Неточные совпадения
— Только ты не думай, что все они злые, ой, нет, нет! Они и добрые тоже, добрых-то их ещё больше будет! Ты помни — они всех трав силу знают: и плакун-травы, и тирлич, и кочедыжника, и знают, где их взять. А травы эти — от всех болезней, они же и против нечистой силы идут — она вся во власти у них. Вот, примерно, обает тебя по ветру недруг твой, а ведун-то потрёт тебе подмышки тирлич-травой, и сойдёт с тебя обаяние-то. Они, батюшка,
много добра делают
людям!
Ты однако, Матвей, огулом судить не приучайся: озорничали баре — верно, и зверья было
много промеж них — тоже верно, ну, были и хорошие
люди, а коли барин-дворянин да хорош, так уж он — превосходен!
— Это такие
люди — неугомонные,
много я их встречал. Говорят, будто щуров сон видели они: есть такая пичужка, щур зовётся. Она снами живёт, и песня у неё как бы сквозь дрёму: тихая да сладкая, хоть сам-то щур — большой, не меньше дрозда. А гнездо он себе вьёт при дорогах, на перекрёстках. Сны его неведомы никому, но некоторые
люди видят их. И когда увидит
человек такой сои — шабаш! Начнёт по всей земле ходить — наяву искать место, которое приснилось. Найдёт если, то — помрёт на нём…
Матвей понял смысл речи, — он слыхал
много историй о том, как травят
людей белым порошком, — небо побагровело в его глазах, он схватил стоявший под рукою, у стены бани, заступ, прыгнул вперёд и с размаха ударил Савку.
Что
люди дрались — это было в порядке жизни; он
много раз видел, как в праздники рабочие, напившись вина, колотили друг друга, пробуя силу и ловкость; видел и злые драки, когда
люди, сцепившись подобно псам, катались по земле бесформенным комом, яростно скрипя зубами и вытаращив налитые кровью, дикие глаза.
При жизни отца он
много думал о городе и, обижаясь, что его не пускают на улицу, представлял себе городскую жизнь полной каких-то тайных соблазнов и весёлых затей. И хотя отец внушил ему своё недоверчивое отношение к
людям, но это чувство неглубоко легло в душу юноши и не ослабило его интереса к жизни города. Он ходил по улицам, зорко и дружественно наблюдая за всем, что ставила на пути его окуровская жизнь.
Медленно проходя мимо этой мирной жизни, молодой Кожемякин ощущал зависть к её тихому течению, ему хотелось подойти к
людям, сидеть за столом с ними и слушать обстоятельные речи, — речи, в которых всегда так
много отмечалось подробностей, что трудно было поймать их общий смысл.
Дети, как и взрослые, производили впечатление
людей, которые поселились в этом месте временно, — они ничего не любят тут, им ничего не жалко. Город был застроен тесно, но было
много пустырей; почти везде на дворах густо росли сорные травы, ветер заносил в огороды их семена, гряды овощей приходилось полоть по два, по три раза; все плодовые деревья в садах были покрыты лишаями, росли коряво, медленно и давали плохой урожай.
В Петербурге убили царя, винят в этом дворян, а говорить про то запрещают. Базунова полицейский надзиратель ударил сильно в грудь, когда он о дворянах говорил, грозились в пожарную отвести, да
человек известный и стар. А Кукишева, лавочника, — который, стыдясь своей фамилии, Кекишевым называет себя, — его забрали, он первый крикнул. Убить пробовали царя
много раз, всё не удавалось, в конец же первого числа застрелили бомбой. Понять это совсем нельзя».
— Да. Батюшка очень его полюбил. — Она задумчиво и печально улыбнулась. — Говорит про него: сей магометанин ко Христу
много ближе, чем иные прихожане мои! Нет, вы подумайте, вдруг сказала она так, как будто давно и
много говорила об этом, — вот полюбили друг друга иноплеменные
люди — разве не хорошо это? Ведь рано или поздно все
люди к одному богу придут…
Ты, говорит, себя мало любить умеешь, тебе надо другого
человека, чтобы
много любить его.
«Вот и покров прошёл. Осень стоит суха и холодна. По саду летит мёртвый лист, а земля отзывается на шаги по ней звонко, как чугун. Явился в город проповедник-старичок, собирает
людей и о душе говорит им. Наталья сегодня ходила слушать его, теперь сидит в кухне, плачет, а сказать ничего не может, одно говорит — страшно! Растолстела она безобразно, задыхается даже от жиру и неестественно
много ест. А от Евгеньи ни словечка. Забыла».
— Не уважаю, — говорит, — я народ: лентяй он, любит жить в праздности, особенно зимою, любови к делу не носит в себе, оттого и покоя в душе не имеет. Коли
много говорит, это для того, чтобы скрыть изъяны свои, а если молчит — стало быть, ничему не верит. Начало в нём неясное и непонятное, и совсем это без пользы, что вокруг его такое множество властей понаставлено: ежели в самом
человеке начала нет — снаружи начало это не вгонишь. Шаткий народ и неверующий.
