Неточные совпадения
Отец —
человек высокий, тучный, с большой рыжей и круглой, как на образе Максима Грека, бородою, с красным носом. Его серые глаза
смотрели неласково и насмешливо, а толстая нижняя губа брезгливо отвисала. Он двигался тяжело, дышал шумно и часто ревел на стряпуху и рабочих страшным, сиплым голосом. Матвей долго боялся отца, но однажды как-то сразу и неожиданно полюбил его.
А ночью — потемнеет река, осеребрится месяцем, на привалах огни засветятся, задрожат на чёрной-то воде,
смотрят в небо как бы со дна реки, а в небе — звёзды эти наши русские, и так мило всё душе, такое всё родное
человеку!
Поп звонко хохотал, вскидывая голову, как туго взнузданная лошадь; длинные волосы падали ему на угреватые щёки, он откидывал их за уши, тяжко отдувался и вдруг, прервав смех,
смотрел на
людей, строго хмурясь, и громко говорил что-нибудь от писания. Вскоре он ушёл, покачиваясь, махая рукою во все стороны, сопровождаемый старым дьяконом, и тотчас же высокая старуха встала, поправляя на голове тёмный платок, и начала говорить громко и внушительно...
Юноша представлял себе, как по пыльной, мягкой дороге, устланной чёрными тенями берёз, бесшумно шагает одинокий
человек, а на него, задумавшись,
смотрят звёзды, лес и глубокая, пустая даль — в ней где-то далеко скрыт заманчивый сон.
Он сейчас же сконфузился, опустил голову и с минуту не
смотрел на
людей, ожидая отпора своему окрику. Но
люди, услышав голос хозяина, покорно замолчали: раздавалось только чмоканье, чавканье, тяжёлые вздохи и тихий стук ложек о край чашки.
Матвей изумлённо
посмотрел на всех и ещё более изумился, когда, встав из-за стола, увидал, что все почтительно расступаются перед ним. Он снова вспыхнул от стыда, но уже смешанного с чувством удовольствия, — с приятным сознанием своей власти над
людьми.
Но его оттёрли прочь, поставив перед Матвеем длинного
человека, несуразно сложенного из острых костей, наскоро обшитых старой, вытертой, коричневой кожей. Голова у него была маленькая, лоб выдвинулся вперёд и навис над глазами; они
смотрели в лицо юноши, не мигая и словно не видя ничего.
Смотрел юноша, как хвастается осень богатствами своих красок, и думал о жизни, мечтал встретить какого-то умного, сердечного
человека, похожего на дьячка Коренева, и каждый вечер откровенно, не скрывая ни одной мысли, говорить с ним о
людях, об отце, Палаге и о себе самом.
Но теперь он начинал чувствовать к ним жадное любопытство чужого
человека, ничем не похожего на них. Раньше он стыдился слушать рассказы о хитрости женщин, о жадной их плоти, лживом уме, который всегда в плену тела их, а теперь он слушал всё это внимательно и молча;
смотрел в землю, и пред ним из неё выступали очертания нагого тела.
Ему пришлось драться: он шёл домой, обгоняемый усталыми бойцами города,
смотрел, как они щупают пальцами расшатанные зубы и опухоли под глазами, слышал, как покрякивают
люди, пробуя гибкость ноющих рёбер, стараются выкашлять боль из грудей и всё плюют на дорогу красными плевками.
Шакир шагал стороной, без шапки, в тюбетейке одной, она взмокла, лоснилась под дождём, и по смуглому лицу татарина текли струи воды. Иногда он, подняв руки к лицу, наклонял голову, мокрые ладони блестели и дрожали; ничего не видя перед собою, Шакир оступался в лужи, и это вызывало у
людей, провожавших гроб, неприятные усмешки. Кожемякин видел, что горожане
смотрят на татарина косо, и слышал сзади себя осуждающее ворчание...
Матвей выбежал за ворота, а Шакир и рабочие бросились кто куда, влезли на крышу
смотреть, где пожар, но зарева не было и дымом не пахло, город же был охвачен вихрем тревоги: отовсюду выскакивали
люди, бросались друг ко другу, кричали, стремглав бежали куда-то, пропадая в густых хлопьях весеннего снега.
Он в первый раз назвал её так, пугливо оглянулся и поднял руку к лицу, как бы желая прикрыть рот. Со стены, из рамы зеркала, на него
смотрел большой, полный, бородатый
человек, остриженный в кружок, в поддёвке и сиреневой рубахе. Красный, потный, он стоял среди комнаты и смущённо улыбался мягкой, глуповатой улыбкой.
«Воеводина барыня пленного турка привезла, все ходят за реку
смотреть, и я тоже видел:
человек роста высокого, лицом чёрен, большеголов и усат.
Часто после беседы с нею, взволнованный и полный грустно-ласкового чувства к
людям, запредельным его миру, он уходил в поле и там, сидя на холме,
смотрел, как наступают на город сумерки — время, когда светлое и тёмное борются друг с другом; как мирно приходит ночь, кропя землю росою, и — уходит, тихо уступая новому дню.
Потные
люди двигались медленно, нехотя,
смотрели и небо хмуро и порицающе, а говорили друг с другом устало, лениво, безнадёжно и быстро раздражались, кричали, ругаясь зазорными словами.
Страшной жизни коснулась я и теперь, кажется, стала проще думать о
людях, серьёзнее
смотреть на свою жизнь, на всю себя.
Он часто видал Матушкина в казначействе, это был барин строгий, бритый, со злыми губами, говорил он кратко, резко и
смотрел на
людей прямым, осуждающим взглядом.
