Неточные совпадения
— Только ты не думай, что все они злые, ой, нет, нет! Они и
добрые тоже, добрых-то их ещё больше будет! Ты помни — они всех трав силу знают: и плакун-травы, и тирлич, и кочедыжника, и знают, где их взять. А травы эти — от всех болезней, они же и против нечистой силы идут — она вся во власти у них. Вот, примерно, обает тебя по ветру недруг твой, а ведун-то потрёт тебе подмышки тирлич-травой, и сойдёт с тебя обаяние-то. Они, батюшка, много
добра делают
людям!
— Ты одно помни: нет худа без
добра, а и
добро без худа — чудо! Господь наш русский он
добрый бог, всё терпит. Он видит: наш-то брат не столь зол, сколько глуп. Эх, сынок! Чтобы
человека осудить, надо с год подумать. А мы, согрешив по-человечьи, судим друг друга по-звериному: сразу хап за горло и чтобы душа вон!
Юноше нравились чинные обрядные обеды и ужины, ему было приятно видеть, как
люди пьянеют от сытости, их невесёлые рожи становятся добродушными, и в глазах, покрытых масляной влагой, играет довольная улыбка. Он видел, что
люди в этот час благодарят от полноты чувств, и ему хотелось, чтобы мужики всегда улыбались
добрыми глазами.
Они сразу выдали
людям свой грех: Матвей ходил как во сне, бледный, с томными глазами; фарфоровое лицо Палаги оживилось, в глазах её вспыхнул тревожный, но
добрый и радостный огонь, а маленькие губы, заманчиво припухшие, улыбались весело и ласково. Она суетливо бегала по двору и по дому, стараясь, чтобы все видели её, и, звонко хлопая ладонями по бёдрам, вскрикивала...
Прислушиваясь к мирному, глухому говору
людей, молодой Кожемякин с удивлением слышал немало
добрых речей об отце.
Это, брат, дорогого стоит, когда можешь
людей чему
доброму научить!
А в нём незаметно, но всё настойчивее, укреплялось желание понять эти мирные дни, полные ленивой скуки и необъяснимой жестокости, тоже как будто насквозь пропитанной тоскою о чём-то. Ему казалось, что, если всё, что он видит и слышит, разложить в каком-то особом порядке, разобрать и внимательно обдумать, — найдётся
доброе объяснение и оправдание всему недоброму, должно родиться в душе некое ёмкое слово, которое сразу и объяснит ему
людей и соединит его с ними.
Он был уверен, что все женщины, кроме Власьевны, такие же простые, ласковые и радостно покорные ласкам, какою была Палага, так же полны жалости к
людям, как полна была ею — по рассказам отца — его мать; они все казались ему матерями,
добрыми сёстрами и невестами, которые ожидают жениха, как цветы солнца.
— Ах, что слова! — скорбно воскликнула она. — Но — понятно ли вам, что я
добра хочу
людям, что я — честный
человек?
Больше всего она говорила о том, что
людей надо учить, тогда они станут лучше, будут жить по-человечески. Рассказывала о
людях, которые хотели научить русский народ
добру, пробудить в нём уважение к разуму, — и за это были посажены в тюрьмы, сосланы в Сибирь.
В рассказах постоялки таких
людей было множество — десятки; она говорила о них с великой любовью, глаза горели восхищением и скорбью; он скоро поддался красоте её повестей и уверовал в существование на земле великих подвижников правды и
добра, — признал их, как признавал домовых и леших Маркуши.
— Как же сделать, чтобы хорошие
люди свободу имели сеять разум и
добро? — спрашивал он.
— Всепетая мати — это и есть весна, а бог — солнце! Так когда-то верили
люди, — это не плохо!
Добрые боги созданы весною. Сядемте!
— Как это? — удивлённо воскликнул он. — Что ты, Евгенья Петровна, говоришь? Из-за того и любят, что жалко
человека, что не
добро ему быти едину…
Но, взглянув в лицо ей, видел
добрые глаза, полные внимания и участия, немножко приоткрытые губы, серьёзную складку между бровей, — лицо родного
человека.
— Это — не то! — говорила она, отрицательно качая головой. — Так мне и вас жалко: мне хочется
добра вам, хочется, чтобы человеческая душа ваша расцвела во всю силу, чтобы вы жили среди
людей не лишним
человеком! Понять их надо, полюбить, помочь им разобраться в тёмной путанице этой нищей, постыдной и страшной жизни.
