Неточные совпадения
Но, прожив месяца три, она была уличена Власьевной в краже каких-то денег. Тогда отец, Созонт и стряпуха положили её на скамью посредине кухни, связали под скамьёю маленькие руки полотенцем, Власьевна, смеясь, держала её
за ноги, а Созонт, отвернувшись в сторону, молча и угрюмо хлестал по дрожавшему, как студень, телу тонкими прутьями.
Потянувшись, он долго и пристально смотрел на свои
ноги, словно не понимая, зачем они ему, а потом из его рта снова ползли одно
за другим тяжёлые сырые слова...
Вскоре после начала учения, увидав мальчика на крыше землянки с букварём в руках, он ухватил его
за ногу и потребовал...
Савка пополз вдоль забора, цапаясь
за доски тёмно-красными руками; его кровь, смешавшись со взрытой землёй, стала грязью, он был подобен пню, который только что выкорчевали:
ноги, не слушаясь его усилий, волоклись по земле, как два корня, лохмотья рубахи и портков казались содранной корой, из-под них, с пёстрого тела, струился тёмный сок.
Четверо мужиков, взяв Савку
за руки и
за ноги, поволокли его, точно куль мякины, задевая и шаркая о землю его выгнутою спиною.
На лице женщины неподвижно, точно приклеенная, лежала сладкая улыбка, холодно блестели её зубы; она вытянула шею вперёд, глаза её обежали двумя искрами комнату, ощупали постель и, найдя в углу человека, остановились, тяжело прижимая его к стене. Точно плывя по воздуху, женщина прокрадывалась в угол, она что-то шептала, и казалось, что тени, поднимаясь с пола, хватают её
за ноги, бросаются на грудь и на лицо ей.
Матвею показалось, что кто-то невидимый и сильный схватил его одною холодною рукою
за голову, другою —
за ноги и, заморозив кровь, растягивает тело. Палага крестила его частыми крестами и бормотала...
Зарыли её, как хотелось Матвею, далеко от могилы старого Кожемякина, в пустынном углу кладбища, около ограды, где густо росла жимолость, побегушка и тёмно-зелёный лопух. На девятый день Матвей сам выкосил вокруг могилы сорные травы, вырубил цепкие кусты и посадил на расчищенном месте пять молодых берёз: две в головах,
за крестом, по одной с боков могилы и одну в
ногах.
Вот посреди улицы, перебирая короткими
ногами и широко разгоняя грязь, бежит — точно бочка катится — юродствующий чиновник Черноласкин, а
за ним шумной стаей молодых собачонок, с гиком и свистом, мчатся мальчишки, забегают вперёд и, хватая грязь, швыряют ею в дряблые, дрожащие щёки чиновника, стараясь попасть в его затравленные, бессильно злые глаза.
Изо дня в день он встречал на улицах Алёшу, в длинной, холщовой рубахе, с раскрытою грудью и большим медным крестом на ней. Наклоня тонкое тело и вытянув вперёд сухую чёрную шею, юродивый поспешно обегал улицы, держась правою рукою
за пояс, а между пальцами левой неустанно крутя чурочку, оглаженную до блеска, — казалось, что он преследует нечто невидимое никому и постоянно ускользающее от него. Тонкие, слабые
ноги чётко топали по доскам тротуаров, и сухой язык бормотал...
— Трясусь.
Ноги за уши заскакивают!
И всё яростнее бьют в середину стены городских, разламывая её, опрокидывая людей под
ноги себе, словно надеясь найти
за ними коренного и страшнейшего врага.
Кожемякин замечал, что пожарный становился всё молчаливее, пил и не пьянел, лицо вытягивалось, глаза выцветали, он стал ходить медленно, задевая
ногами землю и спотыкаясь, как будто тень его сгустилась, отяжелела и человеку уже не по силам влачить её
за собою.
Тринадцать раз после смерти храброго солдата Пушкарёва плакала осень; ничем не отмеченные друг от друга, пустые годы прошли мимо Кожемякина тихонько один
за другим, точно тёмные странники на богомолье, не оставив ничего
за собою, кроме спокойной, привычной скуки, — так привычной, что она уже не чувствовалась в душе, словно хорошо разношенный сапог на
ноге.
Другой раз он видел её летним вечером, возвращаясь из Балымер: она сидела на краю дороги, под берёзой, с кузовом грибов
за плечами. Из-под
ног у неё во все стороны расползлись корни дерева. Одетая в синюю юбку, белую кофту, в жёлтом платке на голове, она была такая светлая, неожиданная и показалась ему очень красивой. Под платком,
за ушами, у неё были засунуты грозди ещё неспелой калины, и бледно-розовые ягоды висели на щеках, как серьги.
Ходил он, заложив руки
за спину, как, бывало, отец, тяжело шаркая
ногами, согнув спину, спустя голову, — мысленно раздев любимую женщину, нёс её перед собою, в жарком воздухе ночи, и говорил ей...
У постоялки только что начался урок, но дети выбежали на двор и закружились в пыли вместе со стружками и опавшим листом; маленькая, белая как пушинка, Люба, придерживая платье сжатыми коленями, хлопала в ладоши, глядя, как бесятся Боря и толстый Хряпов: схватившись
за руки, они во всю силу топали
ногами о землю и, красные с натуги, орали в лицо друг другу...
— Никогда! Дурак не горит, не греет, глупые люди та же глина — в ненастье
за ноги держит, в добрую погоду — неродима!
С нею было боязно, она казалась безумной, а уйти от неё — некуда было, и он всё прижимался спиною к чему-то, что качалось и скрипело. Вдруг косенькая укусила его в плечо и свалилась на пол, стала биться, точно рыба. Савка схватил её
за ноги и потащил к двери, крича...