«Всю ночь до света шатался в поле и вспоминал Евгеньины слова про одинокие города, вроде нашего; говорила она, что их более восьми сотен. Стоят они на земле, один другого не зная, и, может, в каждом есть вот такой же плутающий
человек, так же не спит он по ночам и тошно ему жить. Как господь
смотрит на города эти и на
людей, подобных мне? И в чём, где оправдание нам?
Схоронили её сегодня поутру; жалко было Шакира, шёл он за гробом сзади и в стороне, тёрся по заборам, как пёс, которого хозяин ударил да и прочь, а пёс — не знает, можно ли догнать, приласкаться, али нельзя. Нищие
смотрят на него косо и подлости разные говорят, бесстыдно и зло. Ой, не люблю нищих, тираны они
людям.
«Ко всякому
человеку дядя Марк подходит просто, как будто давно зная его, и
смотрит в глаза прямо, словно бы говоря взглядом...
Являясь на эти беседы, Кожемякин смущённо хмурился; без слов здороваясь с
людьми и проходя вперёд, садился за стол рядом с дядей Марком, стараясь
смотреть на всех внушительно и развязно, но чувствуя неодолимое смущение перед этими
людьми.
Иногда, растроганный своею речью, поддаваясь напору доброго чувства к
людям, он чуть не плакал — это действовало на слушателей, они, конфузливо усмехаясь,
смотрели на него ласково, а дядя Марк одобрительно посмеивался, весь в дыму.
Строгий и красивый, он всё повышал голос, и чем громче говорил, тем тише становилось в комнате. Сконфуженно опустив голову, Кожемякин исподлобья наблюдал за
людьми — все
смотрели на Максима, только тёмные зрачки горбуна, сократясь и окружённые голубоватыми кольцами белков, остановились на лице Кожемякина, как бы подстерегая его взгляд, да попадья, перестав работать, положила руки на колени и
смотрела поверх очков в потолок.
— Я позвала вас, чтобы сказать о Комаровском. Он несчастен и потому зол. Ему хочется видеть всех смешными и уродливыми. Он любит подмечать в
человеке смешное и пошлое. Он
смотрит на это как на свою обязанность и своё право…
По двору, в смолистом зное, точно мухи по стеклу, ползают усталые, сердитые монахи, а старый, важный козёл, стоя в дверях конюшни,
смотрит умными коричневыми глазами, как
люди ныряют с припёка в тень зданий, и трясёт рыжей бородой, заботливо расчёсанной конюхом.
Кожемякин всматривался в лица
людей, исчерченные морщинами тяжких дум, отупевшие от страданий, видел тусклые, безнадёжно остановившиеся или безумно горящие глаза, дрожь искривлённых губ, судороги щёк, неверные, лишённые смысла движения, ничем не вызванные, странные улыбки, безмолвные слёзы, — порою ему казалось, что перед ним одно исстрадавшееся тело, судорожно бьётся оно на земле, разорванное скорбью на куски, одна изболевшаяся душа; он
смотрел на
людей и думал...
Один против многих, старец
смотрел на
людей с высоты, а они бились у ног его, точно рыбы, вытащенные сетью на сухой песок, открывали рты, взмахивали руками; жалобы их звучали угрюмо, подавленно и робко, крикливо, многословно.
Но кривой всё стоял, отщепясь от
людей в сторонку, накручивал бороду на палец и пристально
смотрел на старца, повысившего голос.
Часто
люди, только что казавшиеся пьяными и бурно шумевшие, вдруг затихали, наклонясь друг к другу, говорили о чём-то серьёзно и трезво, а Кожемякин
смотрел на них и думал...
Непривычно большие здания, тесно прижавшись друг к другу,
смотрели на
людей угрюмо, точно чьи-то начальственные, широкие и глазастые рожи в очках.
Ревякин с женою; он — длинный, развинченный, остробородый и разноглазый: левый глаз светло-голубой, неподвижный, всегда
смотрит вдаль и сквозь
людей, а правый — темнее и бегает из стороны в сторону, точно на нитке привязан.
— Бог требует от
человека добра, а мы друг в друге только злого ищем и тем ещё обильней зло творим; указываем богу друг на друга пальцами и кричим: гляди, господи, какой грешник! Не издеваться бы нам, жителю над жителем, а
посмотреть на все общим взглядом, дружелюбно подумать — так ли живём, нельзя ли лучше как? Я за тех
людей не стою, будь мы умнее, живи лучше — они нам не надобны…
— Э, брат, каждый думает, что есть хорошие
люди, когда в зеркало
смотрит, — это что-о!
«Давно не касался я записей моих, занятый пустою надеждой доплыть куда-то вопреки течению; кружился-кружился и ныне, искалечен о подводные камни и крутые берега, снова одинок и
смотрю в душу мою, как в разбитое зеркало. Вот — всю жизнь натуживался
людей понять, а сам себя — не понимаю, в чём начало моё — не вижу и ничего ясного не могу сказать о себе».
«
Смотрит бог на детей своих и спрашивает себя: где же я? Нет в
людях духа моего, потерян я и забыт, заветы мои — медь звенящая, и слова моя без души и без огня, только пепел один, пепел, падающий на камни и снег в поле пустынном».
На его жёлтом лице не отражалось ни радости, ни любопытства, ни страха, ничего — чем жили
люди в эти дни; глаза
смотрели скучно и рассеянно, руки касались вещей осторожно, брезгливо; все при нём как будто вдруг уставали, и невольно грустно думалось, глядя на него, что, пока есть такой
человек, при нём ничего хорошего не может быть.