул их и напряг, точно вожжи схватив. Рана на
лице его стала багровой, острый нос потемнел, и всё его копчёное
лицо пошло пятнами, а голос сорвался, захрипел.
— А — отчего? — сухо спрашивал Тиунов, воткнув в
лицо ему
свое тёмное око.
По
лицам людей, кипевших в его доме, по их разговорам и тревожным глазам Любы он знал, что жизнь возмущается всё глубже, волнение людей растёт всё шире, и тем сильней разгоралось в нём желание писать
свои слова — они гудели в ушах его колокольным звоном, как бы доносясь издали и предвещая праздник, благовестя о новой жизни.