— Увидит меня и прыгает под
ногами, ходить нельзя — того гляди наступишь, это она просится, чтоб я её на плечо взял. Ну, возьму, а она меня
за ухо щипать и храпит как-то, очень чудно было это! Смеются надо мной все…
Но поняв, что он не то говорит, Кожемякин двинулся к двери, а Дроздов, точно раздавленный паук, изломанно пополз
за ним, хватая его
за ноги и умоляя...
Он всё знает: заболела лошадь — взялся лечить, в четверо суток поставил на
ноги. Глядел я, как балованая Белка косит на него добрый свой глаз и
за ухо его губами хватает, хорошо было на душе у меня. А он ворчит...
Шёл
за гробом казначей; идёт сутуло,
ногами шаркает, голова наклонена, как под нож или топор, лицо багровое, глаза опухли, затекли, — совсем кабан.
Максим странно зашаркал
ногами по земле, глядя, как они уходят из сада и Горюшина, шагая осторожно, поддерживает юбку, точно боясь задеть
за что-то, что остановит её.
Город был насыщен зноем, заборы, стены домов, земля — всё дышало мутным, горячим дыханием, в неподвижном воздухе стояла дымка пыли, жаркий блеск солнца яростно слепил глаза. Над заборами тяжело и мёртво висели вялые, жухлые ветви деревьев, душные серые тени лежали под
ногами. То и дело встречались тёмные оборванные мужики, бабы с детьми на руках, под
ноги тоже совались полуголые дети и назойливо ныли, простирая руки
за милостыней.
Посвистывая, шаркая
ногами и занося плечи вперёд, горбун подошёл, сунул руку Кожемякину и бок о бок с ним долго шагал по дороге, а
за ним тонкой лентой вился тихий свист.
— Видел я его, — задумчиво говорил горбун, шурша какой-то бумажкой в кармане у себя. — Идёт, вздернув голову,
за плечом чёрный сундучок с премудростью, на
ногах новые сапоги, топает, как лошадь, и ругает вас…
Запрягая лошадь, чтобы ехать
за водой, он дважды молча ударил её кулаком по морде, а когда она, избалованная ласками Максима, метнулась в сторону, прядая ушами и выкатив испуганные глаза, он пнул её в живот длинной своей
ногой.
А Фока нарядился в красную рубаху, чёрные штаны, подпоясался под брюхо монастырским пояском и стал похож на сельского целовальника. Он тоже как будто ждал чего-то: встанет среди двора, широко расставив
ноги, сунув большие пальцы
за пояс, выпучит каменные глаза и долго смотрит в ворота.
С этим решением, как бы опасаясь утратить его, он быстро и круто повернул к «Лиссабону», надеясь встретить там мясника, и не ошибся: отвалясь на спинку стула, надув щёки, Шкалик сидел
за столом, играя в карты с Никоном. Ни с кем не здороваясь, тяжело топая
ногами, Кожемякин подошёл к столу, встал рядом с Посуловым и сказал приглушённым голосом...
Уйдя, он надолго пропал, потом несколько раз заходил выпивший, кружился, свистел, кричал, а глаза у него смотрели потерянно, и сквозь радость явно скалила зубы горькая, непобедимая тоска. Наконец однажды в воскресенье он явился хмельной и шумный, приведя с собою статного парня, лет
за двадцать, щеголевато одетого в чёрный сюртук и брюки навыпуск. Парень смешно шаркнул
ногой по полу и, протянув руку, красивым, густым голосом сказал...
Он молча, рюмку
за рюмкой, начал глотать водку и, безобразно напившись, свалился в углу на дворе; подошёл к нему угрюмый Фока с трубкой в зубах, потрогал его
ногой и, шумно вздохнув, пошёл со двора тяжёлым, медленным шагом.
Хоронили Никона как-то особенно многолюдно и тихо:
за гробом шли и слободские бедные люди, и голодное городское мещанство, и Сухобаев в чёрном сюртуке, шла уточкой Марья, низко на лоб опустив платок, угрюмая и сухая, переваливался с
ноги на
ногу задыхавшийся синий Смагин и ещё много именитых горожан.
Гость ревниво осмотрел его и остался доволен — парень не понравился ему. Коренастый, краснощёкий, в синей рубахе, жилете и шароварах
за сапоги, он казался грубым, тяжёлым, похожим на кучера. Всё время поправлял рыжеватые курчавые волосы, карие глаза его беспокойно бегали из стороны в сторону, и по лицу ходили какие-то тени, а нос сердито шмыгал, вдыхая воздух. Он сидел на сундуке, неуклюже двигая
ногами, и смотрел то на них, то на гостя каким-то неприятным, недоумевающим взглядом.
Старик трясся в возбуждении,
ноги у него плясали и шаркали по полу, а руки изломанно хватались
за кисти халата,
за ворот и край стола, дёргали скатерть, задевали гостя.
Сейчас меня
за ногу и
за полу сдёрнули, затолкали, накричали в нос разных слов — чёрная сотня и прочее, а один паренёк — очень весёлый, между прочим, — ударил меня по шее.
Не помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие губы; помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-то все сели на пол, махали руками, подражая движению веслами, пели «Вниз по матушке по Волге» и что я в это время думал о том, что этого вовсе не нужно было делать; помню еще, что я, лежа на полу, цепляясь
нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого не случилось бы, ежели бы он не был пьян; помню еще, что ужинали и пили что-то другое, что я выходил на двор освежиться, и моей голове было холодно, и что, уезжая, я заметил, что было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много пить и будто бы я и не думал быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь в том же.