Не идёт из ума старичок: и древен, и не очень уж мудр, а заботится о
людях, поучает их, желая
добра. Другие же, в полной силе и обладании умом, бегут куда-то прочь от
людей, где для них веселее и легче.
Прослушал я эту историю и не могу понять: что тут хорошо, что плохо? Много слышал я подобного, всюду действуют
люди, как будто не совсем плохие и даже —
добрые, и даже иной раз другому
добра желают, а всё делается как-то за счёт третьего и в погибель ему.
— Никогда! Дурак не горит, не греет, глупые
люди та же глина — в ненастье за ноги держит, в
добрую погоду — неродима!
— Что ты — и все вы — говорите
человеку?
Человек, — говорите вы, — ты плох, ты всесторонне скверен, ты погряз во грехах и скотоподобен. Он верит вам, ибо вы не только речами, но и поступками свидетельствуете ваше отрицание
доброго начала в
человеке, вы отовсюду внушаете ему безнадёжность, убеждая его в неодолимой силе зла, вы в корне подрываете его веру в себя, в творящее начало воли его, и, обескрылив
человека, вы, догматики, повергаете его ещё глубже в грязь.
Этот
человек со всеми вёл себя одинаково: он, видимо, говорил всё, что хотел сказать, и всё, что он говорил, звучало убедительно, во всём чувствовалось отношение к
людям властное, командующее, но
доброе, дружелюбное.
И на сей раз — не убежал. А Шакир, седой шайтан, с праздником, — так весь и сияет, глядит же на старика столь мило, что и на Евгенью Петровну не глядел так. Великое и прекрасное зрелище являет собою
человек, имеющий здравый ум и
доброе сердце, без прикрасы можно сказать, что таковой весьма подобен вешнему солнцу».
Это обилие мыслей, простых, понятных, легко разрешавших сложную путаницу жизни, вооружало душу бодростью, внушая доверие к
людям, к силе их разума и уважение к
добрым намерениям их.
— Видите ли — вот вы все здесь, желающие
добра отечеству, без сомнения, от души, а между тем, из-за простой разницы в способах совершения дела, между вами спор даже до взаимных обид. Я бы находил, что это совсем лишнее и очень мешает усвоению разных мыслей, я бы просил — поласковей как и чтобы больше внимания друг ко другу. Это — обидно, когда такие, извините, редкие
люди и вдруг — обижают друг друга, стараясь об одном только
добре…
Иногда, растроганный своею речью, поддаваясь напору
доброго чувства к
людям, он чуть не плакал — это действовало на слушателей, они, конфузливо усмехаясь, смотрели на него ласково, а дядя Марк одобрительно посмеивался, весь в дыму.
Там, в номере, к нему почти каждый день приходил отец Захария,
человек тучный,
добрый и весёлый, с опухшими веками и больными глазами в дымчатых очках, крестясь, садился за стол к самовару и говорил всегда одно и то же...
«Вот тоже сирота-человек, — с
добрым чувством в груди подумал Кожемякин, вставая на ноги. — Ходит везде, сеет задор свой, — какая ему в этом корысть? Евгенья и Марк Васильев они обижены, они зря пострадали, им возместить хочется, а этот чего хочет?»
— Глядите, — зудел Тиунов, — вот, несчастие, голод, и — выдвигаются
люди, а кто такие? Это — инженерша, это — учитель, это — адвокатова жена и к тому же — еврейка, ага? Тут жида и немца — преобладание! А русских — мало; купцов, купчих — вовсе даже нет! Как так? Кому он ближе, голодающий мужик, — этим иноземцам али — купцу? Изволите видеть: одни уступают свое место, а другие — забежали вперёд, ага? Ежели бы не голод, их бы никто и не знал, а теперь — славу заслужат, как
добрые люди…
—
Добра не будет, нет! Когда хорошим-та людя негде жить, гоняют их, —
добра не будет! Надо, чтобы везде была умная рука — пусть она всё правит, ей надо власть дать! А не будет
добра людей — ничему не будет!
— Нет, Иван Андреич, неправда! Он и
люди его толка — против глупости, злобы и жадности человечьей! Это
люди — хорошие, да; им бы вот не пришло в голову позвать
человека, чтобы незаметно подпоить да высмеять его; время своё они тратят не на игру в карты, на питьё да на еду, а на чтение
добрых и полезных книг о несчастном нашем российском государстве и о жизни народа; в книгах же доказывается, отчего жизнь плоха и как составить её лучше…
Он скоро заметил, что каждый из новых знакомцев стремится говорить с ним один на один и что с глаза на глаз все
люди приятнее,
добрее, интереснее, чем в компании.