Прослушал я эту историю и не могу понять: что тут хорошо, что плохо?
Много слышал я подобного, всюду действуют
люди, как будто не совсем плохие и даже — добрые, и даже иной раз другому добра желают, а всё делается как-то за счёт третьего и в погибель ему.
— Ты его
много видел? — убеждает Шакир. —
Люди разны и жулик разный…
— Вот ты
много видел, — звенел памятный голос кривого. — А как надо жить с достойным
человеку пристрастием, ну?
« — Дело в том, — сказал он сегодня, час назад, — дело в том, что живёт на свете велие множество замученных, несчастных, а также глупых и скверных
людей, а пока их столь
много, сколь ни любомудрствуй, ни ври и ни лицемерь, а хорошей жизни для себя никому не устроить.
Особенно
много говорил он про Аввакума, ласково говорил, а не понравился мне протопопище: великий изувер пред
людьми, а перед богом — себялюбец, самохвал и велия зла зачинщик. «Бог, — говорит, — вместил в меня небо и землю и всю тварь» — вишь ты, какой честолюб!
Скоро, увлечённый рассказами Марка, он забывал о них и о себе, напряжённо слушая, смеялся вместе со всеми, когда было смешно, угрюмо вздыхал, слыша тяжкое и страшное, и виновато опускал голову, когда Марк сурово говорил о трусливом бессердечии
людей, о их лени, о позорном умении быстро ко всему привыкать и о
многих других холопьих свойствах русского
человека.
Если правда, что только горе может душу разбудить, то сия правда — жестокая, слушать её неприятно, принять трудно, и
многие, конечно, откажутся от неё; пусть лучше спит
человек, чем терзается, ибо всё равно: и сон и явь одинаково кончаются смертью, как правильно сказал горбун Комаровский.
Много в ней живёт разного и множество неожиданного, такого, что возникает вдруг и пред чем сам же
человек останавливается с великим недоумением и не понимая — откуда в нём такое?
Один против
многих, старец смотрел на
людей с высоты, а они бились у ног его, точно рыбы, вытащенные сетью на сухой песок, открывали рты, взмахивали руками; жалобы их звучали угрюмо, подавленно и робко, крикливо, многословно.
— Я, сударь мой, проповедников этих не один десяток слышал, во всех концах землишки нашей! — продолжал он, повысив голос и кривя губы. — Я прямо скажу: народу, который весьма подкис в безнадёжности своей, проповеди эти прямой вред, они ему — как вино и даже
много вредней!
Людей надо учить сопротивлению, а не терпению без всякого смысла, надобно внушать им любовь к делу, к деянию!
— Нет, ежели
человек не хоронит себя в деньгах, а вертит ими с разумом, это и ему честь и
людям польза! Богатство нам надобно, — всего у нас
много, а взяться нечем, и все живут плохо…
— Миллион тоже
много от
человека требует!
— А Захарыч набунтовался — спит, душа!
Человек умный, видал
много, чего нам и не знать. До утра меня манежил, ну — я ему, однако, не сдался, нет!
— Я понимаю — он хочет всё как лучше. Только не выйдет это, похуже будет, лучше — не будет! От
человека всё ведь, а
людей —
много нынче стало, и всё разный народ, да…
«Благослови господи на покаяние без страха, лжи и без утайки. Присматриваясь к
людям, со скорбью вижу: одни как я — всё время пытаются обойти жизнь стороной, где полегче, но толкутся на одном месте до усталости и до смерти бесполезно себе и
людям, другие же пытаются идти прямо к тому, что любят, и, обрекая себя на
многие страдания, достигают ли любимого — неизвестно».
Хоронили Никона как-то особенно многолюдно и тихо: за гробом шли и слободские бедные
люди, и голодное городское мещанство, и Сухобаев в чёрном сюртуке, шла уточкой Марья, низко на лоб опустив платок, угрюмая и сухая, переваливался с ноги на ногу задыхавшийся синий Смагин и ещё
много именитых горожан.
— Они очень
много врут, не бывает того, что они рассказывают, если бы это было — я уж знала бы, мне мамочка рассказывала всё, про
людей и женщин, совсем — всё! А они это — со зла!
— Вы — добрый! — говорила она, оправляя его седые волосы. — Я знаю — вы
много сделали добра
людям…
«Разве
много надо
человеку? Только послушайте его со вниманием, не торопясь осудить».
Это, говорит, наверно, оттого, что меня тоже очень
много таскали за вихры, по морде били и вообще — по чему попало, и вот, говорит, иногда захочешь узнать: какое это удовольствие — бить
человека по морде?
— Ему тебя нада давать
много дня ласковый-та! — бормотал Шакир, как всегда, в волнении, ещё более усердно коверкая слова. — Доброму
человека бог нада благдарить —
много ли у него добрым-та?