Неточные совпадения
У ворот
на лавочке сидел дворник в красной кумачной рубахе, синих штанах и босой. Как всегда, он сидел неподвижно, его широкая спина и затылок точно примёрзли к
забору, руки он сунул за пояс, рябое скучное лицо застыло, дышал он медленно и глубоко, точно вино пил. Полузакрытые глаза его казались пьяными, и смотрели они неотрывно.
Приземистый, построенный из кондового леса — в обхват бревно — дом Кожемякина стоял боком
на улицу, два его окна были скрыты от любопытных глаз палисадником и решёткою, а двор ограждён высоким
забором с крепкими воротами
на дубовых вереях.
—
Заборы высокие понастроил вот, гвоздями уснастил. Собак четыре было — попробовали они тут кое-чьё мясцо
на ляжках! Два овчара были — кинутся
на грудь, едва устоишь. Отравили их. Так-то вот! Ну, после этаких делов неохота людей уважать.
Над ним наклонилась Палага, но он не понимал её речи, с ужасом глядя, как бьют Савку: лёжа у
забора вниз лицом, парень дёргал руками и ногами, точно плывя по земле; весёлый, большой мужик Михайло, высоко поднимая ногу, тяжёлыми ударами пятки, чёрной, точно лошадиное копыто, бухал в его спину, а коренастый, добродушный Иван, стоя
на коленях, истово ударял по шее Савки, точно стараясь отрубить голову его тупым, красным кулаком.
Луна уже скатилась с неба,
на деревья лёг густой и ровный полог темноты; в небе тускло горели семь огней колесницы царя Давида и сеялась
на землю золотая пыль мелких звёзд. Сквозь завесу малинника в окне бани мерцал мутный свет, точно кто-то протирал тёмное стекло жёлтым платком. И слышно было, как что-то живое трётся о
забор, царапает его, тихонько стонет и плюёт.
Сдвинувшись ближе, они беседуют шёпотом, осенённые пёстрою гривою осенней листвы, поднявшейся над
забором. С крыши скучно смотрит
на них одним глазом толстая ворона; в пыли дорожной хозяйственно возятся куры; переваливаясь с боку
на бок, лениво ходят жирные голуби и поглядывают в подворотни — не притаилась ли там кошка? Чувствуя, что речь идёт о нём, Матвей Кожемякин невольно ускоряет шаги и, дойдя до конца улицы, всё ещё видит женщин, покачивая головами, они смотрят вслед ему.
На сизой каланче мотается фигура доглядчика в розовой рубахе без пояса, слышно, как он, позёвывая, мычит, а высоко в небе над каланчой реет коршун — падает
на землю голодный клёкот. Звенят стрижи, в поле играет
на свирели дурашливый пастух Никодим. В монастыре благовестят к вечерней службе — из ворот домов, согнувшись, выходят серые старушки, крестятся и, качаясь, идут вдоль
заборов.
Ругались
на огородах, через
заборы, стоя у ворот,
на улице,
на базаре, в церковной ограде.
Он пошёл
на зов неохотно, больше с любопытством, чем с определённым желанием, а придя к месту, лёг
на тёплую землю и стал смотреть в щель
забора.
Не отзываясь
на вздохи и кашель, не смея встать и уйти, он пролежал под
забором до утра так неподвижно, что
на заре осторожная птичка, крапивник, села
на ветку полыни прямо над лицом его и, лишь увидав открытые глаза, пугливо метнулась прочь, в корни бурьяна.
Он
на секунду закрыл глаза и со злой отчётливостью видел своё жилище — наизусть знал в нём все щели
заборов, сучья в половицах, трещины в стенах, высоту каждого дерева в саду и все новые ветки, выросшие этим летом. Казалось, что и число волос в бороде Шакира известно ему; и знает он всё, что может сказать каждый рабочий
на заводе.
Он присел
на корточки и, найдя щель в
заборе, стал негромко звать Бориса, но щёлкнула щеколда калитки, и
на улицу выглянула сама Евгения Петровна; Кожемякин выпрямился, снял картуз и наклонил голову.
Город вспыхнул
на солнце разными огнями и красками. Кожемякин пристально рассматривал игрушечные домики — все они были связаны садами и
заборами и отделены друг от друга глубокими зияниями — пустотой, которая окружала каждый дом.
Схоронили её сегодня поутру; жалко было Шакира, шёл он за гробом сзади и в стороне, тёрся по
заборам, как пёс, которого хозяин ударил да и прочь, а пёс — не знает, можно ли догнать, приласкаться, али нельзя. Нищие смотрят
на него косо и подлости разные говорят, бесстыдно и зло. Ой, не люблю нищих, тираны они людям.
Город был насыщен зноем,
заборы, стены домов, земля — всё дышало мутным, горячим дыханием, в неподвижном воздухе стояла дымка пыли, жаркий блеск солнца яростно слепил глаза. Над
заборами тяжело и мёртво висели вялые, жухлые ветви деревьев, душные серые тени лежали под ногами. То и дело встречались тёмные оборванные мужики, бабы с детьми
на руках, под ноги тоже совались полуголые дети и назойливо ныли, простирая руки за милостыней.
Во тьме ныли и кусались комары, он лениво давил их, неотрывно думая о женщине, простой и кроткой, как Горюшина, красивой и близкой, какой была Евгения в иные дни; думал и прислушивался, как в нём разрушается что-то, ощущал, что из хаоса всё настойчивее встаёт знакомая тяжёлая тоска. И вдруг вскочил, весь налившись гневом и страхом:
на дворе зашумело, было ясно, что кто-то лезет через
забор.
«Это Максим, к ней, подлец!» — сообразил он, заметавшись по комнате, а потом, как был в туфлях, бросился
на двор, бесшумно отодвинул засов ворот, приподнял щеколду калитки, согнувшись нырнул во тьму безлунной ночи. Сердце неприятно билось, он сразу вспотел, туфли шлёпали, снял их и понёс в руках, крадучись вдоль
забора на звук быстрых и твёрдых шагов впереди.
Ночь он спал плохо, обдумывая своё решение и убеждаясь, что так и надо сделать; слышал, как
на рассвете Максим перелез через
забор, мысленно пригрозил ему...
Стебли трав щёлкали по голенищам сапог, за брюки цеплялся крыжовник, душно пахло укропом, а по ту сторону
забора кудахтала курица, заглушая сухой треск скучных слов, Кожемякину было приятно, что курица мешает слышать и понимать эти слова, судя по голосу, обидные. Он шагал сбоку женщины, посматривая
на её красное, с облупившейся кожей, обожжённое солнцем ухо, и, отдуваясь устало, думал: «Тебе бы попом-то быть!»
«Выберу целковый похуже, поистрёпанней, — выдумывал он, шагая вдоль
заборов, — и пошлю ему с припиской: за пользование женой твоей хорошей, с твоего
на то согласия. Нельзя этого — Марфу заденешь! А — за что её? Ну, и несчастна же она! И глупа! Изобью Алёшку…»