— Вам бы, Матвей Савельич, не столь откровенно говорить среди
людей, а то непривычны им ваши мысли и несколько пугают. Начальство — не в полиции, а в душе людской поселилось. Я — понимаю, конечно,
добрые ваши намерения и весьма ценю, только — по-моему-с — их надо
людям подкладывать осторожно, вроде тихой милостыни, невидимой, так сказать, рукою-с!
Он внушал этим
людям, что надо жить внимательнее и доверчивее друг ко другу, — меньше будет скуки, сократится пьянство; говорил, что надо устроить общественное собрание, чтобы все сходились и думали, как изменить, чем украсить жизнь, — его слушали внимательно и похваливали за
добрые намерения.
— Поверьте — всё
доброе сразу делается, без дум! Потому что — ей-богу! — русский
человек об одном только умеет думать: как бы и куда ему получше спрятаться от дела-с! Извините!
Кожемякину было неловко и стыдно: в тяжёлую, безумную минуту этот
человек один не оставил его, и Матвей Савельев сознавал, что поп заслуживает благодарности за
добрую помощь. Но благодарности — не было, и не было доверия к попу; при нём всё становилось ещё более непонятным и шатким.
— Боже мой, боже мой! Почему все здесь такие связанные, брошенные, забытые — почему? Вон, какие-то
люди всем хотят
добра, пишут так хорошо, правдиво, а здесь — ничего не слышно! И обо всём говорят не так: вот, о войне — разве нас побеждают потому, что русские генералы — немцы? Ведь не потому же! А папа кричит, что если бы Скобелев…
— Вы —
добрый! — говорила она, оправляя его седые волосы. — Я знаю — вы много сделали
добра людям…
«Тем жизнь хороша, что всегда около нас зреет-цветёт юное,
доброе сердце, и, ежели хоть немного откроется оно пред тобой, — увидишь ты в нём улыбку тебе. И тем
людям, что устали, осердились на всё, — не забывать бы им про это милое сердце, а — найти его около себя и сказать ему честно всё, что потерпел
человек от жизни, пусть знает юность, отчего
человеку больно и какие пути ложны. И если знание старцев соединится дружественно с доверчивой, чистой силой юности — непрерывен будет тогда рост
добра на земле».
—
Добро — всего дороже, а никто никому за него не платит, оттого мы и без цены в
людях!
Первее всего обнаружилось, что рабочий и разный ремесленный, а также мелкослужащий народ довольно подробно понимает свои выгоды, а про купечество этого никак нельзя сказать, даже и при
добром желании, и очень может быть, что в государственную думу, которой дана будет вся власть, перепрыгнет через купца этот самый мелкий
человек, рассуждающий обо всём весьма сокрушительно и руководимый в своём уме инородными людями, как-то — евреями и прочими, кто поумнее нас.
— Братцы! Горожане! Приходят к нам молодые
люди, юноши, чистые сердцем, будто ангелы приходят и говорят
доброе, неслыханное, неведомое нам — истинное божье говорят, и — надо слушать их: они вечное чувствуют, истинное — богово! Надо слушать их тихо, во внимании, с открытыми сердцами, пусть они не известны нам, они ведь потому не известны, что хорошего хотят,
добро несут в сердцах,
добро, неведомое нам…
— Ему тебя нада давать много дня ласковый-та! — бормотал Шакир, как всегда, в волнении, ещё более усердно коверкая слова. —
Доброму человека бог нада благдарить — много ли у него добрым-та?
— Вот — умер
человек, все знали, что он — злой, жадный, а никто не знал, как он мучился, никто. «Меня добру-то забыли поучить, да и не нужно было это, меня в жулики готовили», — вот как он говорил, и это — не шутка его, нет! Я знаю! Про него будут говорить злое, только злое, и зло от этого увеличится — понимаете? Всем приятно помнить злое, а он ведь был не весь такой, не весь! Надо рассказывать о
человеке всё — всю правду до конца, и лучше как можно больше говорить о хорошем — как можно больше! Понимаете?
«
Человек послан богом на землю эту для деяний
добрых, для украшения земли радостями, — а мы для чего жили, где деяния наши, достойные похвалы людской и благодарной улыбки божией?»